Текст книги "Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше"

Мне вспомнилась одна песня, которая часто звучала по радио в кухне у Марии: «Я умер… как и сотни других… я умер… я был ребёнком… прошёл чрез печь… и теперь… летаю по ветру…» Песня очень нравилась мне, я всегда прибавляла громкость. И никогда не обращала внимания на слова или, вернее, не придавала им никакого значения.

Слова в песнях подбираются ведь ради рифмы, звучания, чтобы ложились на музыку, а не потому, что они правдивы. И этот ребёнок ведь не был настоящим ребёнком, а только ребёнком из песни и потому не мог умереть по-настоящему, даже если его сожгли.

Я представляла себе, как он летает по воздуху, смотрит на всё с небес и смеётся. Ребёнок этот развлекался как сумасшедший.

После смерти Ватта и слов отца я больше не могла слушать эту песню. Если она звучала по радио, я переключала станцию. Я понимала, что песня глупая, но теперь, когда слышала её, меня охватывала ужасная тревога.

Долгое время мне казалось, я сошла с ума. Потом одна моя одноклассница призналась мне, что у неё точно такая же проблема с песнями, звучащими по воскресеньям в автобусе, в котором она едет кататься на лыжах. Особенно одна, где были такие слова: «Нет в мире большего горя, чем видеть, как умирает альпийский стрелок…»

Её отец воевал в отряде альпийских стрелков, в мансарде у них до сих пор висит его шляпа. В автобусе распевали эту песню во всё горло. Только ей одной хотелось плакать. А когда запевали «Белла, чао!», то просто сил не хватало. «Если умру… как партизан… о, белла чао, белла чао, белла чао чао чао… И если умру… как партизан… похорони… меня… И похорони… высоко в горах… о, белла чао, белла чао, белла чао чао чао… Похорони меня… высоко в горах… в тени красивого цветка…» Потому что в партизаны уходили и альпийские стрелки.

– Если кремирую вас, можно будет поставить урну с прахом на камин?

– Нет, не нужно. Развей по ветру.

Только для Ватта отец в конце концов сделал исключение.

Мы похоронили пса под магнолией, где его нашёл синьор Паоло. Возможно, он упал там после своей последней пробежки.

В общем, это правильно, что я приняла хоть какое-то участие в решении этой проблемы. Ватт принадлежал Либеро и Фурио, это верно. Но когда они уехали, его унаследовала я. Он был моим, только моим четыре года из двенадцати. Треть моей жизни – это немало.

Я решила написать ему эпитафию и положить её вместе с ним в землю.

«Здесь покоится Ватт Ротко, первый призёр Книги рекордов Гиннесса 1981 года по бегу на дистанции „до магнолии“ в категории юниоров».

В тот день, когда умер Ватт, по какой-то странной аналогии с ним я перестала думать, будто мои родители бессмертны.

Великий День удивительным образом настал для всех нас троих одновременно.

20 июня Ноэми писала работу по испанской грамматике, Людовика танцевала в пачке на сцене в Париже, а я задерживала дыхание, стоя в стеклянном кубе с водой.

21 июня всё уже закончилось. Едва ли не катастрофой.

Ноэми позвонила мне и сообщила, что не добрала одного балла, чтобы отправиться в Барселону. Она даже не плакала. Казалось, окаменела от отчаяния, как в тот день, когда её мама в первый раз сообщила ей, что отец не вернётся к Рождеству.

От Людовики не было никаких известий. Возможно, мама не позволила ей звонить из Парижа.

Я ответила Ноэми, что и у меня ничего не получилось. Победил австралиец с семью минутами и пятьюдесятью восемью секундами против моих пяти минут и сорока секунд.

– Но ты же сидела под водой целых восемь минут и десять секунд? – Ноэми была потрясена.

– Это верно, но у меня зачесался нос.

– Как жаль, Леда.

– Бывает.

О том, что произошло на самом деле и что не должно было случиться, я так и не сказала ей никогда.

Я выбралась из стеклянного куба через пять минут и сорок секунд вовсе не потому, что у меня зачесался нос.

Мама, сидевшая вместе с отцом, Марией и бабушкой в первом ряду, стала меняться в лице уже на четвёртой минуте моего погружения в воду. Из-за стекла я видела, как она побледнела и зажала ладонями рот.

На пятой минуте она вскочила и через пять секунд уже стучала кулаками по стеклу. Десять секунд никто не догадывался остановить её, а она кричала и пыталась перевернуть стеклянный куб с водой, в котором я сдерживала дыхание. В течение следующих двадцати секунд никто не мог усмирить её ярость. В таком состоянии мама могла сдвинуть с места и целое здание.

Находясь в воде, я не слышала её криков и не очень понимала, что происходит на самом деле. Или, может быть, ещё на что-то надеялась.

Когда же я оказалась на полу, усеянном осколками, судья приказал удалить публику из зала. Папа и бабушка силой вывели маму, а Мария направилась ко мне, едва не поскользнувшись пару раз на мокром линолеуме. Снаружи донёсся голос отца, который просил фотографов удалиться.

– Всё в порядке, Леда, – сказала Мария, снимая с моего лица кусочек стекла.

Медсёстры обрабатывали мои ранки, а в соседнем зале вешали на шею австралийцу медаль.

Мне сказали, что ничего страшного не случилось, несколько мелких порезов. Могу возвратиться домой.

Франческо позвонил мне в тот же день, но Мария сказала ему, что я сплю.

Я же на самом деле только размышляла, стоя с закрытыми глазами у окна, выходившего в сад, к магнолии, возле которой похоронен Ватт.

Почему Либеро и Фурио, когда были в моём возрасте, могли играть с молодым и резвым щенком с густой, блестящей шерсткой, а я вот уже пару лет бегала наперегонки с тяжёлой, как лошадь, собакой с тусклой шерстью и линялой, седой мордой?

Почему Ватт умер, когда Либеро и Фурио было уже не до него и когда я, напротив, если бы только захотела, могла бы не думать ни о чём другом?

Родиться в семье последней – хуже не придумаешь. Тебе достаётся от старших только худшее.

Если бы только Графиня подождала месяц, прежде чем напомнить маме об одном из её страшных видений – длиннейших волосах, закрывавших женское лицо, и о воде, о какой-то большой воде, – мама сошла бы с ума месяцем позже, возможно, как раз тогда, когда я уже плавала бы в море со своей медалью на шее.

«Леда Ротко, первый призёр Книги рекордов Гиннесса в соревнованиях 1981 года по задержке дыхания в категории юниоров».

Большая разница.

Попытка спасти меня от смерти, которая завершилась тем, что на моём теле осталось около пятидесяти шрамов, в том числе и на лице, вернула маму на землю.

Отец, выведя её из зала, повёз к нашему семейному врачу, чтобы тот назначил ей для успокоения другие, более сильнодействующие настои.

На этот раз доктор не согласился с ним: натуральные травы тут не помогут, особенно без соответствующей психологической поддержки, но в конце концов всё же уступил и прописал их.

Теперь мама выглядела поспокойнее. И даже сразу согласилась отправиться со всеми нами на море, что должно было бы благотворно подействовать на неё. По мнению врача, следовало попробовать.

Я предпочла бы повременить с отъездом, чтобы узнать, как дела у Людовики, и просто побыть некоторое время с Ноэми, поплакаться друг другу, зализать, так сказать, наши раны, но, судя по всему, нельзя было терять времени. Уже на следующее утро мы уехали.

Мария осталась, как всегда, в городе. И в суматохе даже забыла прикрыть дверь, когда договаривалась с режиссёром по телефону. В этот раз рекламу будут снимать в моей ванной комнате.

«Vanity Parfum. Обличён грех, но не назван грешник».

– Не переживай, Леда. Мне кажется, тебе уже лучше.

– Да, но я не попала в Книгу рекордов Гиннесса.

– Может, и к лучшему. И потом, запомни: нет худа без добра.

– Это ты мне говорила сто раз. Но пока что…

– Садись в машину, иди, поздно уже.

Через два часа мы входили в наш дом у моря. Ужасно пекло солнце, но мы до самого вечера распаковывали багаж. К морю пойдём завтра. Спокойно. Как будто сначала нужно хорошо прицелиться.

Первыми спустились к морю мы с мамой. Отец ждал какого-то звонка, а бабушка никогда не просыпалась раньше одиннадцати.

Мама воткнула в песок зонт как ни в чём не бывало. В то утро она и правда всё делала так, будто ничего не случилось. Пришла в кухню в своём пляжном халате с жёлтыми цветами, приготовила завтрак, уложила в сумку нужные вещи и, подхватив меня, отправилась к морю.

И всё же что-то было не так. Вернее, как раз то, что всё выглядело как надо, и казалось мне ненормальным. Короче, хоть мама и клялась, мол, она тоже понимает, что к Графине не следует относиться слишком серьёзно, что-то в ней осталось.

В итоге мы вели себя как вентилятор, который после выключения из сети некоторое время ещё продолжает вращаться. Вот поэтому, наверное, прояви мама хоть малейший признак неуравновешенности, я чувствовала бы себя спокойнее. Но получилось наоборот. А может, я преувеличивала.

Я сбросила пляжный халат и сказала, что пойду в воду. И добавила при этом, просто для очистки совести, что не буду заплывать за буи. Мама спокойно улыбнулась в ответ. И я не спеша отправилась к воде.

У кромки лёгкого прибоя я остановилась, разглядывая его и с удовольствием ощущая, как вода лижет пятки, а ступни медленно погружаются в песок.

Мою тень на гладкой воде неожиданно полностью накрыла чёрная мамина тень. Я обернулась. Мама улыбалась и держала в руках бечёвку, которой синьор Паоло подвязывал молодые ветки берёзы, чтобы они росли прямыми.

Как ни в чём не бывало мама опустилась передо мной на колени и обвязала бечёвкой мою талию.

Я не успела и рта открыть. То есть буквально – не успела и слова произнести.

– Ну хорошо, радость моя, иди в воду, не бойся. Ничего не случится, я буду держать тебя, не бойся…

Я хотела было сказать ей, что не боюсь, что победила в соревнованиях по плаванию и едва не побила рекорд Книги Гиннесса, что мне нечего бояться, но тут увидела, что мама свободной рукой накручивает волосы на палец, и поняла, что это не тот случай. Может, отец или бабушка пошутили таким образом. А она отнеслась к этой идее вполне серьёзно.

Я поплыла и спустя некоторое время стала делать в воде разные повороты.

Пока голова моя оставалась на поверхности, всё шло хорошо. Но когда я нырнула, то сразу почувствовала сильный рывок шнура. Волей-неволей пришлось вынырнуть. Мама сидела у кромки воды, склонив голову набок, что-то напевала и наматывала на палец прядь волос.

– Мама, всё в порядке? – крикнула я.

– Да, радость моя.

– Отпусти немного бечёвку, пожалуйста, а то мне трудно нырять.

– Хорошо, радость моя.

Я облегчённо вздохнула и снова нырнула. На этот раз рывок оказался таким сильным, что у меня перехватило дыхание.

Придя в себя от боли, я вышла из воды.

Отец и бабушка сидели под зонтом.

Судя по их лицам, когда они поняли связь между ссадиной на моей талии и бечёвкой, которую мама держала в руках, это придумали не они.

В тот вечер я даже близко не рискнула подойти к ванне Грейс и Стенли, так и казалось, что меня выдернут из неё. Пришлось мыться под душем, и мама смывала с меня пену струёй. Я жутко стеснялась, но не возражала. Надеялась, что это, может быть, успокоит её.

Однако, ополаскиваясь, я заметила, что она смотрит на меня каким-то странным, отсутствующим взглядом. С таким же выражением на лице она вывела меня из-под душа, обернув с головы до ног полотенцем, и ушла.

Низко наклонившись, я сушила феном волосы, опустив их едва ли не до пола, как вдруг увидела её босые ноги.

– У меня чудесная идея, радость моя.

Я подняла голову и испугалась.

Мама держала в руках длинные, тонкие ножницы.

Она приблизилась ко мне с улыбкой и, прежде чем я успела отстраниться, взяла и отхватила прядь моих волос.

Утром, пока мама спала под воздействием зверобоя и грифолы курчавой, мы с бабушкой покинули дом у моря.

Папа сказал, что я должна радоваться, потому что бабушка этим летом повезёт меня в замечательное путешествие. А маме нужен отдых и больше ничего. Когда вернусь, всё будет в порядке.

Зеркальце обратного вида отражало мой сумасшедший облик. Справа волосы доходили до пояса, а слева – только до уха.

Бабушка надела на меня свою чёрную шляпу с красными и фиолетовыми цветами и заверила, что завтра мадам Лулу приведёт мою голову в полнейший порядок. Это парикмахер всех самых великих оперных див, так что можно не беспокоиться.

А пока, сказала она, я могу высказать своё пожелание.

Я воспользовалась этим, и мы поехали к Ноэми.

Увидев меня в этой шляпе, Ноэми только чуть вздрогнула, но воздержалась от какого-либо комментария и, самое главное, от вопросов. Она уже по опыту знала, что объяснения моих поступков могут взволновать больше, чем сами поступки. Её самозащита в том и заключалась, чтобы никогда не уступать любопытству, не говоря уже о страхе, какой нередко вызывала моя персона.

Её мама поначалу возражала. Бабушка не славилась ответственностью и серьёзностью, да и я тоже в таком виде вряд ли производила убедительное впечатление. Но бабушкино описание нашего путешествия как оздоровительного, нравственного и строго католического заставило её сдаться.

Ноэми обрадовалась так бурно и горячо, так преисполнилась радости, что на какой-то момент я даже подумала, может, ей не столько важна победа на Олимпиаде по испанской грамматике, сколько нужен билет в Барселону.

Когда сели в машину и она обрела дар речи, то и в самом деле использовала его исключительно для того, чтобы без конца повторять всё тот же вопрос:

– Это правда, мы действительно поедем в Барселону?

Лепнина красивыми волнами спускалась от раззолоченного купола, лентами и гирляндами стекая по стенам старинной круглой гостиной.

Казалось, находишься внутри самого драгоценного яйца Фаберже.

Высокий шиньон удлинял лицо Людовики, которая двигалась на пуантах, то опускаясь, то поднимаясь на них, под пристальным взглядом Вивьен Ла Коикс.

В отличие от меня и Ноэми Людовика добилась своего. Она прошла не только первый отборочный тур на получение стипендии, но и второй, третий, четвёртый, пятый, шестой и теперь оказалась там, где мечтали находиться все одиннадцатилетние балерины на свете: в «Кокетке», чтобы заниматься с самой блистательной звездой Галактики и выступить в седьмом, и последнем, туре. В окончательном.

Поскольку отбор на каждом следующем экзамене проходил для неё проще и главный экзамен, можно считать, был сдан ещё в тот Великий День, то впереди её ожидало не столько решение, сколько чествование.

В классическом танце не может быть внезапного восхождения к славе. Всё достигается длительным, упорным трудом, повседневными занятиями и полнейшей самоотдачей. Тут нет места случаю. Нет места и для надежды.

Все уже знали, что стипендию получит Людовика. Иначе в тот Великий День Вивьен Ла Коикс не выбрала бы её на отборочном туре. Вивьен выбирала только совершенство. Выбирала звезду. Людовика соединяла в себе и то, и другое. Последующие туры требовались только для подтверждения этой истины.

Среди всех возможных результатов, какие мы предполагали накануне Великого Дня, поражение представлялось, конечно, не самым нереальным, но зато, вне всякого сомнения, самым горестным.

Выбыть из соревнования уже само по себе ужасно, выбыть всем троим – просто беда. Так что именно Людовика спасала положение.

Мне следовало убежать со всех ног, я это отлично понимала, но было уже слишком поздно. С Людовикой всегда так получалось. Увидев её, я не могла глаз оторвать. Точно так же, как, начав однажды играть с водой в ванне Грейс и Стенли, я не могла прекратить это занятие.

Мадам Ла Коикс походила на длинную узловатую ветку с тонкой, серой берёзовой корой.

Голова неизменно откинута назад на сорок пять градусов, отчего казалось, будто она подвешена за нос к потолку на какой-то прозрачной нити.

Высокомерная поза, которая до невозможности удлиняла и без того чересчур длинную шею, вынуждала её смотреть на мир, лежащий внизу, сквозь узкие щёлочки век. Миру, лежащему внизу, напротив, приходилось рассматривать внутренности её ноздрей до самого того места, где они соединялись.

Её макушку украшал такой же тугой узел, как у Людовики, только чёрный, с металлическим блеском, в полной гармонии с цветом треугольной шали, лежавшей у неё на руках и облегавшей лопатки. И те, и другие, естественно, крайней худобы.

Она расхаживала по залу, уперев одну руку кренделем в бок, а другой опираясь на блестящую, сравнимую по длине и толщине с метлой деревянную палку, которой то и дело что-то чертила в воздухе.

Людовика хотела стать точно такой. Как она.

С тех пор как мы с Ноэми вошли в зал, мадам Ла Коикс только и делала, что беспрестанно придирчиво и изнурительно поправляла какие-то ошибки Людовики, то неверный шаг, то неудачную позу, чем довела её до изнеможения.

Тем не менее Людовика пребывала в невероятном возбуждении.

Чем с более неистовым ожесточением относилась мадам Ла Коикс к Людовике, тем с более неистовым ожесточением относилась Людовика к самой себе.

Она полностью пребывала во власти этого требования совершенства.

А я – в её власти.

Последние потерянные килограммы сделали её ещё неотразимее. Самоубийство необыкновенно шло ей. Казалось, это Жанна Д'Арк на костре.

Её лишённое плоти тело производило на меня какое-то гипнотическое воздействие. Казалось, я могла бы смотреть на него до конца жизни.

Тончайшая кожа, касавшаяся непосредственно её внутренностей, завораживала своей чарующей матовостью.

За всё утро мадам Ла Коикс дала Людовике всего пять минут на отдых, от которого та категорически отказалась.

– Это она нарочно, нам назло, – шепнула мне Ноэми.

Я кивнула в знак согласия.

Однако на самом деле я так не думала.

Мы обогнули Северное полушарие планеты за восемьдесят дней, точно таким образом, как моя бабушка делала всё, – как эксцентричная примадонна.

Если в её намерения входило ошеломить меня, то вряд ли она добилась бы аналогичного результата, даже если бы вводила мне внутривенно огромные дозы ЛСД.

Мы посетили множество самых разных мест. Нередко одни оказывались полной противоположностью другим. И нет нужды говорить, что всюду без исключения я получала огромное удовольствие.

Жить по непривычным правилам не составляло для меня ни малейшего труда. После четырёх лет, проведённых в Колледже Верующих, это оказалось совсем нетрудно. Поэтому удовольствие от поездки не имело границ.

С тех пор как мы отправились в путешествие, я перестала понимать, о чём говорят по телевидению, потому что оно изъяснялось на незнакомых языках, но это не доставляло мне драматического огорчения, в отличие от Ноэми. Более того, я с таким интересом смотрела передачи, что иногда целые ночи проводила у экрана, глядя как загипнотизированная, даже когда на нём не было уже никакой картинки, а оставалась только упорядоченная «метель», беловатый отсвет которой трепетал на моих руках.

Но, наверное, это не самый удачный пример.

На самом деле телевидение оказалось не просто непонятным из-за незнания языков, но и полнейшим для меня открытием, со всех точек зрения.

Передачи настолько захватывали меня, что если бы я ещё и понимала, что говорят с экрана, то это было бы, наверное, уже чересчур.

При том, что реальный мир в силу некоторых причин останавливался возле ограды нашего дома, а ирреальный приезжал сюда каждый день на фиолетовой «Чинкуеченто», я знала, что Медея устроила банкет, на котором предложила гостям угощение, приготовленное из собственных детей, но понятия не имела о существовании быстрозамороженных продуктов.

Поскольку о вымышленном мире я обладала намного более широкими и утончёнными представлениями, нежели о реальном, само собой разумеется, что знакомство с современной действительностью произвело на меня такое же впечатление, как Страна чудес на Алису.

Почти три месяца я жила в состоянии непрестанного изумления, с опасными всплесками сильнейших потрясений.

Всё представляло для меня новизну, не только телевидение.

Всё – в точном математическом значении понятия «совершенно всё».

От самого большого до самого маленького. Самое маленькое в самом большом.

Нечто вроде матрёшки с новинками, вложенными друг в друга.

Если бы я в самом деле загадывала желание каждый раз, когда делала что-то впервые в жизни, как советовала бабушка, то мне не хватило бы и века баобаба, чтобы дожить до их осуществления.

Настоящее оказывалось столь впечатляющим, что я ни на мгновение не могла отвлечься от него.

По этой причине – я даже ни разу не вспомнила о маме и о том, что с ней случилось.

По этой причине – или по другой, которую мне назвала Мария в аэропорту:

– С глаз долой – из сердца вон.

Если верно, что существует Дальний Восток, но нет Дальнего Запада, то мы жили, подобно Питеру Пэну, на Острове, Которого Нет.

В то время как внешний мир великолепно отвлекал меня от мира внутреннего, у Ноэми то же самое удивительным образом происходило наоборот: внутренний мир отвлекал её от внешнего.

Мы совершенно по-разному воспринимали одну и ту же реальность: я – с центробежной направленностью, а Ноэми – с центростремительной, – но обе одинаково напряжённо и взволнованно.

Насколько я целиком и полностью погружалась во всё происходящее, настолько же она относилась к окружа ющей действительности с полнейшим пренебрежением.

Она так глубоко уходила в какие-то свои мысли, что, когда я спрашивала её о чём-то, что происходило совсем недавно, минувшим днём или даже в настоящий момент, она совершенно не помнила ничего из того, что мы делали или видели.

Теперь, когда наше путешествие подходило к концу, перечень того, чего она не помнила, заставлял задуматься.

В хронологическом порядке она совершенно забыла о том, что: съела четыре огромные турецкие меренги в форме устрицы, пока мадам Лулу принимала чрезвычайные меры по спасению моей причёски; порылась в гардеробе одной настоящей королевы; поспала в ледяной квартире в ледяной гостинице; проехала в одном городе под землёй, а в другом – на белом слоне, украшенном попоной с золотой бахромой; споткнулась о джутовый мешок с шафраном; погуляла в саду из вековых дубов высотой не более пяти сантиметров; научилась ходить в высоченных деревянных башмаках; выпила тайком все остатки шампанского из бокалов, оставленных людьми, покинувшими столы в казино.

Конечно, она забыла и о том, что сейчас мы застряли в прозрачном лифте на девяностом этаже стеклянного небоскрёба.

Это я поняла по тому, как спокойно она смотрела себе под ноги.

Не умереть тут от страха можно было, только если твоё внимание полностью переключено на что-то совершенно другое.

Я знала, что она поехала с нами потому, что бабушка тысячу раз поклялась ей: в конце концов мы доберёмся и до Барселоны. Но я никак не ожидала, что она всю дорогу будет ожидать только этого события.

Не проходило дня, чтобы утром она не сообщила мне, сколько времени осталось до нашего прибытия в Барселону.

Она стала вести обратный отсчёт – от семидесяти семи – и не пропустила ни одного числа.

Как раз сегодня утром она заявила мне с особенным, фанатичным волнением:

– Остался один день!

Что же может быть в Барселоне интереснее, чем забираться босиком на тридцатиметровую статую золотого Будды, сидеть на деревянном мостике и любоваться, как опадают в воду цветы персика и как красиво они плавают, толкать вращающуюся дверь в холле гостиницы, пока не закружится голова и не упадёшь, ехать на велорикше или в белом лимузине длиной в двенадцать «Чинкуеченто» или покрыть всё своё тело рисовой пудрой?

Тем более что в Барселоне у бабушки не оказалось даже никаких друзей. А с ними как раз всегда бывало интереснее всего. Трудно сказать, кто из тех, кого мы навестили, понравился мне больше. Королева, конечно, произвела сильное впечатление, но ещё большее – офицер эскадры Северо-Американских Соединённых Штатов Ф. Б. Пинкертон, который подарил мне точно такой же широкий пояс для кимоно, какой надевала бабушка, когда пела в Мадам Баттерфляй, и глаза которого походили на мои больше, чем мамины.

Короче, если спустя семьдесят семь дней, проведённых таким образом, Ноэми по-прежнему не думала ни о чём другом, кроме Барселоны, это означало, что в Барселоне должно быть нечто совершенно заоблачное.

Поскольку Ноэми ничего не захотела сказать мне, ситуация становилась ещё загадочней, так что теперь, уже в конце путешествия, я тоже невольно заразилась её нетерпением.

И тоже не могла дождаться, когда же наконец мы приедем туда.

Если бы я только догадалась в тот момент, что кроется за всем этим, то не стала бы так отчаянно желать, чтобы лифт тронулся поскорее и мы не опоздали на самолёт.

Но что тут скрывалось, я не могла вообразить и отдалённо. И даже на следующее утро в Барселоне, когда Ноэми закрылась в ванной из-за своей пресловутой боли в животе и настояла, чтобы мы с бабушкой отправились осматривать город без неё.

Не поняла даже тогда, когда, вернувшись в гостиницу, мы застали её белее полотна в холле, где она ожидала нас возле уже собранных чемоданов.

Короче, мне никогда никоим образом не догадаться было бы, что скрывается за всем этим.

И ей пришлось рассказать мне про всё. После того, как самолёт убрал шасси и Барселона осталась на асфальте взлётной дорожки. Но было уже слишком поздно.

Неправда, что Ноэми заболела. Она притворилась, будто у неё опять болит живот, чтобы остаться одной, надеть самое красивое платье, старательно причесаться, спуститься в холл, на прекрасном испанском языке попросить портье вызвать ей такси, отправиться в дом Йоланды Гомес, позвонить в колокольчик, попросить маленькую Манолу открыть ей дверь, на прекрасном испанском языке выяснить у неё, дома ли Аттилио Феруцци, войти, подождать его на диване, рассматривая с маленькой Манолитой каталонский вариант принцессы Хико, услышать, как открывается дверь, вскочить одновременно с Манолой с дивана, замереть в ожидании, увидеть, как он появляется в гостиной с большим плюшевым мишкой, украшенным бантом, под мышкой, роняет его при виде неё, подойти к нему, пока Манолита, подхватив мишку, кружит, приплясывая, вокруг них, посмотреть ему прямо в удивлённые глаза и спросить наконец, вернётся ли он когда-нибудь домой – о каком доме ты говоришь, девочка? – забраться со скоростью света в такси, которое со скоростью света увезёт её туда, откуда она приехала, прежде, чем появится и увидит её Йоланда, войти в гостиницу, подняться в номер, собрать все наши вещи, вызвать носильщика и на прекрасном испанском языке попросить его отнести вещи в холл, дождаться нашего возвращения и умолять бабушку немедленно, первым же рейсом, вернуться домой.

– Но почему ты не сказала мне, что хочешь спросить его, вернётся ли он домой?

– Потому что я загадала: если удержусь и не скажу тебе ничего до самого конца, он ответит мне «да»…

Мы взглянули друг на друга, натянуто улыбаясь. Потом она снова тихо-тихо заплакала, уткнувшись в иллюминатор.

Если Ноэми и умела делать что-то действительно хорошо, не считая владения испанской грамматикой, так это притворяться, будто у неё болит живот.

Если бы только я заметила обман, возможно, она не совершила бы этого единственного героического поступка в своей жизни.

Но если бы её мать объяснила ей однажды раз и навсегда, что её отец никогда не вернётся, может быть, она не стала бы совершать ради него этот единственный героический поступок.

Все пассажиры первого класса вышли в Париже. Кроме нас троих – бабушки, Ноэми и меня. А все, кто в Париже поднялся в самолёт, заняли места во втором классе. Все, кроме Людовики и её мамы.

Идеальное совпадение синхронных событий. Нарочно не придумаешь.

Непредвиденное происшествие с Ноэми в Барселоне заставило нас ускорить отъезд и лететь не прямым рейсом в Италию, а с остановкой в Париже, где Людовика с мамой поднялись на борт и где из-за этой остановки салон первого класса оказался совершенно пустым, отчего всё дальнейшее происходило так же стремительно, как в вестерне «Огненный полдень».

Ноэми ещё притворялась, будто спит, когда они вошли в салон самолёта, поэтому я пережила этот неожиданный удар в одиночку. И хотя двигалась Людовика очень медленно, её вид сразил меня с такой же силой, с какой движущаяся по встречной полосе большегрузная фура могла расплющить бампер бабушкиной «Чинкуеченто» на дороге к морю.

Поддерживаемая под руки двумя стюардами, Людовика следовала за своей мамой, еле касаясь недвижными ногами синего паласа в проходе между креслами. Гипс закрывал всю нижнюю половину её туловища, а гипсовый воротник, прикрытый шёлковым шейным платком, держал её голову неестественно высоко над плечами. Измученное, опухшее лицо полностью скрывало её прежнее великолепие.

От Людовики ничего не осталось.

Кроме золотистых волос, старательно собранных в очень высокий шиньон, и атласных туфелек цвета пудры, которые выглядывали из-под гипса.

Я вцепилась в руку Ноэми, и она, вытаращив глаза, пришла мне на помощь. Одной мне не выдержать было бы этого мучительного зрелища.

– О боже мой, Людо… – произнесла она в потрясении.

Людовика подняла длинные ресницы над синеватыми щеками.

И не произнесла ни слова.

Некоторое время все молчали.

Тысячи мыслей метались в это время в наших головах, словно муравьи в растревоженном муравейнике. Мама Людовики села сзади нас с Ноэми, рядом с бабушкой, и подождала, пока мы придём в себя от ужасного потрясения, а потом рассказала, что случилось.

Рассказала всё сразу, без остановок.

Точно так, как произошло.

Быстро.

Шёл последний отборочный тур конкурса.

Седьмой, по сути уже и не отборочный, а скорее прославляющий.

Людовику.

Все именно об этом и говорили, как вдруг оборвался трос, державший занавес.

Мелодия Щелкунчика перекрыла грохот, но не заглушила его полностью. Стальной трос, падая, закрутился в воздухе, подобно хлысту, и ударил Людовику по спине как раз в тот момент, когда она, подпрыгнув, находилась в воздухе, подбросил её ещё выше; на какое-то мгновение она даже исчезла из виду, а потом отлетела в кресла за третий ряд партера, словно птичка, подстреленная из ружья.

– Победительница потерпела поражение, – сказала Вивьен Ла Коикс.

Рассказывая о случившемся, мама Людовики повторила эти слова много раз – очевидно, они хоть как-то смягчали её отчаяние.

Людовика лежала в креслах впереди нас и слушала, не шелохнувшись, словно всё это не имело к ней никакого отношения.

Если бы я не знала хорошо Ноэми, то подумала бы, что она обрадовалась несчастью Людовики.

Однако Ноэми не радовалась. Просто ужасная история, которую мы только что узнали, приглушила её собственные страдания, она даже перестала хлюпать носом, тихо закрыла глаза и обрела дар речи.

Я не могла понять, как соединялись в голове Ноэми поражение Людовики и её переживания и по какой такой странной причине казалось, будто ей стало легче.

У меня же трагедия, которая обрушилась на Людовику, вызвала совершенно противоположные чувства. Даже в поражении она превзошла нас, опередив, уйдя вперёд на головокружительное расстояние, и от этого моё поражение выглядело ещё более удручающим. И я действительно не могла понять, какой механизм, за исключением садизма, действовал на Ноэми.