Текст книги "С любовью, Энтони"

«Вот это – я», – думает она, глядя в ящик.

Когда-то они с Джимми устраивали дома импровизированные вечеринки, не имея никаких запасов, кроме пакета картофельных чипсов, полудюжины банок пива и бутылки дешевого вина. Каждый из приглашенных приносил с собой что-нибудь, и таким образом в общем котле всегда оказывалась куча всего. И им всегда было очень весело. Они с Джимми уже очень давно не устраивали вечеринок. Да и вечеринки тоже изменились, перестали быть спонтанными, как в те времена, когда достаточно было одной мимолетной игривой мысли: а почему бы нам сегодня вечером не позвать к себе друзей? Они стали требовать планирования, готовки, уборки дома. Все должно было быть как полагается. Они превратились в повинность, и она не помнит, когда им в последний раз было весело, помнит лишь, как они ругались с Джимми, как она взрывалась из-за какого-нибудь стрессового момента подготовки и еще долго не могла отойти после того, как последние гости расходились по домам.

Когда-то она носила голубое, зеленое и оранжевое. Когда-то она была бесшабашной. Когда-то она купалась голышом на пляже Толстух и танцевала под музыку, которая ей нравилась. А теперь она всегда накидывает поверх купальника просторную тунику-размахайку и слушает только то, что хотят слушать девочки – обычно это Бритни Спирс или какая-нибудь юная звездочка с глазами Бэмби с канала «Дисней».

Когда-то она писала.

Ей просто не верится, что она упрятала такую большую и важную часть себя в коробку и на столько лет задвинула ее в дальний угол чердака. Спасибо, что вообще не сдала себя в «Гудвилл»[4]4
  «Гудвилл» – сеть благотворительных комиссионных магазинов в США и Канаде.


[Закрыть] или, того хуже, не выбросила на помойку. Бет продолжает рыться в ящике, с каждым извлеченным предметом заново погружаясь в прошлое, пока не достает медальон, самый первый подарок, который сделал ей Джимми. Она берет в руку гладкое, почерневшее от времени серебряное сердечко и открывает его. Они с Джимми целуются. Они с Джимми влюблены. Она вглядывается в миниатюрную фотографию, и у нее возникает ощущение, будто она смотрит на двух других людей, с которыми она когда-то в прошлом дружила, но давным-давно потеряла из виду и которые уехали куда-то очень далеко. У нее падает сердце. Она много лет подряд носила этот медальон не снимая и любила его. А потом в какой-то момент – она не помнит, когда именно, – серебряное сердечко начало тускнеть, и то, что когда-то казалось ей свежим, романтичным и взрослым, вдруг стало в ее глазах старым, скучным и детским. Оно надоело ей, и она убрала его.

Осторожно, чтобы не стукнуться головой о потолок и не оступиться, Бет волочит свой ящик к лестнице, потом спускает его по ступеням и несет в спальню. Удерживая ящик на бедре, она сдвигает дверь шкафа в сторону и плюхает его на пол на половине Джимми. Она достает оттуда «Писательство до костей» и свои старые тетради, включая и чистую, и аккуратной стопочкой складывает их на прикроватную тумбочку. И удовлетворенно кивает. Потом она застегивает медальон на шее, трет серебряное сердечко между пальцами и оборачивается, чтобы взглянуть на себя в зеркале на двери.

«Вот она я».

Она готова к походу в «Солт».

Глава 8

Солнце вот-вот зайдет, и Оливия идет по пляжу Толстух с камерой в руке. Она каждый вечер гуляет по этому пляжу и начала понимать, почему фотографы называют час перед закатом волшебным часом. Освещая землю в последние минуты уходящего дня из-за горизонта, а не прямо сверху, солнце омывает все мягким рассеянным сиянием. Цвета выглядят более насыщенными, золотистыми, романтичными. Волшебными.

Всю весну Оливия ходила на прогулки без камеры. Серость, царившая повсюду, совершенно ее не вдохновляла. Но потом, в эти выходные, всепроникающий серый растаял и исчез, как будто на Нантакете наконец стало достаточно тепло, чтобы остров сбросил серое зимнее пальто, явив миру свою изумительную красоту, в особенности в этот предзакатный час. Пронзительная синева неба, сливающегося с океаном, свежие нежно-зеленые травинки, поблескивающий песок и надвигающийся сумасшедший закат, когда кроваво-оранжевый шар солнца постепенно скрывается из виду, а на смену ему по всему небу начинает разливаться жаркое розово-лавандовое зарево, с каждой секундой полыхая все ошеломительнее, хотя, кажется, ошеломительнее уже некуда. Руки сами так и тянутся к фотоаппарату.

Оливия любит чувствовать свой «Никон» в руках. Она признает, что крохотные, размером с колоду карт, карманные камеры удобнее носить с собой, а с технической точки зрения они умеют делать практически все, что ей нужно от камеры, но они кажутся дешевыми игрушками. Она предпочитает свой громоздкий «Никон», его послушно щелкающую кнопку, удобно ложащуюся под указательный палец, отзывчивую ручную фокусировку, его увесистость.

Это напоминает ей, каким удовольствием было взять в руки только что вышедшую из печати книгу – кульминацию нескольких лет работы автора и нескольких месяцев ее редактирования, почувствовать под пальцами ее гладкую глянцевую обложку, иногда с тиснением, ощутить ее приятную тяжесть. Она до сих пор любит это ощущение новой книги. Хотя она ценит удобства современных электронных читалок, но они не дают ей того трехмерного сенсорного ощущения, которое прилагается к настоящей книге.

Она идет вдоль кромки воды, время от времени останавливаясь, чтобы сделать панорамный снимок горизонта или макрофото ракушки, щелкнуть песочника или силуэт женщины, выгуливающей вдалеке свою собаку. В отличие от предыдущих месяцев, когда она могла гулять здесь, сколько хотела, в полном и практически гарантированном одиночестве, теперь на пляже всегда кто-то есть. Остров возвращается к жизни, и, продолжая идти вдоль кромки воды, Оливия вдруг понимает, насколько она сама не совпадает с окружающим ее миром. Затягивающая все серость вокруг нее самой никуда не делась; в ее сердце по-прежнему зима. У нее такое ощущение, что она скорее смотрит на свою жизнь со стороны, нежели проживает ее. Эта женщина, которая живет на Нантакете, пьет кофе, читает журналы, ходит на прогулки и делает фотографии, словно на самом деле смотрит фильм, скучный фильм о жизни скучной женщины, в котором практически ничего не происходит, фильм, который она была бы рада выключить или переключиться на другой канал, но почему-то продолжает смотреть, точно приклеенная к экрану. Если она будет смотреть дальше, что-то начнет происходить.

В каком-то смысле что-то действительно должно произойти, и очень скоро. Ей нужно найти какую-нибудь работу. Хотя живет она более чем скромно, даже на такую жизнь все равно нужны деньги. Дэвид согласился содержать ее первые шесть месяцев, а это значит, что очень скоро рассчитывать на его щедрость она больше не сможет. Ей придется либо зарабатывать себе здесь на жизнь самостоятельно, либо продавать дом и переезжать, например, обратно в Джорджию, поближе к матери и сестре Марии с семьей. Ну или продавать дом и бежать куда-нибудь в еще бо́льшую глушь, на какой-нибудь остров в южной части Тихого океана, где она сможет исчезнуть.

Она уже думала об этом – о том, чтобы по-настоящему исчезнуть. С тех пор как она перебралась на Нантакет, в газете несколько раз писали об очередном самоубийстве. Психологи и психиатры давали комментарии на тему того, почему процент самоубийств на Нантакете выше, чем в других местах, кивая на депрессию и сезонное аффективное расстройство, накладывающееся на затяжные беспросветные зимы на этом крохотном клочке земли, затерянном в океане. Она воображает свое имя, напечатанное в газете, представляет, как станет главной героиней подобной статьи. Ей не так уж и сложно это представить. Каждое утро перед ней разверзается практически невыносимая пустота. А следом приходят вопросы.

«Зачем?»

«Зачем Энтони приходил в этот мир?»

«В чем был смысл его короткой жизни?»

У нее нет на это ответа.

«Зачем я здесь?»

«Зачем?»

У нее нет на это ответа. Ответы никогда не находятся, ни в ее молитвах, ни в ее снах, ни даже в ее дневниках и в вере в Бога и церковь, которая когда-то у нее была, ни в магии заката на пляже Толстух. Одна часть ее существа смирилась с тем, что ответов на эти вопросы она не найдет никогда, что в этой жизни нет вообще никакого смысла, другая же продолжает поиски, с глубочайшей искренностью задаваясь этими вопросами снова и снова, настойчиво прокручивая их в голове по много раз в день, повторяя их без конца.

Как кто-то, у кого аутизм.

Тишина, которая наступает следом за последним «Зачем?» каждого дня, повисает в воздухе, отзываясь долгим эхом, прежде чем уплыть в беспредельное ничто, оставляя ее в таком абсолютном, в таком мучительном одиночестве, что ее часто охватывает желание исчезнуть прямо здесь и сейчас, растворившись вместе со своими вопросами в этом ничто. Но какой-то импульс глубоко внутри ее раз за разом заставляет ее не сдаваться, стиснуть зубы и терпеть. Продолжать наблюдать за своей жизнью со стороны и ждать. И найти уже работу. Но какую работу? Что она может здесь делать?

«Зачем я здесь?»

«Зачем?»

Оливия приседает на корточки, приникает к видоискателю, наводит фокус и снимает берег: белую пену, влажный, отливающий металлом песок, слои текучей синевы. Потом отрывается от видоискателя и замечает в прибое глянцевитую черную тюленью голову. Она приближает изображение в кадре и щелкает затвором. Потом приближает еще больше, до тех пор, пока не начинает явственно различать круглые черные глаза тюленя, которые, кажется, устремлены прямо на нее. Она опускает камеру, и они долго смотрят друг на друга, потом тюлень скрывается под водой и исчезает, и Оливия остается одна.

За спиной у нее слышатся чьи-то голоса. Двое мальчишек бегут к океану, в ее сторону, и смеются. Их матери, сгибающейся под тяжестью объемистой пляжной сумки, висящей на одном плече, и третьего малыша, которого она несет на бедре, за ними не угнаться, и она кричит им вслед, чтобы не смели заходить в воду. Отец поначалу спокойно идет с ней рядом, потом переходит на бег. Все четверо босиком, в одинаковых голубых футболках и легких брюках.

Отец нагоняет старших мальчиков и подхватывает их на руки, по одному с каждой стороны, за мгновение до того, как они с разбегу влетят в воду. Мальчишки визжат от восторга. Отец крутит их вокруг себя, пока все трое, потеряв равновесие, не плюхаются на песок, где немедленно затевают шуточную борьбу.

– Вы Ребекка?

– Прошу прощения? – переспрашивает Оливия, не потому, что не расслышала вопрос матери, а потому, что он не сразу доходит до ее сознания, настолько она не привыкла к тому, что кто-то другой может обратиться к ней на этом пляже, попытаться проникнуть сквозь серую пелену, которая окутывает ее плотным коконом.

– Вы фотограф? – спрашивает мать, кивая на «Никон».

– Кто, я? Нет.

– Прошу прощения. Я спутала вас с ней. – Мать оглядывается через плечо на парковку и вздыхает, пытаясь пристроить повыше на бедре своего малыша, который явно желает сползти вниз. – Боюсь, мне не удастся слишком долго не давать этой троице вымокнуть и выпачкаться. Макс! Не смей!

Макс – средний из мальчиков, лет, наверное, пяти, и в данный момент он занят тем, что гоняет по пляжу чайку. Слова матери он пропускает мимо ушей. Отец устремляется за ним вдогонку.

Старший мальчик, лет восьми, медленно идет к матери, в отсутствие брата потеряв всякий интерес к холодной воде. Он останавливается рядом с ней и берет ее за свободную руку.

Все три мальчика кажутся Оливии одновременно чужими и знакомыми. Это тот обоюдоострый меч, каждое лезвие которого способно одинаково рассечь ее пополам. Все трое мучительно напоминают ей Энтони – его пятки, когда ему было два, его ноги, когда ему было пять, его руки в восемь.

Макс, мальчик, который несется по пляжу, не обращая никакого внимания на призывы родителей остановиться, совсем как Энтони. И в то же самое время у него нет ровным счетом ничего общего с Энтони. Этот мальчик вскакивает и срывается с места, и глаза его сверкают, а на губах играет озорная улыбка. Он играет и пытается вовлечь родителей в свою игру. «Ловите меня!» А пойманный, визжит от восторга.

Когда Энтони бегал по пляжу, он делал это ради того, чтобы ощутить воздействие твердой земли на свои суставы, почувствовать прохладный ветер на своей коже, горячий зернистый песок между пальцами ног, чтобы добраться до воды, которую он любил больше всего на свете. Когда он бежал, он тоже никогда не слушал их с Дэвидом призывов остановиться, но в его мире это никогда не было игрой, в которой они могли бы участвовать.

Наконец появляется фотограф, отец возвращается со средним мальчиком, неся его под мышкой, как футбольный мяч, и мать пытается собрать всех вместе и уговорить мальчиков улыбнуться.

– Посмотри на меня, – произносит фотограф, и Оливию вдруг пронзает дрожь.

«Посмотри на меня».

Сколько сотен тысяч раз она слышала эти три слова, произнесенные ею самой, Дэвидом, докторами, бесчисленными специалистами по ПАП-терапии и логопедами.

«Энтони, посмотри на меня», – держа чипсы у своего носа.

«Энтони, посмотри на меня», – затаив дыхание.

«Энтони, посмотри на меня». Ноль реакции.

Малыш запрокидывает голову и весь напрягается, заливаясь плачем. Личико у него красное и сморщенное, глаза зажмурены. Мать передает его отцу, потом вытаскивает из сумки игрушку в нераспечатанной магазинной упаковке и протягивает ее фотографу. Это грузовик. Взятка. А она умница.

– Посмотри на машинку.

Уловка срабатывает. Малыш заинтересовывается грузовичком, который фотограф коварно водрузила себе на голову. Он перестает плакать и указывает на него пальчиком. Указывает и произносит:

– Мое!

До этого у Оливии были подозрения, что он может быть в аутистическом спектре. Обоих старших она уже определила в нейротипичные, но вот насчет младшего на бедре у матери уверена не была. После того как Энтони поставили диагноз, она стала приглядываться ко всем мальчикам – к дошкольникам и подросткам, к сыновьям ее знакомых женщин и незнакомых женщин, к мальчикам, сидящим перед ней в церкви, и мальчикам, играющим на детской площадке, выискивая признаки аутизма. Даже сейчас она не в состоянии смотреть на какого-нибудь мальчика и видеть в нем просто мальчика. Ей непременно нужно увидеть аутизм – или его отсутствие – тоже. Ведь, глядя на буквы какого-то слова, она не может при этом не прочитать слово целиком. Они неразрывно взаимосвязаны.

И в то время как она ощущает молчаливую связь, душевное родство с матерями детей в спектре, родители обычных мальчиков и девочек нередко вызывают у нее целую гамму не делающих ей чести эмоций. Зависть, раздражение, ненависть, ярость, горе. Как смеют они выставлять перед ней напоказ свои нормальные, лишенные настоящих трудностей жизни, свое везение, которого они даже не понимают?

«Нет, вы только посмотрите на них», – думает она, одолеваемая завистью, раздражением, ненавистью и горем, которые разъедают ее душу, отравляют ее.

Но сегодня она совершенно неожиданно не испытывает ничего этого. Она чувствует облегчение и надежду на то, что эта мать получит на руки хотя бы одну пристойную семейную фотографию, на которой все улыбаются и смотрят в камеру. Малыш, сидя у нее на бедре, продолжает указывать пальчиком на грузовик, старшие братья кричат: «Сы-ы-ы-ы-ы-ыр!», отец одной рукой обнимает жену за плечо, а вторая его рука лежит на плече старшего мальчика, в то время как фотограф быстро-быстро щелкает камерой, продолжая повторять: «Смотрите все на меня».

Оливия поднимает свой «Никон» и смотрит на все семейство в видоискатель. Солнце уже практически касается горизонта. На их лицах играет теплый рассеянный свет. Щелк. Щелк. Щелк. Она смотрит на жидкокристаллический экранчик, на последний сделанный ею кадр, критическим взглядом оценивая насыщенность, яркость, контрастность и композицию, и остается довольна. Хорошая фотография. А потом вдруг что-то внутри ее словно переключается – возможно, это улетучивается часть окутывающей ее серости, – и она уже не думает о технических аспектах своих фото. Она смотрит на изображение на экранчике – и видит радость, близость, семью, любовь. Магию, которую ей удалось запечатлеть.

«Это то, чем я могла бы заниматься».

Глава 9

Бет и Петра встречаются с Джилл, которая уже ждет их, по обыкновению придя первой, перед входом в «Солт». Кортни не будет, потому что она сегодня вечером ведет йогу в двух группах, а Джорджия не смогла прийти, потому что у нее свадьба чуть дальше по улице, в «Голубой устрице». Но группы поддержки в лице Петры и Джилл вполне достаточно, и Бет чувствует себя в своем платье в стиле Голди Хоун уверенной и готовой. Однако, когда Петра первой из троих начинает подниматься по лестнице, Бет ловит себя на том, что сердце у нее колотится слишком быстро, настойчиво требуя от ее тела какого-то масштабного физического действия, чтобы поддержать эту бешеную гонку. «Беги!» Она сосредотачивается на шее Петры сзади, на застежке ее бирюзовых бус, которые Бет попросила ее одолжить, но не стала надевать, и заставляет себя контролировать каждый свой шаг вперед, медленный и размеренный, вопреки инстинктивному велению сердца, в направлении львиного логова.

– Привет, добро пожаловать в «Солт».

И прежде чем Бет успевает заметить что-либо еще, перед ними, широко улыбаясь Петре, возникает она. Субботняя хозяйка «Солта». Анжела.

Она моложе Бет, ей, наверное, чуть за двадцать пять. Волосы у нее длинные, вьющиеся и темно-каштановые. Одета она в скучный однотонный черный топ, однако на ней он сидит в обтяжку, к тому же у него глубокий треугольный вырез. Это и маленький золотой крестик, болтающийся на длинной золотой цепочке, неодолимо притягивают взгляд Бет, и, вероятно, взгляды всех остальных тоже, к ее большой соблазнительной груди. Ну разумеется. Чуть за двадцать пять и большая грудь.

Бет ссутуливается и скрещивает руки на своей собственной груди, уже и так скрытой за толстой броней полиэстера, из которого сшито ее платье. Даже приподнятая и сведенная к центру ее лучшим лифчиком от «Виктория сикрет», даже до того, как три беременности оставили на ней свой след в виде растяжек, а многолетнее грудное вскармливание лишило упругости, ее грудь никогда не выглядела так. Глаза Анжелы, большие, черные и обескураживающе прекрасные, все еще продолжают улыбаться, когда она переводит их на Джилл, но спотыкаются, как только видят Бет.

«Она уже знает, кто я такая».

Кашлянув, Анжела снова натягивает на лицо профессионально любезную улыбку:

– Столик на троих?

– Нет, спасибо, – отвечает Петра. – Мы сядем за барной стойкой.

«Мы сядем»? Бет хочет поправить Петру, сказать, что они предпочли бы столик, и желательно, чтобы он смотрел в сторону улицы, а не в сторону барной стойки, но со дна желудка уже поднимается кислая волна паники, и Бет может лишь молча сглотнуть. Как ягненок, которого ведут на заклание, она следом за Петрой и Джилл безропотно идет к барной стойке и забирается на свободный табурет между ними. И тут появляется Джимми.

В первый момент он приветствует их с нейтрально-оживленным выражением лица, как мог бы поприветствовать любых трех женщин, которые пришли и уселись перед ним за барной стойкой, явно не особо вникая, кто это. Но потом до него доходит. Он смотрит на Бет, и его улыбка смягчается, становясь искренней, но в следующее же мгновение ее сменяет напряженная ухмылка, выдающая изумление и неуверенность, а потом наконец его челюсти крепко сжимаются, чтобы не дать ему произнести то, что, вероятно, рвется у него с языка. «Вот черт».

– Дамы.

– Джимми, – говорит Петра.

– Бет, – говорит Джимми.

– Привет, – говорит Бет.

– Ну и какие у вас планы на вечер?

– А такие, – отзывается Петра. – Мы пришли за тобой шпионить.

Джимми разражается смехом и с удвоенным усердием принимается взбивать коктейль, приготовлением которого занят. Бет вытирает ладони о подол платья. Она даже не подозревала, что ее ладони способны так потеть.

– Что, Петра, дипломатичность – не твой конек, да? – спрашивает он.

– А я этого никогда и не скрывала, – отзывается та.

Прямолинейная и бесстрашная, Петра ни за что не станет сто раз легонько постукивать по гвоздю резиновой киянкой, если можно вогнать его куда нужно по самую шляпку одним ударом кувалды. Бет восхищается этим качеством в подруге, но сама этой чертой не обладает. Ее слишком пугает перспектива вообще промахнуться, проделать огромную уродливую дыру в стене аккурат по соседству с ее целью.

– Что пить будете? – спрашивает Джимми.

– А ты что можешь посоветовать? – интересуется Петра.

– На что вы настроены? Пиво? Вино?

– Нам бы чего-нибудь покрепче. Сделай нам чего-нибудь.

Он отливает часть напитка, который только что смешал, в небольшой стакан и ставит его перед Петрой. Та делает глоток.

– Неплохо. Эспрессо-мартини?

Джимми молча кивает.

– Вот его я и буду пить, – говорит Петра.

– И я тоже, – вступает Джилл.

– Попробуешь? – Петра протягивает Бет свой стакан с остатками мартини.

– Нет-нет, я… – начинает отнекиваться Бет.

– Она не пьет ничего кофеиносодержащего после четырех часов дня, – договаривает за нее Джимми, зная ее ответ. – А иначе потом всю ночь не будет спать. – Бет ерзает на своем табурете. – Может, чего-нибудь послаще? – спрашивает он, уже доставая бутылки.

Странно видеть его смешивающим модные коктейли. Джимми из той породы мужчин, которые всем напиткам предпочитают пиво прямо из горлышка бутылки. Причем не все эти новомодные сорта с мускатом, тыквой или голубикой. Он любит «настоящее» пиво. «Будвайзер» и «Коорс». В крайнем случае – «Вэйлс тейл», в любви к которому он признается крайне неохотно, но и то лишь потому, что пивоварня расположена в двух шагах от их дома.

И сам этот бар тоже не во вкусе Джимми. Он любит чисто мужские заведения, не обязательно спортивные пабы, хотя очень желательно, чтобы там на стене был большой плоский телевизор, по которому показывали бы игры «Ред сокс», «Пэтриотс», «Бруинс» или «Селтикс». Он любит бары, в которых темно и грязно, на барной стойке стоит стеклянная плошка со сваренными вкрутую яйцами и мисочки с соленым арахисом, деревянные половицы покоробились от пролитого пива, а из музыкального автомата звучит «Деф Леппард». В меню могут быть жареные сырные палочки и куриные крылышки с соусом баффало, но ни в коем случае ничего такого, что содержит фуа-гра или трюфельное масло. Там должен быть бильярдный стол, мишень для игры в дартс и вышибала, потому что какой-нибудь пьяница непременно затеет с кем-нибудь драку перед самым закрытием.

«Солт» – полная противоположность бару во вкусе Джимми. Медно-рыжие шары ламп свисают с металлического потолка, излучая мягкий романтический свет. Клиентура тут смешанная – часть местные, но большинство нет – со значительным перевесом в сторону женщин, и все хорошо одеты, изысканно выглядят, явно настроены цивилизованно провести вечер. Бет пробегает взглядом перечень коктейлей в меню и ахает при виде цен. При ценнике в двадцать баксов за порцию все пришедшие настроены провести вечер не только цивилизованно, но и с размахом. Она оглядывает бар, мужчин и женщин, сидящих за барной стойкой, пытаясь составить себе представление о том, какого рода публика сюда ходит. Ничего из ряда вон выдающегося она не замечает, пока ее взгляд не падает на большую плетеную сумку в виде традиционной нантакетской корзинки, которая стоит на стойке. Она принадлежит блондинке, сидящей рядом с лысым мужчиной в полосатом пиджаке. Для тех, кто действительно живет на Нантакете, это вещь просто космически дорогая. Бет видела такие сумки, только меньшего размера, которые стоили больше чем тысячу долларов.

Сама барная стойка представляет собой отшлифованную каменную плиту грубой фактуры, в которой там и сям поблескивают янтарного цвета кусочки обточенного морем стекла. Бет проводит рукой по ее прохладной поверхности. Она очень красивая, настоящее произведение искусства. Из колонок гремит техно. «Деф Леппард» здесь не услышишь.

– Вот, пожалуйста, – говорит Джимми, ставя перед Бет бокал для мартини, до краев полный розовой жидкости. – Лучший напиток в меню.

Бет делает небольшой глоток. Коктейль сладкий и пряный, явно крепкий, но не дерущий горло. Она с легкостью могла бы таким напиться.

– Приятная штука. Что там намешано? – спрашивает Бет.

– Водка, ром, чили, лайм и имбирь. Называется «Обжигающая страсть».

«Обжигающая страсть?» Что он делает? Бет чувствует себя смущенной, негодующей, а потом странно польщенной.

– Что это ты вдруг решил отпустить бороду? – интересуется Петра.

– Подумал, почему бы не попробовать, – отзывается Джимми, почесывая заросшие щетиной щеки. – Тебе нравится?

– Нет, – отрезает Петра.

Он отращивает бороду уже примерно месяц, и Бет кажется, что она ему идет, придает мужественности, маскулинности. Скрывает безвольный подбородок. И она хорошо его знает, он не просто решил попробовать. Джимми перестает бриться каждый раз, когда в его жизни настает тяжелый период – когда умер его отец, когда гребешки перестали ловиться и им не на что стало жить, когда Джессике делали операцию на ушах в Бостоне. И вот теперь. Бет улыбается про себя, довольная тем, что, по меньшей мере, их расставание стоит для него в одном ряду со смертью отца, что она до сих пор что-то для него значит. И он перестает бриться не просто из-за того, что, когда количество стресса в его жизни начинает зашкаливать, ему становится не до бритья, но главным образом потому, что борода дает ему чувство защищенности, прячет от мира. Борода Джимми – это аналог больших бесформенных черных свитеров Бет, которые она носит, потому что они скрывают ее задницу.

Но сегодня она не в одном из этих свитеров. Сегодня она в платье в стиле Голди Хоун, а Джимми с бородой. Забавно. Ей не приходило в голову, что ему тоже может быть без нее тяжело. Может быть, это не то, чего он хочет. Может быть, он тоже страдает.

Анжела проскальзывает за стойку и говорит Джимми что-то, чего Бет не может расслышать. Она смеется, и он улыбается, сверкнув своими ослепительными кривоватыми зубами. Это мимолетная улыбка, которая быстро сходит с его лица, но это же было, было. Она вызвала у него улыбку.

«Продолжай страдать. Продолжай прятаться от мира. Надеюсь, в конце концов ты станешь похож на «Гризли» Адамса»[5]5
  Джон «Гризли» Адамс (1812–1860) – дрессировщик медведей-гризли и других диких животных, которых сам ловил. Стал героем американского фольклора. Носил косматую окладистую бороду.


[Закрыть].

Джилл наклоняется к Бет:

– Ну надо же, какая тяга к новизне у человека.

Джимми отвлекается на парочку, сидящую по соседству с Джилл, и начинает откупоривать для них бутылку вина. Бет потягивает свой коктейль, остро ощущая, что в нескольких футах позади нее Анжела, а в нескольких дюймах перед ней ее почти уже бывший муж, что она сидит между ними. Ощущения у нее странные. Бет одним глотком приканчивает свой коктейль. Ей отвратительна мысль о том, что Анжела сейчас рассматривает ее, оценивает ее без ее ведома. Она чувствует себя обнаженной, уязвимой. Бет потирает ладони одна о другую, как будто ей холодно, и проверяет свой телефон. Сообщений от девочек нет.

Не имея возможности наблюдать за Анжелой, в чем, собственно, и заключался весь смысл этой затеи, она сидит и наблюдает за Джимми. Она не помнит, когда в последний раз так долго смотрела на него не отрываясь. До того как он ушел, они спали, отвернувшись друг от друга, – так повелось из-за того, что он храпел, и потому что от него пахло сигарами. Из-за его графика ели они вместе тоже редко, а когда это все-таки случалось, они обыкновенно устраивались с тарелками в гостиной перед телевизором и утыкались в экран. А каждый раз, когда они ругались, что в последние несколько лет случалось более чем часто, она вообще переставала замечать сам факт его существования.

И вот теперь она оказалась в первом ряду, не имея возможности занять себя чем-то иным, кроме как наблюдать за ним. Она никогда раньше не видела его за барной стойкой. Он находится в постоянном движении, уверенный, явно чувствующий себя как рыба в воде. Его руки, откупоривающие винные бутылки, разливающие мартини по бокалам, помешивающие содержимое долькой лайма, действуют умело, споро, играючи. Он знает, где стоит каждая бутылка и лежит каждый инструмент. Он назубок помнит, как смешивается каждый коктейль. Он хорош в своем деле, и она любуется им.

Она ничего этого не знала. Она испытывает удивление, к которому примешивается некоторая толика острой обиды: оказывается, она знала о Джимми не все! А ведь его даже нельзя назвать какой-то особенно сложно устроенной личностью. Еда, сон, телевизор, дети, сигары. Работа бармена – это, конечно, не нейрохирургия и не вождение гоночного автомобиля, но все равно у него явный талант. Барная стойка – узловой элемент заведения. Все крутится вокруг нее, а Джимми обеспечивает бесперебойную работу всего механизма, чтобы клиенты остались довольны.

Это кардинально отличается от промысла гребешка, которым ее муж занимался в одиночестве и под открытым небом. Она считала, что эта работа идеально ему подходит. Однако же вот пожалуйста, он работает в переполненном ресторане, в тесном закутке за барной стойкой, весело болтая с незнакомцами, смешивая девчачьи коктейли, – и, похоже, все это ему нравится. Он производит впечатление человека, находящегося в своей стихии.

Вот только одет он не так, как всегда одевался дома. Дома он носил джинсы или шорты, некогда бывшие джинсами, – потертые, с неровно обрезанными штанинами, футболки, кепку с эмблемой «Ред сокс» и грубые ботинки. Здесь же на нем рубашка в вертикальную бело-голубую полоску. Она даже отглажена. Он носит ее навыпуск, закатав рукава до локтей и расстегнув воротник на одну пуговку ниже, чем расстегнули бы большинство мужчин, так что в вырезе виднеется верхняя часть груди. Грудь у него красивая и мускулистая. С этой бородой, улыбкой, небрежно закатанными рукавами и в расстегнутой на груди рубахе он выглядит расслабленным и – она готова убить себя за это признание – сексуальным. Подогретая как минимум отчасти «Обжигающей страстью», Бет чувствует, что ее против воли влечет к нему, и в то же самое время он страшно ее злит.

Значит, тут он может быть собранным, увлеченным и умелым, а дома едва ноги передвигает и сил у него нет ни на что, кроме как лежать на диване? Значит, тут он может собраться и выглядеть презентабельно, а дома таскает заношенные футболки с пятнами от кетчупа на груди и от пота под мышками? Значит, на работе он демонстрирует живую и обаятельную часть своей личности, а ей с девочками всего этого не достается?

– Слушай, Джимми, а здесь у вас всегда так людно? – спрашивает Петра.

– Людно? Да это вообще не людно. Подожди еще часик, народ тут будет у вас за спиной в три ряда стоять.

– Ха, – хмыкает Петра.

У ее ресторана дела тоже идут неплохо, но не настолько, чтобы люди в три ряда толпились перед барной стойкой, во всяком случае в это время года.