Текст книги "С любовью, Энтони"

– Ну, как тебе коктейль? – спрашивает он Бет.

– Нормально.

– Еще сделать?

– Спасибо, не надо, – отказывается Бет, подумав про себя, что хватит с нее на сегодня его «Обжигающей страсти».

– Тебе не понравилось?

– Понравилось, я просто хочу теперь попробовать что-нибудь другое.

– Может, бокал вина? Тебе точно понравится вон…

– Я в состоянии решить, чего я хочу, без твоей помощи.

– Ладно.

– Я хочу эспрессо-мартини.

– Ты точно уверена? – спрашивает Джимми.

– Точно.

Он пожимает плечами, уступая. Потом берет две бутылки и переворачивает их над шейкером из нержавеющей стали.

– Как девочки?

– Хорошо.

– Как Джессика сыграла?

– Сыграла, и ладно. Они продули.

– А Софи?

– Переживает из-за контрольной по математике, думает, она ее завалила, но я уверена, что все в порядке.

– А Грейси как?

– Хорошо. – «Она скучает по тебе. Все трое скучают».

– Ну и хорошо.

– А как поживает Бет, тебя не интересует? – осведомляется Петра.

– Разумеется, интересует. Как твои дела, Бет?

– Хорошо.

– Отлично выглядишь.

– Спасибо.

– Мне нравится твоя цепочка.

Бет накрывает ладонью медальон. Щекам становится жарко. Она почти и забыла, что надела его. Но прежде чем она успевает что-либо ответить, Анжела снова просачивается за барную стойку и что-то показывает Джимми на своем телефоне, завладевая его вниманием. Она смеется и касается его предплечья. Ладонь Анжелы на руке Джимми. Бет может пережить ее смех, улыбки, игривость и ее грудь, но что-то в этом мимолетном прикосновении, интимность этого жеста становится для нее последней каплей.

– С тобой все нормально? – на ухо спрашивает у Бет Джилл. – Что-то ты какая-то бледная.

Бет кивает и, стиснув зубы, сглатывает. Говорить она не может. Если она сейчас заговорит, то разрыдается. С какой бы целью она сюда ни явилась, сейчас ее цель – уйти отсюда, не разрыдавшись на глазах у Джимми с Анжелой.

– Думаю, тебе просто надо что-нибудь съесть.

Бет снова кивает, теребя серебряный медальон в пальцах и ненавидя ту глупышку, которая надела его на шею несколько часов тому назад.

Джимми подает Бет ее эспрессо-мартини, потом приносит всем троим их еду. Петра заказала морского окуня. Джилл, которая с апрельского собрания их книжного клуба подсела на суши, ролл с тунцом, а Бет – бургер с жареной картошкой. С жареной картошкой на трюфельном масле.

– Ну, как вам еда? – интересуется Джимми через несколько минут.

– Отличная, – отзывается Петра. – Еда просто отличная, Джимми. Кто у вас шеф-повар?

Пока Петра с Джимми обсуждают ресторанный бизнес, а Джилл переписывается с сыновьями, Бет сосредоточенно ест и пьет. После второго коктейля она ловит себя на том, что плакать ей больше не хочется. Все ее чувства как-то притупились, как будто ее, словно кокон, куда более действенный, нежели борода или черный свитер, окутал непроницаемо толстый слой электрических помех.

Она приканчивает свой третий коктейль, еще один эспрессо-мартини, когда за спиной у нее раздается возглас: «Бет!» – и она оборачивается. Это Джорджия, которая, помахав ей рукой, начинает пробираться сквозь толпу к барной стойке, задевая на ходу людей и стаканы и оставляя за собой след из пролитых напитков и недовольных лиц.

– Как я рада, что вы еще здесь! – восклицает она, отдуваясь. – Ну, как дела? Где эта метресса?

Бет с Петрой и Джилл смотрят друг на друга, потом на Джимми, который совершенно точно это слышал. Петра разражается смехом.

– Ты хочешь сказать, хостесса? – уточняет она.

– Тьфу ты! – смеется Джорджия. – А ведь я даже ничего еще не пила. Так где она?

– Ты не видела ее на входе?

– Нет, а где она?

– У тебя за спиной. У двери.

– Где?

– Такая темненькая, кудрявая. – Джорджия привстает на цыпочки и старательно щурится. – В черной блузке, – делает еще одну попытку Петра. – Джорджия качает головой, продолжая вглядываться в толпу. – С большими сиськами.

– А, поняла! – говорит Джорджия. – Профурсетка. Вот уж никогда бы не подумала, что Джимми из тех, кто западает на большие сиськи.

Бет машинально прижимает руку к собственной груди. Ну да, что уж теперь, ее бюст хоть сколько-нибудь выдающимся назвать нельзя, и Джимми действительно всегда обращал внимание в первую очередь на ноги. У Бет великолепные ноги, длинные и стройные. Она всегда любила ходить пешком: по пляжу, по ферме Бартлетта, по всему Нью-Йорку, пока не перебралась сюда.

Ей вдруг приходит в голову, что она никогда в жизни не слышала, чтобы о каком-то мужчине говорили, что он западает на глаза, или на мозги, или на характер. Она в один глоток допивает свой коктейль. Да ну их, этих мужчин. Может, оно и к лучшему. Может, без Джимми ей будет проще. Зачем ей мужчина в доме? Никто не будет разводить грязь и беспорядок и пахнуть плохо тоже не будет. И никаких больше ссор. С тех пор как он ушел, в доме мир и покой.

– Ты только не подумай, я не хочу сказать, что с твоей грудью что-то не так, – поспешно добавляет Джорджия.

– Ничего, родит – и у нее тоже обвиснут, как у нас всех, – говорит Джилл.

Шуршащее отупение алкогольной брони Бет, должно быть, дало трещину, потому что это замечание пробивает ее и поражает в самое сердце. А что, если Анжела забеременеет? Бет думает о том, что все три раза зачатие далось ей совершенно безо всяких усилий. Едва стоило им с Джимми перестать предохраняться, как все получалось с первого же раза. Перед глазами у нее все начинает плыть. Надо уходить отсюда.

– Привет, Джорджия, – говорит Джимми.

– Я на тебя зла, – заявляет та.

– Я знаю.

– Но если Бет тебя простит, то и я тоже прощу.

– Это справедливо. – Он устремляет вопросительный взгляд на Бет, как будто ждет, когда приоткроется окошко, хотя бы самую капельку.

– Бет, ты что-то опять вся бледная, – замечает Джилл.

Несмотря на то что она сидит вплотную к Бет, ее голос звучит так, как будто доносится откуда-то издалека.

– Бет, с тобой все в порядке? – спрашивает Петра.

– Что-то мне нехорошо, – еле слышно выдавливает из себя Бет.

– Я отвезу ее домой, – говорит Петра.

– А я останусь и выпью еще по рюмочке с Джорджией, – говорит Джилл.

Петра расплачивается за них с Бет, и Джорджия обнимает Бет на прощание.

– Она профурсетка, – говорит она.

– Спасибо.

– А ты королева. – (Бет улыбается.) – И мне очень нравится твое платье.

– Спасибо.

Джилл, поднявшись со своего места, тоже обнимает Бет.

– Ты отлично держалась. Я позвоню завтра.

Бет кивает. Прежде чем двинуться к выходу, она бросает взгляд на Джимми.

– Спокойной ночи, Бет, – говорит он.

– С-спокойной ночи, Джимми.

Петра берет ее за руку, и они принимаются пробираться сквозь толпу к выходу. А Джимми остается. Остается там с Анжелой. Это кажется непоправимо неправильным. Где-то под шуршанием помех ее внутренний голос исходит криком: «Не оставляй его! Не оставляй!» Но уже поздно, и на сегодня она уже достаточно съела и более чем достаточно выпила и насмотрелась на сиськи Анжелы и на улыбку Джимми, так что не остается больше ничего другого, кроме как уйти.

– Хорошего вам вечера, – слышится откуда-то позади нее голос Анжелы.

Судя по ее тону, она улыбается, а может, даже злорадствует, но Бет не проверяет. Она уже на улице и назад не оглядывается.

Петра сворачивает на подъездную дорожку, ведущую к дому Бет. Дом погружен в темноту. Девочки забыли включить свет на крыльце. Ладно, по крайней мере, они уже улеглись.

– Ты в порядке? – спрашивает Петра.

– Угу.

– Ты какая-то слишком притихшая.

– Все нормально.

– Передо мной тебе не надо держать лицо.

– Ничего я не держу. Со мной все нормально, – отзывается Бет; выговорить «не держу» у нее получается не без труда. – Я немного пьяная, но со мной все в полном порядке. Я пьяная и в полном порядке.

– Вам двоим надо как можно скорее поговорить и обсудить, что вы будете делать дальше.

– Я знаю.

– Выпей воды и ложись спать.

– Обязательно.

– Люблю тебя.

– И я тебя.

В свете фар Петры Бет поднимается на крыльцо. Видимо, небо затянуто облаками, потому что не видно ни луны, ни звезд. Весь мир за пределами озерца света от фар превратился в непроглядную тьму. Прохладный воздух пахнет солью, рыбой и форзицией. Повсюду вокруг отвратительно громким хором верещат квакши, чем-то напоминая техно, которое играло в «Солте» и от которого у нее до сих пор звенит в ушах. Петра сдает назад и уезжает, а Бет открывает входную дверь и включает свет в прихожей.

Она поднимается на второй этаж и по очереди заглядывает в комнаты каждой из девочек. Все трое мирно спят в своих постелях. Ее чудесные дочки. Она выключает компьютер Софи и закидывает ее разбросанную одежду в корзину для грязного белья, вешает влажное полотенце Джессики на крючок в ванной и накрывает Грейси одеялом. Потом спускается вниз, в кухню, и наливает себе большой стакан воды.

Вернувшись обратно наверх, она некоторое время стоит в коридоре и смотрит на фотографии на стенах. Ее взгляд падает на ту, где Джимми касается ее юбки, она немедленно вспоминает про то, как Анжела коснулась его руки, и внутри у нее всколыхивается и начинает расти гнев, смешанный с унижением. На другом снимке на шее у нее висит медальон, который он ей подарил, тот самый, который на ней сейчас и который он заметил на ней в баре.

Она не может больше этого выносить. Ей невыносима мысль о том, чтобы еще хоть раз пройти по этому коридору, мимо его улыбающихся зубов, его руки на ее коленке, медальона на ее шее, лжи об их образцовом браке. Каждый раз, когда она идет из гостиной в спальню или из спальни в ванную, все это снова и снова глумливо напоминает ей о его предательстве. Она сыта всем этим по горло. Сыта по горло.

Первой на выход отправляется их свадебная фотография. Бет ослабляет зажим, снимает заднюю стенку и картонную подложку, рывком вытаскивает снимок и возвращает пустую рамку обратно на стену. То же самое она, тяжело дыша, методично повторяет со всеми фотографиями по очереди, пока в руках у нее не оказывается аккуратная стопка снимков.

Опустившись прямо на пол в коридоре, она начинает перебирать их. Дойдя до самой свежей, которая была сделана прошлым летом, она останавливается и принимается ее разглядывать. Рациональная ее часть, не затронутая водкой с ромом и оскорбленным самолюбием, подсказывает ей, что лучше убрать эти снимки в ящик комода, что потом она будет жалеть о том, что собирается сделать. Но она слишком зла, пьяна и накачана кофеином, чтобы прислушаться к голосу разума, и ей надоело, что о нее вытирают ноги.

Она надрывает первую фотографию, поначалу медленно и нерешительно, потом с наслаждением, прямо поперек улыбающегося лица Джимми. Дальше дело идет быстрее: дерг, дерг, дерг! Теперь ей уже не остановиться. Она рвет и рвет, пока клочки не становятся такими крошечными, что разорвать их дальше уже невозможно, и тогда она начинает всхлипывать, ненавидя его за то, что вынудил ее сделать это. Кто-то из девочек чихает у себя в комнате. Бет прекращает плакать и прислушивается, испугавшись, что разбудила их. В ушах у нее до сих пор гремит техно из «Солта», за окнами верещат квакши, сердце бухает в груди и пульсирует током крови в пальцах, но из комнат девочек не доносится больше ни звука. Она вытирает глаза и выдыхает.

Собрав с пола груду обрывков, изорванных клочьев того, что когда-то было ее счастливой семьей, она выкидывает их в мусорную корзину у себя в спальне. Потом возвращается в коридор и окидывает стену взглядом, оценивая дело своих рук. Ну вот. Стену украшают восемь серых картонных прямоугольников в рамках. От Джимми не осталось и следа. Теперь это уже не исправить. Как и его измену. Это та реальность, в которой придется существовать.

Бет поправляет две рамки, которые висят слегка неровно, выключает свет в коридоре и возвращается в спальню. Там она стаскивает с себя платье в стиле Голди Хоун и натягивает розовую фланелевую пижаму. И забирается в кровать, забыв про медальон, который по-прежнему висит у нее на шее, лицом к той половине, где когда-то спал рядом с ней Джимми. Она бесконечно ворочается в темноте, глаза у нее широко открыты.

И так всю бессонную ночь.

Глава 10

Все изменилось в июне, и Оливия, никогда прежде не бывавшая на этом крохотном островке в это время года, попросту не могла этого предвидеть. Началось все с выходных по случаю Дня памяти, когда ее уютный маленький мирок, в котором тихо и мирно текла ее незамысловатая жизнь, вдруг со всех сторон подвергся натиску пришельцев, стремительным и неукротимым потоком хлынувших на остров. Отпускники. У нее ушла пара недель на то, чтобы перестать воспринимать их присутствие как угрозу или как непрошеное вторжение на ее территорию, вернуть себе душевное равновесие и перестроить образ жизни. Однако через пару недель она наконец выдохнула, придя к выводу, что не так уж все и ужасно.

А потом наступил июль. И она поняла, что в июне были еще цветочки. Июнь – пологий холм в предгорьях Аппалачей, а июль – настоящий Эверест. Дороги в июле запружены мопедами и громадными джипами, загрязняющими чистый летний воздух своими выхлопами и орущим из окошек радио. Еще недавно полупустые и уединенные пляжи забиты семьями и их шезлонгами, зонтами, досками для серфинга, их принадлежностями для пикников и их нескончаемыми разговорами, и каждый сдающийся в аренду домик, каждая комната и подъездная дорожка заняты: жильцы отмечают свои недельные отпуска еженощными вечеринками и посиделками с барбекю на открытом воздухе.

Это и есть настоящие отпускники, и они приезжают десятками тысяч, увеличивая население острова в пять раз. Они прилетают на самолетах и приплывают на паромах, они везут с собой своих детей, собак, нянь, помощников, личных поваров и гостей. И все (за исключением собак) приезжают со своими мобильными телефонами. Оливия представляет себе геологический шельф, на котором лежит Нантакет, – хрупкий и непрочный, и она беспокоится, что он может в самом деле просесть под тяжестью всех этих туристов с их скарбом, и тогда остров окажется на дне океана. Современная Атлантида.

Столпотворение происходит даже в небе. Над головой раз в несколько минут пролетают рейсовые самолеты и частные джеты из Бостона и Нью-Йорка. Круглые сутки.

Если в июне она приспособилась, то в июле просто выживает. Она чувствует душевное родство с остальными местными, которых в толпе отпускников видно издалека, как диких лошадей в стаде цирковых зебр, но знает, что это чувство не взаимное. Хотя, прожив здесь часть зимы и всю весну, она тем самым заслужила определенное уважение, она не успела еще прожить на острове полный год. Она еще не совсем своя. Она не провела здесь достаточно времени. Но даже через год – будем честны, даже через пятьдесят лет – на нее все равно будут смотреть как на прибившуюся, приезжую, не совсем местную и абсолютно точно совсем не как на коренную жительницу (для этого на острове надо родиться).

Она уже усвоила новые привычки, которые стали ее летними правилами жизни.

Никогда не ходить на пляж с десяти утра до трех дня. В три они все уходят.

Всеми силами избегать поездок в город. Если ехать все-таки необходимо, то ни в коем случае не в обед и не после шести вечера. Иначе парковки не найдешь вообще нигде.

Ни в коем случае не ходить в супермаркет по пятницам и субботам.

На все дела закладывать на тридцать минут больше.

Эти правила она записала на листке бумаги и повесила его на стену у входной двери – юмористическое, но вполне серьезное напоминание на тот случай, если она забудется или решит, что ей море по колено. Поэтому-то она и ругает себя сейчас за самонадеянность, стоя у края стеллажа с макаронными изделиями перед банками с соусом маринара практически в самом хвосте ужасающе длинной очереди в кассу в супермаркете в разгар субботнего дня.

У нее заканчивались яйца и кофе, и она подумала, что неплохо было бы сделать на ужин салат, не вспомнив ни про календарь, ни про свои летние правила. Она не отдавала себе отчета в том, какой сегодня день, до тех пор, пока не въехала на забитую машинами парковку, и немедленно все поняла. Она заколебалась, думая, что, пожалуй, лучше забыть про салат и поехать домой, но тут женщина на «лендровере» позади нее бибикнула, чтобы Оливия проезжала вперед, и она так и поступила, подумав: «Ну ладно, переживу я это как-нибудь».

Это было час с лишним назад. Она пересчитывает свои покупки. Их четырнадцать. Если она выложит буханку хлеба и туалетную бумагу (той, что есть, до понедельника хватит), то можно перейти в очередь к экспресс-кассе, но она еще длиннее и кажется более враждебной.

– Господи, ну когда уже подойдет эта очередь, – бормочет себе под нос женщина, стоящая позади Оливии. – Я точно опоздаю.

Какое счастье, что Оливия, по крайней мере, никуда не спешит. Сегодня у нее нет фотосессии на пляже. Семья, с которой она договорилась на сегодняшний вечер, утром все отменила.

Стать профессиональным пляжным фотографом в итоге оказалось куда проще, чем она себе это представляла. Первым делом она провела небольшое предварительное исследование, обзвонив других фотографов на острове и узнав их расценки. Потом все внимательно подсчитала и прикинула, что если она будет делать по четыре фотосессии в неделю с июня до сентября, то заработает достаточно денег, чтобы на них можно было жить целый год. Более чем достаточно.

Однако в этом плане обнаружилась одна закавыка: как убедить хотя бы одного клиента, не говоря уж о четырех в неделю, отдать предпочтение именно ей, не имеющей в этой сфере ни опыта, ни образования, лишь интуитивное чувство кадра и природное умение обращаться с камерой. Для того чтобы решить эту большую проблему, она сделала две маленькие вещи. Во-первых, напечатала рекламные объявления и расклеила их по всему городу: у туристического центра, у прокатного бюро «Янгс», у «Бина», у библиотеки, у здания Торговой палаты, у паромного причала, даже здесь, у этого самого супермаркета. И во-вторых, установила цену на двести долларов ниже цены самого дешевого предложения ее потенциальных конкурентов.

На нее тут же посыпались телефонные звонки и имейлы, и, сверх ее самых смелых ожиданий, она получила столько заказов, что теперь фотосессии у нее от четырех до шести раз в неделю, нередко по две за один вечер. Одна семья даже уже забронировала время на выходные по случаю Дня труда в сентябре. Печать фотографий заказывается через Интернет у отдельной компании, так что все, что требуется от нее, – это сделать снимки на свою цифровую фотокамеру, обработать их с помощью фотошопа на компьютере и загрузить готовые изображения на сайт. Оплата тоже через Интернет, кредитной карточкой. Не надо ни посылать бумажные счета, ни ждать, когда ей по почте пришлют чек. Никаких накладных расходов, кроме платы за Интернет. Все проще простого.

Женщины, стоящие перед ней, все это время преспокойно болтают, словно их ни в малейшей степени не волнуют ни длиннющая очередь, ни возрастающее нетерпение толпы вокруг. Одна натуральная, судя по всему блондинка, одета в черную хлопчатобумажную майку без логотипов и прочих украшательств, белую хлопчатобумажную юбку и шлепанцы, на остальных одежда для занятий йогой. Ни броских украшений, ни дизайнерских вещей, ногти без маникюра, и сумочки, судя по виду, стоят меньше пятидесяти долларов. Местные.

– Это глупо, что я не хочу обращаться к Роджеру?

– Нет, разумеется, нет.

– Все прошлые разы мы обращались к нему, и все всегда выходило отлично. Не знаю, у меня такое чувство, что я ему изменяю, но просто странно будет, если мы придем без Джимми.

– Я понимаю.

– Он первым делом спросит: «А где Джимми?» – и тогда мне придется признаться, что он не придет, и это будет странно.

– Так обратись к кому-нибудь другому. Он ни о чем даже не узнает.

– Здесь все всё знают.

– Это да. Ну, тогда он, скорее всего, уже и так в курсе про вас с Джимми.

– Наверное.

– Ты знаешь, ему наверняка не будет до этого никакого дела. Такие вещи случаются сплошь и рядом. По-моему, он и сам только что развелся, если я не ошибаюсь.

– По-моему, нет.

– Развелся. Его жена уехала с острова, перебралась в Техас.

– А, ну да, точно. И к кому бы ты тогда на моем месте обратилась?

– Не знаю, спроси лучше у Джилл. Они прошлым летом у кого-то снимались.

– Они снимались у Роджера.

– А-а.

– Я знаю, что не надо бы тратить на это деньги, но мне нужны фотографии. Они будут служить мне визуальным напоминанием, что мне и без него хорошо, что зато у меня есть мои замечательные девочки и что для того, чтобы быть счастливой, он мне совершенно не нужен.

– Визуализация – дело хорошее.

– Это мой первый шаг по направлению к новой жизни.

– Ты воплощаешь в жизнь то, что рисуешь в своем воображении.

– Угу. И мне необходимо сделать это как можно скорее. Эти пустые рамки на стене в коридоре действуют на меня угнетающе.

– Почему бы тебе не попросить Грейси нарисовать какие-нибудь картинки, которые можно было бы временно туда вставить?

– Я просила, она отказывается. Все трое отказываются. Они страшно злы на меня за то, что я порвала наши семейные фотографии. И я их не виню. Это было глупо с моей стороны.

– Это со стороны Джимми было глупо изменять тебе. Так что у тебя теперь руки развязаны.

– Тише ты!

– Что такое?

– Мы в супермаркете, тебя кто-нибудь услышит.

– О господи. Все и так всё знают.

– Наверное, ты права.

Оливия теребит сумочку, в которой лежит ее рекламная листовка. Стоило бы похлопать блондинку по плечу и протянуть ей листовку, но такое поведение кажется ей слишком нахрапистым. К тому же ей не хочется ни перебивать, ни признаваться в том, что она стала невольной слушательницей их личного разговора. Она решает не лезть не в свое дело и надеется, что блондинка заметит ее объявление, висящее на доске у выхода.

Их очередь наконец-то выползает из-за стеллажа с макаронными изделиями, и теперь Оливия может видеть очереди ко всем кассам в магазине. Слева от нее она замечает какую-то женщину с сыном. Ему лет шесть или семь, и он сидит на детском сиденье в тележке для покупок. Его длинные загорелые ноги болтаются, практически доставая до пола. Он крутит вертушку, прижимая ее к носу. Аутизм.

Он настолько затянут во вращающийся мир размытых переливчатых красок, что, кажется, не замечает ни длинной очереди, ни толп раздраженных людей вокруг него, ни режущего глаз света, ни Майкла Бубли, перепевающего Тони Беннетта из динамиков. А потом вдруг что-то меняется. То ли он понимает, что проголодался, то ли ему становится скучно, то ли он ненавидит Майкла Бубли, то ли ярлычок футболки наконец раздражает его кожу сильнее, чем он в силах вытерпеть. Кто знает, почему именно? Он швыряет вертушку на пол и, заткнув уши большими пальцами рук и зажмурившись, открывает рот и начинает вопить.

Мать поднимает вертушку и крутит ее, поднеся к его лицу, в попытке вновь поймать его на крючок ее очарования, но мальчик упорно не желает открывать глаза. Она пытается успокоить его, силится сама сохранить спокойствие, убеждая его, что они уже скоро будут дома, но его заткнутые уши одинаково глухи как к доводам логики, так и ко лжи. Она не делает попыток прикоснуться к нему. Оливия-то знает, что это, скорее всего, только ухудшит ситуацию. Намного ухудшит.

Но со стороны это выглядит так, будто мать ничего не делает. Как будто она не обращает на сына внимания.

Оливия видит косые взгляды и слышит осуждающие шепотки, которые расползаются по всей длине очереди.

«Он уже слишком большой, чтобы закатывать такие скандалы».

«Я бы никогда в жизни не позволила своим детям так себя вести».

«Какая невоспитанность».

«Что же это за мать такая?»

Они не понимают. А вот Оливия понимает. Эта мать, которая стесняется схватить сына в охапку и вытащить на улицу, сейчас делает то, что на ее месте делала бы любая мать ребенка с аутизмом в очереди на кассу с полной тележкой продуктов. Она глубоко дышит, с такой силой, что белеют костяшки пальцев, держась за ручку тележки и за остатки своего мужества, и молится.

«Господи, пожалуйста, пусть он успокоится».

«Господи, пожалуйста, пусть скорее подойдет наша очередь, пока у меня самой не случился нервный срыв».

«Господи, пожалуйста».

– Очень его понимаю, – говорит женщина в одежде для йоги. – Если наша очередь на начнет продвигаться хотя бы капельку быстрее, я тоже сейчас завизжу.

– Какой же ты будешь после этого йог? – хмыкает ее светловолосая подруга, та самая, которой нужны фотографии.

– Неважнецкий. Зато это поможет мне выпустить всю негативную энергию, которую я впитала за то время, что стою здесь. В этом магазине моя четвертая чакра блокируется просто намертво.

Блондинка смеется. Оливия улыбается. Пока они стоят в очереди, блондинка пристально наблюдает за мальчиком и его матерью. На ее лице нет ни намека на осуждение, оно выражает скорее острый интерес, даже удивление. Оливии до смерти хочется узнать, что она думает, но она ничего не говорит.

Наконец Оливия все-таки оказывается у кассы. Она дружески здоровается с кассиром, укладывает свои покупки в холщовую сумку, доносит их до своего джипа и едет домой.

Тридцать минут – и она там.

Дома Оливия ставит вариться два яйца. Нарезает помидоры, огурцы и красный перец. Шинкует салат и бросает все это в большую миску. Потом добавляет оливки, сладкий репчатый лук, пармезан, крутоны и, когда они готовы, яйца. Сбрызгивает содержимое миски оливковым маслом и красным винным уксусом, бросает туда щепотку соли и перца. Бокал охлажденного совиньон-блан, ломоть чиабатты, и ее ужин готов.

Она выносит еду, ароматическую свечку с запахом цитронеллы и один из своих дневников на террасу с тыльной стороны дома, устраивается поудобнее со своими заслуженными яствами, открывает дневник и начинает читать с того места, на котором остановилась в прошлый раз.

5 июля 2003 года

Моя жизнь сейчас – это общение, вернее, его отсутствие. Все то время, что я не сплю, я трачу на то, чтобы установить с Энтони хоть какой-то контакт. Энтони, скажи: «СОК». «СОК». «СООООК». Скажи это слово. Скажи мне, чего ты хочешь. Скажи: «Я хочу СОК». Скажи: «КАЧЕЛИ». Скажи: «Я хочу пойти гулять и качаться на КАЧЕЛЯХ. Пожалуйста. Посмотри на меня, Энтони, и скажи мне, чего ты хочешь. Скажи мне, что ты чувствуешь. Скажи мне, почему ты визжишь». Обычно я могу отличить радостный визг от протестующего или панического, но сейчас я слишком устала и не понимаю. «Почему ты визжишь? Как я могу помочь тебе, если ты не говоришь мне, чего ты хочешь»?

А ведь есть еще мы с Дэвидом. Мы тоже не знаем, как общаться друг с другом. Мы перестали смотреть друг на друга. Мне невыносимо смотреть ему в глаза и видеть там отчаяние, смертельную усталость, иногда обвинение и – все чаще и чаще – сожаление, что он не задержался в офисе еще на час-другой. Тогда бы к тому времени, когда он пришел, я уже, возможно, была бы в постели и ему не пришлось бы смотреть в глаза мне и иметь дело с тем, что он там увидит.

И разговаривать друг с другом мы тоже перестали. Я имею в виду настоящие разговоры. О том, что нужно сделать, мы как раз говорим, и очень много. «Ты купил Энтони СОК?» «Я еду в магазин, нужно купить СОК»? «Ты покачаешь Энтони на КАЧЕЛЯХ?» Он визжит, потому что хочет пойти на улицу и покачаться на КАЧЕЛЯХ». «Ты вынесешь мусор, съездишь в магазин, запустишь стирку, оплатишь счета?» Счета, счета, счета.

Мы произносим все эти слова, но ничего не обсуждаем. Все это не имеет ни малейшего смысла.

Я не говорю Дэвиду, о чем я думаю. А думаю я о том, что мы с ним – родители ребенка-инвалида, который никогда не будет здоровым, и что наш брак неполноценный. Я думаю об этом каждый день, но никогда не произношу этого вслух. Я не говорю этого Дэвиду.

У нас больше нет секса, и мне его больше не хочется, но я скучаю по той части меня, которая чувствовала связь с Дэвидом, которая испытывала возбуждение и хотела секса. Мы не говорим об этом.

Да и кому захотелось бы секса после такого дня, как у меня? К вечеру я вымотана морально и физически. Я вся в синяках от пинков и ударов Энтони и в следах от его укусов. Я выгляжу как жертва домашнего насилия. Я и чувствую себя жертвой домашнего насилия, но не говорю об этом Дэвиду.

Я не злюсь на Энтони, но я злюсь на жизнь. Во что превратилась моя жизнь? В ней не осталось места ничему, кроме аутизма. Если я не имею с ним дело непосредственно, то либо читаю о нем, либо говорю о нем, и я настолько от этого устала, что меня уже просто тошнит. И мне страшно, что ничего другого в моей жизни уже не будет. У Энтони аутизм, и он никогда не произнесет «СОК» и «КАЧЕЛИ», и не скажет, почему он визжит, и мы с Дэвидом не разговариваем друг с другом, мы просто сокамерники, которые отбывают срок в одной тюрьме.

Или, в лучшем случае, коллеги, терапевты-самоучки, которые работают с одним пациентом, чудесным мальчиком по имени Энтони, пытаясь вылечить его. Но у нас ничего не выходит. Он все никак не вылечивается. Его аутизм никуда не девается, и это та тема, которую мы оба старательно обходим в разговорах. Мы не говорим о нашей реальности, о том, что аутизм будет частью нашей жизни до конца наших дней и что нам нужно принять это. Как бы мне ни хотелось кричать, плакать и крушить все, до чего я могу дотянуться, как бы мне ни хотелось сопротивляться, бороться и просить, нам нужно принять Энтони с его аутизмом.

Почему мы не можем разговаривать об этом? Почему мы не говорим друг другу, что чувствуем, чего хотим, чего боимся? Что мы все еще любим друг друга? А любим ли? Любим ли мы все еще друг друга?

Прекрасный пример мы показываем Энтони, да? Эй, Энтони, давай ГОВОРИ. А то мама с папой не умеют. Мы по тридцать три часа в неделю занимаемся с Энтони, чтобы научить его общаться. Интересно, сколько часов в неделю понадобилось бы нам с Дэвидом…

Они с Дэвидом никогда не ходили к семейному психологу. Наверное, надо было. Но после всех занятий с эрготерапевтами, логопедами, специалистами по ПАП-терапии, к которым они водили Энтони, в группах поддержки для родителей и терапии горя, ни одно из которых не дало никакого результата, они не особенно горели желанием подписываться на еще одного специалиста и еще одну трату в своей и без того перегруженной разнообразными видами терапии жизни.

Оливия захлопывает дневник и думает с закрытыми глазами. Она каждый день понемногу перечитывает свои записи, вновь погружаясь в прошлое, пытаясь примириться с ним, обрести душевный покой. Она открывает глаза. Опять не вышло.

Она вздыхает и возвращается в кухню за вторым бокалом вина, но, едва открыв дверцу холодильника, вдруг слышит пронзительное треньканье. Она замирает, пытаясь сообразить, что это было такое. Она постоянно слышит в доме всякие шумы, зловещие, необъяснимые звуки, которые пугали ее, когда она только сюда приехала, но сейчас она испытывает скорее любопытство, нежели страх.