Текст книги "С любовью, Энтони"

Насытившаяся и отдохнувшая, она говорит себе, что сегодняшний день, День нарциссов, ничем не хуже любого другого дня. Она открывает один из своих дневников на первой странице и начинает читать.

19 марта 2001 года

Сегодня мы возили Энтони к врачу, годовалому ребенку по плану положен большой осмотр. Намерили 29 дюймов и 21 фунт, это 50-й процентиль по росту и весу. Вкололи ему сразу несколько прививок. Бедный мой малыш! Я плакала вместе с ним. Совершенно не могу выносить, когда ему больно. Я с гордостью продемонстрировала врачу, что он уже ходит. Доктор Харви говорит, можно уже переводить его на цельное молоко. Господи, какое счастье, не нужно будет больше постоянно помнить про то, есть у него смесь или надо опять покупать.

Мне просто не верится, что ему уже годик! Он так быстро растет. И постоянно находится в движении. Теперь он соглашается сидеть у меня на руках, только когда я даю ему бутылочку, а потом требует спустить его на пол и тут же куда-то лезет. Он больше не мой ручной малыш. Все, теперь он официально вышел из младенческого возраста!

Видимо, вот так вот это и происходит. Он уже сделал первый шаг по пути взросления, отделения, становления независимой личностью. Так заложено природой, но я не ожидала, что это случится так скоро.

Вот почему женщины заводят по нескольку детей. Мы забываем про боль, неудобства и тяготы беременности и родов ради того, чтобы снова пережить это космическое ощущение посапывающего у твоей груди младенца, теплого и довольного. Ничто в мире не может с этим сравниться. Может быть, нам с Дэвидом тоже пора начинать планировать второго. Мы хотим большую семью, а я все-таки уже не девочка.

Я сказала доктору Харви, что Энтони пока не говорит, и спросила его, стоит ли нам уже беспокоиться. Он сказал, что не все дети в год уже говорят и что первые слова он должен начать произносить не позже чем примерно в пятнадцать месяцев. Так что осталось уже недолго. Но у Марии все дети к году уже говорили. Я помню, что Белла к своему первому дню рождения говорила «мама», «папа» и «луна» и знаками показывала «еще» и «хватит».

Доктор Харви сказал, что девочки в среднем начинают говорить раньше, чем мальчики. И посоветовал не переживать. Но я все равно переживаю. И ничего не могу с собой поделать. Это все равно что сказать мне, что мои глаза не должны быть карими. Но они у меня карие! И я переживаю. Почему Энтони до сих пор не говорит?

А вот Дэвида это совершенно не беспокоит. Он говорит, что я слишком тревожусь по любому поводу. Я знаю, что он прав. Я действительно постоянно тревожусь, но это отличается от моих обычных ежедневных переживаний из-за заглушек для розеток, стерилизации пустышек и того, что смесь Энтони может быть заражена микробами.

Я боюсь, что у него проблемы со слухом. Мне кажется, Энтони меня не слышит. Когда я зову его по имени, он на меня не смотрит. На самом деле, он вообще почти никогда на меня не смотрит. Позавчера я специально очень громко хлопнула в ладоши, а он даже голову не повернул. Как сидел на полу перед стеклянной дверью, глядя на то, как ветер гоняет по крыльцу листья, так и продолжил сидеть. Словно меня там и не было.

И ведь он точно не глухой. Я знаю, что он не глухой, потому, наверное, и не стала говорить об этом доктору Харви. Когда играет музыка, я вижу, что он покачивается в такт. Ему нравится рэгги. А когда я позавчера уронила кастрюлю в кухне, я видела, как он вздрогнул, а потом заплакал. Так что он совершенно точно не глухой. Так почему же тогда я в глубине души продолжаю надеяться, что он все-таки глухой? Это просто безумие – такие мысли. Господи, что же с Энтони не так? Пожалуйста, пусть с ним все будет в порядке!

О чем я переживаю? Доктор Харви говорит, что с ним все нормально. Дэвид считает, что с ним все нормально. Я уверена, что с ним все нормально.

Господи, кого я пытаюсь обмануть?

Глава 7

Бет вот уже двадцать минут рассеянно созерцает содержимое своего стенного шкафа, что примерно на девятнадцать с половиной минут больше того времени, которое она обыкновенно посвящает этому занятию. Шкаф представляет собой скромного размера четырехугольную нишу в стене с раздвижными дверями. Вдоль всей его длины тянется одна-единственная штанга, а над ней – одна-единственная полка. Ничего особенного. Половина Бет слева, половина Джимми – справа. Вернее, была справа.

Она сдвигает обе дверцы влево, открывая правую сторону – пустую штангу, клочья пыли на полу, – у нее никак не доходят руки здесь пропылесосить. Она годами жаловалась Джимми на то, что их шкаф слишком тесный. И только что слюни не пускала на гардеробную, которую Микки сделал для Джилл. (Там есть даже оттоманка посередине, чтобы можно было сидеть. Сидеть!) Теперь Бет получила, что хотела, места для ее вещей стало вдвое больше, но она не может заставить себя передвинуть свои вешалки на его половину штанги или переставить свою обувь на его половину пола. Просто не может.

Она сдвигает дверцы вправо и возвращается к насущной проблеме. Что же ей надеть? Как и во всем остальном доме, на принадлежащей Бет половине шкафа царит безупречный порядок. Все вешалки одинаковые – белые, пластмассовые и смотрят в одну и ту же сторону. Слева направо висят майки, потом футболки с короткими рукавами, футболки с длинными рукавами и юбки. Толстовки и свитеры сложены аккуратной стопочкой на полке над штангой, а обувь выстроена в два ряда на полу. По одной паре каждого вида: кроссовки, сноубутсы, кожаные сапоги, сабо, туфли на невысоком каблучке, босоножки, шлепанцы. Кроме кроссовок, которые когда-то были белыми, но давно уже посерели, вся ее обувь черного цвета.

В ее шкафу практически все черное. Не стильное черное. Не по-нью-йоркски шикарное черное. И даже не готическое черное. Все просто черное. Скучное и безопасное, абсолютно неинтересное черное. Делающее невидимой черное. А что не черное, то серое или белое.

Она перебирает свои футболки: прямые хлопковые с вырезом под горло и водолазки. Свитеры у нее длинные и бесформенные. Все они прикрывают задницу. Она прикладывает к груди черную футболку, которая неплохо смотрелась бы с джинсами. Но джинсы у нее недостаточно нарядные для «Солта». Они растянутые, практичные и удобные, отлично подходящие для того, чтобы водить в них минивэн, делать уборку, сидеть на диване или работать в саду, но неподходящие для того, чтобы пойти в них в «Солт». Совершенно неподходящие.

Бет вытаскивает из шкафа свои единственные два платья и кладет их рядышком на кровати. Они оба черные, но на «маленькое черное платье» не тянет ни одно. Первое она надевает на похороны – вырез под самое горло, длинные рукава, прямой фасон, длина до щиколоток. Изначально она купила его на похороны отца Джимми, потому что оно показалось ей приличным и неброским и ей нравилось, что оно ничем не привлекало к ней внимания, но сейчас, разглядывая его, она испытывает смущение. Оно выглядит как костюм для школьного спектакля, и спектакль этот о засидевшейся в старых девах квакерше из семнадцатого века.

Она переводит взгляд на другое платье в надежде, что оно ее выручит. Оно с овальным вырезом, короткими рукавами, завышенной талией и струящейся юбкой чуть ниже колена. А что, неплохо. Может, и подойдет. Оно даже миленькое. Она прикладывает его к груди и разглядывает себя в большом зеркале на двери своей спальни, пытаясь понять, как она выглядит, но внезапно вспоминает, когда в последний раз надевала его, и все ее мечты о том, чтобы выглядеть в нем мило, разбиваются вдребезги. Она бросает взгляд на ярлычок. «Мими матернити». В последний раз она надевала это платье, когда ждала Грейси. Она не может пойти в «Солт» в платье для беременных, даже если это самый сексуальный предмет одежды в ее гардеробе и этикетки никто не увидит.

Закусив ноготь, она разглядывает два своих единственных платья и чувствует, как в ее душе поднимается волна отвращения к ним. Она возвращает их на свое место на штанге на ее половине шкафа и принимается перебирать свои черные вещи. Свои старые, немодные, дурацкие черные вещи. Она не может. Она не может туда пойти. Просто не может.

Она хватает с прикроватной тумбочки телефон и набирает номер.

– Я не смогу пойти, – сообщает она Петре.

– Почему?

– Мне нечего надеть.

– Тебе что, шестнадцать лет? Надень черный топ и юбку.

– Мне нужно купить что-нибудь новое. Давай пойдем в следующие выходные.

Ей нужно время на поездку в Хайаннис-молл, сложную и дорогую, требующую покупки билета на паром и изучения расписания автобусов. Даже если бы она могла позволить себе покупать одежду в магазинах в центре, что ей совершенно определенно не по карману, – черт, да если бы они там даже раздавали одежду бесплатно, – она ни за какие коврижки не согласилась бы надеть девяносто девять процентов из того, что там продается. Ей никогда в жизни не понять, как женщины, которые способны купить себе вообще все, что угодно, могут по собственной воле щеголять в платьях с принтами в виде ананасов, в ядерно-розовых топах со стразами, украшенных вышивками в виде собачек, и юбках в морских звездах и китах.

– В следующие выходные Фигави, там яблоку будет негде упасть. Слушай, ты уже целый месяц это откладываешь. Надень какие-нибудь украшения и накрасься, будешь красавица.

Петра права. В следующие выходные День памяти павших и Фигави, международная регата из Хайанниса в Нантакетскую бухту. И в эти же выходные на Нантакете официально и с большой помпой открывается летний сезон. По всему острову будут пикники, благотворительные вечеринки и просто сборища. Все рестораны будут забиты битком.

– Я не знаю.

– Ты хочешь посмотреть на эту женщину или нет?

– Наверное, но…

– Тогда пойдем и посмотрим на нее.

– Как она выглядит?

Повисает нескончаемо долгая пауза, и Бет, прижав пальцы ко рту, затаивает дыхание. Кровь пульсирует у нее в висках. Сколько раз с того их собрания книжного клуба она хотела задать Петре этот вопрос, но страх услышать практически любой возможный ответ пересиливал, заставляя ее прикусить язык. Если Анжела красивая, то Бет тогда уродливая. И «уродливая» – это еще мягко сказано. «Омерзительная» – вот какое слово Бет примеряет на себя все это время; кажется, оно подходит ей идеально, куда лучше, чем все это черное тряпье, висящее в ее шкафу. А если Анжела не красавица, значит она наверняка милая, остроумная или обладает какими-то еще неодолимо притягательными качествами, которых Бет лишена, в противном случае Джимми не пришлось бы искать их на стороне. Значит, если Анжела красива, то Бет уродлива, а если Анжела уродлива, то Бет дрянь, в зависимости от того, что именно Джимми нашел в этой женщине.

– Вот сегодня мы это и выясним.

– Да, но ты-то ее уже видела. Что ты про нее скажешь?

– Скажу, что она тебе и в подметки не годится.

Бет улыбается, но потом ее взгляд возвращается к шкафу.

– Давай лучше после Фигави?

– Давай лучше сегодня?

– Петра, я вообще не обязана туда идти.

– Это правда.

– Но я умру, если не узнаю, какая она.

– Ну и?

Бет закусывает ноготь большого пальца.

– Ты одолжишь мне свои бирюзовые бусы?

– Они в твоем полном распоряжении. Я приду без малого в семь. Пойдет?

– Угу.

– Сейчас нет еще даже полудня. Сходи куда-нибудь. Оставь в покое свой шкаф.

– Обязательно. Как только придумаю, что надеть.

– Черный топ, юбку, бирюзовые бусы. Будешь как картинка. Все, увидимся вечером.

Черный топ и юбку. Бет вытаскивает длинную белую юбку с оборками и прикидывает, как она будет в ней выглядеть. Она выходит в коридор и останавливается перед их самой последней семейной фотографией, висящей на стене, – она была снята прошлым летом на пляже Майакомет. Она на ней в этой юбке. Они с Софи и Грейси в белых юбках с черным верхом, а Джимми с Джессикой, которая признает исключительно штаны, – в белых шортах с черным верхом. Это прекрасная фотография. Они впятером сидят на песке на фоне сухой травы, белых перистых облаков и голубого летнего неба. Ладонь Джимми лежит на ее коленке, поверх юбки, этой самой юбки, которую она сейчас держит в руках, касаясь ее так естественно, так непринужденно.

Ей вспоминаются те времена в самом начале их отношений, когда они встречались, и потом, когда только поженились, когда он прикасался к ней или даже просто проходил мимо и она чувствовала это. Чувствовала всей кожей. Магнетическое, электризующее тепло его прикосновения. Эту незримую, магическую, химическую связь. Куда все это ушло?

Когда был сделан этот снимок, он уже изменял ей. Бет зажмуривается и сглатывает, пытаясь сохранить самообладание. Что чувствует Джимми, когда прикасается к Анжеле? Чувствует ли он незримую, магическую, химическую связь? Чего ему не хватает, когда он прикасается к Бет? То есть когда он к ней прикасался. Она открывает глаза и отступает назад, окидывая взглядом всю стену – семейные портреты за семь лет и их с Джимми черно-белое фото со свадьбы. Смотрит на их улыбающиеся лица – ее собственное, ее мужа, ее дочерей. Ее счастливая семья. Ее жизнь. Она стискивает зубы и смаргивает слезы. Ее жизнь – один сплошной обман.

Бет поправляет две фотографии, которые висят слегка неровно, возвращается в спальню и забирается обратно в постель. В постели хорошо. В постели безопасно.

И не надо думать, что надеть. На ней заношенная розовая фланелевая пижама в катышках. Это самая яркая ее вещь. Надо пойти в «Солт» в пижаме. Она произведет на всех убойное впечатление. Только не совсем того рода, какого ей хотелось бы.

А какое впечатление она хочет произвести? Да она предпочла бы не производить вообще никакого, отправиться туда под маскировкой, нацепив парик и темные очки, чтобы можно было все видеть, оставаясь при этом незамеченной. Но в то же самое время она рисует в своем воображении картины, как заявляется туда и привлекает к себе всеобщее внимание. Она входит в зал обольстительной походкой, уверенная в себе и сексуальная (в рамках хорошего вкуса, ни в коем случае не вульгарно), выглядит, как минимум, получше Анжелы – задача нелегкая, учитывая, что она понятия не имеет, как выглядит Анжела. Ее приводит в ужас мысль о том, чтобы дать этой женщине хотя бы малейший повод испытать еще большее чувство собственного превосходства над Бет, чем она, вероятно, уже испытывает. К несчастью, если смотреть на вещи реалистично, шансы на то, что именно так и случится, более чем высоки. Бет не чувствует себя ни уверенной, ни сексуальной. И обольстительной походкой она не ходит никогда. Она смотрит на свой жалкий гардероб, поворачивается на другой бок, закрывает глаза и натягивает одеяло до подбородка.

Перед ее закрытыми глазами мелькает картина, как Джимми, смешивающий мартини, застывает с бутылкой в руке, сраженный зрелищем того, как она обольстительной походкой входит в ресторан в сопровождении своих подруг. Она представляет, как он отводит ее в сторонку и говорит, что чувствует себя последним идиотом, что ушел от нее. Она воображает, как он умоляет ее принять его обратно прямо там, за барной стойкой, на глазах у Анжелы.

Эта срежиссированная Бет мысленная сцена разыгрывается у нее в голове, и она улыбается. Она даже в красках представляет себе вымышленную Анжелу, раздавленную и потерпевшую поражение, с гладкими черными волосами, густыми бровями, кричащим макияжем и в обтягивающем платье из спандекса (вульгарная сексуальность). Единственная, кого она никак не может представить в этой маленькой фантазии, это она сама.

«Черт побери, что же мне надеть?»

Ей приходит в голову, что она как минимум раз в неделю сталкивается с этим нелепым вопросом с другой стороны, с Софи, своей тринадцатилетней дочерью, которая уже на всех парах входит в подростковый возраст. Обе младшие девочки, полностью экипированные и готовые выходить, стоят и ждут перед дверью, а Софи, полуодетая и в слезах, все еще психует в своей комнате посреди разбросанной одежды. «Я никуда не пойду! Мне совершенно нечего надеть!»

Куда больше озабоченная тем, что девочки опоздают в школу, нежели истерикой Софи, Бет обыкновенно прибегает к какой-нибудь первой пришедшей на ум банальности. «Ты прекрасно выглядишь. Просто будь собой, и никому не будет никакого дела до того, что на тебе надето. Давай скорее, пора ехать!»

Теперь Бет понимает, почему Софи в ответ только закатывает глаза и плачет еще сильнее. Пожалуй, ей стоит извиниться перед дочерью и отвезти ее в Хайаннис-молл на шопинг.

Она пытается последовать собственному же совету. «Будь собой». Но кто она? Она жена Джимми и мать. А если они разведутся, если она перестанет быть миссис Джеймс Эллис и останется только матерью, значит часть ее личности исчезнет? Она уже страшится этого и ощущает это – на физическом уровне, как будто от нее разом отсекли хирургическим скальпелем какую-то большую и жизненно необходимую часть. Без Джимми она перестала быть той, кем себя знала. Как такое возможно? Кто она теперь?

Она переворачивается на другой бок и устремляет взгляд на шкаф. В нем царит образцовый порядок. В этом смысле он является отражением ее личности. Но в остальном в нем от ее личности нет ничего. Она садится на кровати и смотрит на себя в зеркало на двери спальни: светлые, доходящие до подбородка волосы давно не мыты и спутались, голубые глаза запали и потухли, розовая пижама вся в катышках. «Это не я».

Она выбирается из постели и, выйдя в коридор, снова принимается разглядывать фотографии на стене. На самых последних портретах она видит исключительно жену и мать. Ей всегда нравилось, как она выглядит на этих снимках: волосы не слишком пушатся, макияж аккуратный и не бросается в глаза, ногти ухоженны, одежда отутюжена. Но сейчас, когда она внимательно вглядывается в свое лицо, собственная улыбка кажется ей вымученной, неестественной, а поза напряженной, как будто она не она, а картонная фигура с ее лицом. Как будто она позирует. Бет перемещается дальше во времени и переходит к самому давнему семейному фото и портрету с их свадьбы. На них гораздо лучше видна та женщина, какой она себя считает. В ее улыбке сквозит естественная раскованность, глаза светятся радостью. Куда подевалась эта женщина?

Она вскидывает глаза к потолку, и решение неожиданно приходит само собой, точно ниспосланное ей откуда-то свыше. Чердак!

Она встает на цыпочки, тянет за болтающийся белый шнур, раскладывает деревянную лестницу и начинает подниматься по ступенькам. Наверху ее встречает плотная стена спертого нагретого воздуха. Погода под конец мая стояла солнечная, но прохладная, не выше шестнадцати градусов, но скопившееся под крышей тепло создает у нее ощущение лета.

Она медлит, прежде чем окончательно решиться нырнуть внутрь. Крыша низкая и наклонная, из деревянного потолка там и сям торчат гвозди, поэтому стоять в полный рост невозможно и опасно. А пол так и остался недоделанным, в центре поперек чердака уложено всего несколько досок, похожих на мостик, переброшенный через море розовой стекловаты.

Бет не любит приходить сюда из опасения, что она или забудет про низкий потолок и поранит голову о гвозди, или случайно ступит мимо доски и провалится сквозь слой стекловаты вниз, в гостиную. Из-за этого она обыкновенно наведывается на чердак всего дважды в году: сразу же после Дня благодарения за елочными игрушками и первого января, чтобы вернуть елочные игрушки на место. Поднялась-спустилась, пришла-ушла, не задерживаясь.

В дальнем конце беспорядочной кучей свалены вещи Джимми – удочки, прислоненные к скату крыши, две из которых упали, спутанные сети, ящики с инструментами, один из которых открыт, набор клюшек для гольфа, разбросанных по полу, точно палочки для игры в бирюльки, пустая сумка для гольфа, одинокая туфля для гольфа, доска для серфинга, грабли для ловли моллюсков и ведро.

«Ох уж этот Джимми».

Бет мысленно возмущается им и с трудом удерживается от побуждения привести тут все в порядок. Она не за этим сюда пришла.

Чуть в сторонке от его барахла стоят три напольных вентилятора и два оконных кондиционера. За ними, аккуратно составленные в ряд, стоят шесть объемистых пластиковых контейнеров, на которых ее почерком, черным маркером на полосках скотча написано: «Рождество», «Хеллоуин», «Зимние вещи». По два контейнера на каждую позицию.

Оба зимних контейнера сейчас пустуют. Они с девочками до сих пор надевают зимние куртки по утрам и вечерам, да и зимние сапоги тоже не простаивают без надобности: почва наконец-то полностью оттаяла и сезон грязи в самом разгаре. Каждый год примерно в это время или на неделю-две попозже Джимми под ее руководством уносил все зимние вещи на чердак и возвращался с вентиляторами и кондиционерами. Она вздыхает, подумав о том, что теперь это будет ее забота.

Самый последний контейнер, далеко в углу, помечен надписью «Бет». Его крышка покрыта толстым слоем пыли. Она не открывала этот контейнер лет десять. С ощущением предвкушения и страха одновременно она по-турецки садится на пол перед ящиком и открывает крышку.

Первым делом она извлекает оттуда красную летающую тарелку с подписями всех членов ее команды по фрисби и, покрутив ее в руках, принимается разглядывать каждое напутствие и каждую подпись. Джонни К.! Ее четырехлетняя безответная любовь времен учебы в Ридовском колледже! Она много лет о нем даже не вспоминала. Он был такой славный парень. Готовился к поступлению на медицинский факультет. Интересно, где-то он сейчас? Наверное, выучился и стал известным врачом, который не изменяет своей жене.

Следующей на свет извлекается стопка билетных корешков, перетянутая резинкой. «Роллинг стоунз» «Стомп», «Рент», Цирк дю Солей, Метрополитен-музей, билет на самолет из Портленда до Нью-Йорка, еще один до Нью-Мехико, даже корешки от билетов в кино, на каждом из которых аккуратно написано имя бойфренда, с которым она туда ходила. Она не помнит, когда в последний раз была на концерте (пожалуй, это были «Роллинг стоунз»), а ее последний перелет был из Нью-Йорка на Нантакет, в один конец. Бет скучает по отпускным поездкам в новые места, по бродвейским шоу и музеям (обязательные походы с каждой из дочерей в музей китобойного промысла в третьем классе не считаются).

Она перебирает свои студенческие билеты и пропуска, фотографии с вечеринок и каникул. Адский начес на голове и жирно подведенные бирюзовым глаза вызывают у нее смех. Ох уж эти девяностые!

Потом она натыкается на стопку поздравительных открыток и некоторое время сидит, собираясь с духом, прежде чем их пересмотреть. Все они от ее матери. Она перечитывает их все, начиная с поздравления с шестнадцатым днем рождения, впитывая каждое слово, каждое «люблю тебя! мама», утирая глаза рукавом пижамы каждый раз, когда слова начинают слишком сильно расплываться, чтобы можно было прочитать их сквозь слезы.

За год до того, как Бет переехала на Нантакет, летом ее матери удалили небольшую опухоль, которую обнаружили в груди. Врач сказал, что они все вырезали. После операции она прошла курс облучения и химиотерапии. Все протекало без осложнений. Все выглядело хорошо.

Когда в сентябре Бет переехала в Нью-Йорк, у ее матери выпали волосы. Это была первая работа Бет после колледжа, должность младшего редактора в журнале «Селф». Мать настояла на том, чтобы она поехала и жила своей жизнью. Она заверила дочь, что с ней все будет в полном порядке.

Но все вышло совсем не так. Оказалось, что вырезали не все. В ноябре была повторная операция, на этот раз ей удалили всю грудь целиком и несколько лимфатических узлов. У Бет сжимается сердце. Если бы они сделали это с самого начала! И снова доктора сказали, что они все вырезали. Они с Бет праздновали это все выходные в честь Дня благодарения, радостные и благодарные.

Но радовались они напрасно, потому что микроскопические частицы рака успели покинуть грудь до того, как доктора удалили ее, и пустились в плавание по телу ее матери, подыскивая себе новое местожительство. Первой они нашли печень. А за ней легкие. В январе мамы не стало.

Бет держит в руках последнюю открытку, последнее «люблю тебя, мама». Это был ее двадцать третий день рождения, и ей тогда даже в страшном сне не могло привидеться, что мама не доживет до того дня, когда ей исполнится двадцать четыре, тридцать, тридцать восемь.

Она потом часто задавалась вопросом, вышла бы она замуж за Джимми, будь ее мать жива. После похорон она обнаружила, что встать с постели и пойти на работу стало для нее задачей практически непосильной. Помнится, она тогда чувствовала себя абсолютно не в состоянии исполнять свои обязанности, пусть даже они и ограничивались такими относительно нехитрыми вещами, как отвечать на телефонные звонки, принимать факсы и назначать совещания. В очередной раз продемонстрировав где-нибудь свой непрофессионализм, она с огромным трудом сдерживалась, чтобы не разразиться потоком слез. Ей отчаянно нужна была передышка. Она кое-как дотянула на работе до июня, потом уволилась и уехала из Нью-Йорка. На Нантакет.

От матери она унаследовала небольшую сумму денег, которых было достаточно, чтобы вскладчину с еще тремя подругами снять на лето коттедж и осенью пойти в магистратуру. Ее приняли в Бостонский университет на программу литературного мастерства. Дальнейших планов у нее не было. Она не планировала встретить Джимми и влюбиться в него. И уж совершенно точно не планировала выйти за него замуж и одну за другой родить трех дочерей, вместо того чтобы продолжить образование.

Но именно это она и сделала. В День труда, когда ее подруги сели на самолет и улетели обратно в настоящий мир, Бет осталась. Год спустя они с Джимми поженились, а еще через год родилась Софи.

Она частенько задавалась вопросом, что́ ее мать сказала бы про Джимми. Скорее всего, она была бы от него не в восторге. И уж определенно не одобрила бы его поведение сейчас. Ее мать всегда была не слишком высокого мнения о мужчинах. Они с отцом Бет развелись, когда ей было три, и с тех пор как ей исполнилось четыре, они никогда больше его не видели. Бет не помнила, чтобы ее мать когда-либо встречалась с мужчинами. Она всецело посвятила себя зарабатыванию денег и воспитанию единственной дочери.

Бет принимается рыться в ящике в поисках одной фотографии. Она точно должна там быть. Снимок обнаруживается на самом дне – единственная фотография отца, которая у нее есть. На снимке он в белой майке и черных роговых очках. Его светло-каштановые волосы уже начали редеть. Он улыбается. Руки у него мускулистые. На коленях он держит маленькую Бет. Она в нарядном розовом платье, а ее светлые волосы завязаны в два хвостика. Эта фотография сделана в ее второй день рождения. Она тоже улыбается. Оба они выглядят счастливыми. Бет не помнит ни этого мужчину, ни себя в этом возрасте, но она полагает, что это они с отцом. На обороте почерком ее матери выведено: «Денни и Бет, 2 октября 73 года». Бет судорожно вздыхает и бросает фотографию обратно на дно ящика.

Она прижимает стопку поздравительных открыток от матери к груди. Бет очень ее не хватает, в особенности сейчас. Она улыбается и промокает влажные глаза рукавом, погрузившись в мысли о собственных дочерях. Может, зятя ее мать не слишком жаловала бы, зато внучек обожала бы до беспамятства.

Бет возвращает открытки обратно в ящик и достает оттуда книжку в мягком переплете. «Писательство до костей» Натали Голдберг. Книга, которая заставила ее поверить в то, что когда-нибудь она сможет стать писательницей. Почему эта книга лежит здесь, а не на книжной полке в гостиной или на ее прикроватной тумбочке?

Когда она только переехала на Нантакет, она даже писала небольшие заметки для «Йестердей Айленд», ничего выдающегося, но она писала, и ей за это платили. После рождения Джессики она устроилась на работу получше – штатным автором в «Инквайрер энд миррор», но после того, как у нее родилась Грейси, она поняла, что совмещать работу в газете с воспитанием трех девочек ей не под силу, и уволилась. Но еще некоторое время продолжала понемногу писать «в стол».

Она находит свои эссе, стихи и рассказы. Находит свои тетради – самые обыкновенные тетради на пружинах, растрепанные и затертые, исписанные синими чернилами от корки до корки, – упражнения на развитие писательского мастерства, идеи для рассказов, коротенькие зарисовки, ее фантазии, ее мысли и эмоции, ее уязвимый, обнаженный внутренний мир, вывернутый наизнанку на этих разлинованных страницах формата А4. Она принимается листать их и неожиданно залипает на одном коротеньком рассказе о странном мальчике, который живет строго в границах своего причудливого, но прекрасного воображаемого мира. Она помнит, как написала этот рассказ. Это было лет шесть или семь назад, после того как она провела утро с девочками на пляже, где какой-то маленький мальчик играл с камешками у воды. Этот мальчик и вдохновил ее на написание рассказа. Тогда она еще черпала вдохновение в своей повседневной жизни здесь и писала о ней. В какой момент она перестала это делать? В какой момент ее жизнь перестала ее вдохновлять?

Одна из найденных ею тетрадей оказывается совершенно чистой, нетронутой. Бет берет ее в руки, дает себе одно обещание и откладывает ее в сторону.

Дальше она доходит до одежды – пальто под леопарда, которое когда-то принадлежало ее матери, кожаные штаны (черные, как у рок-звезды), розово-оранжевое, в стиле Голди Хоун, коротюсенькое платье с геометрическим узором. Она просто обожала это платье. Таскала его повсюду – на вечеринки, на дискотеки, на свадьбы, на первые свидания. На их первое настоящее свидание с Джимми.

Бет аккуратно стаскивает с себя заношенную пижаму и через голову натягивает платье, стараясь не задеть потолок. Поразительно, но оно оказывается ей впору! Ей не нужно зеркало в спальне, чтобы убедиться в том, что она выглядит потрясающе. Она и так это знает.

Она находит ворох дешевой бижутерии – огромные серебристые серьги-кольца, массивные цветастые пластмассовые браслеты, уйму искусственных бриллиантов, кучу перепутанных бус и цепочек – все это очень в духе Мадонны времен фильма «Отчаянно ищу Сьюзен». Надев кольцо с лунным камнем на средний палец правой руки, она любуется им. Интересно, почему она его убрала?

Интересно, почему она вообще все это убрала? Видимо, отчасти это связано с переездом из Нью-Йорка на Нантакет и желанием стать здесь своей. Те, кто постоянно живет на Нантакете, носят мешковатые флисовые куртки и болотные сапоги, а не платьица в стиле Голди Хоун и кольца-хамелеоны, меняющие цвет в зависимости от настроения хозяйки. Не стоит забывать и о наборе веса, который прилагался бонусом к трем беременностям. В эти рокерские кожаные штаны в облипку она нипочем бы не влезла уже лет сто как. Но если не принимать штаны в расчет, все эти вещи – тетради, одежда, фотографии и открытки – это часть ее, ее история, ее любовь к приключениям, ее стиль, ее мечты о будущем.