Текст книги "Опасные соседи"

15

В понедельник утром Либби опаздывает на работу на двадцать минут. Дайдо удивленно смотрит на нее. Не в привычках Либби опаздывать на работу.

– Я собиралась позвонить тебе, – говорит она. – С тобой все в порядке?

Либби кивает, достает из сумки телефон, затем бальзам для губ и кардиган, кладет сумку под стол, распускает волосы, снова связывает их в хвост, вытаскивает стул и тяжело плюхается на стул.

– Извини, – говорит она, в конце концов. – Я совсем не спала прошлой ночью.

– Я как раз это собиралась сказать, – говорит Дайдо. – Ты выглядишь ужасно. Жара?

Либби кивает. Но на самом деле жара здесь ни при чем. Причина в том, что занимает все ее мысли.

– Давай я сделаю тебе крепкий кофе.

Обычно Либби сказала бы: нет, нет, нет, я могу сама заварить себе кофе. Но сегодня собственные ноги кажутся ей свинцовыми, а голова такая тупая, что она лишь кивает и благодарит коллегу. Она наблюдает за тем, как Дайдо заваривает кофе, и, глядя на ее блестящие черные крашеные волосы, на то, как она стоит, широко расставив маленькие ноги в массивных темно-зеленых бархатных кроссовках и сунув одну руку в карман черного платья-балахона, постепенно приходит в себя.

– Вот, – говорит Дайдо, ставя чашку на стол Либби. – Надеюсь, что это поможет.

Либби знает Дайдо уже пять лет. Она знает о ней все. Знает, что ее мать была именитой поэтессой, а отец – известным редактором газеты, что она выросла в одном из самых знаменитых домов Сент-Олбанса и воспитывалась дома гувернанткой. Она знает, что ее младший брат умер, когда ему было двадцать лет, и что последние одиннадцать лет она не занималась сексом. Она знает, что Дайдо живет в крошечном коттедже на краю поместья ее родителей и что у нее есть лошадь, на которой она каталась еще подростком, и что эту лошадь зовут Блестка. Она знает, что этот потрясающий старинный дом родители Дайдо завещали не ей, а Обществу охраны памятников, но она воспринимает это спокойно.

Она знает, что Дайдо обожает: чай PG Tips, Бенедикта Камбербэтча, лошадей, шоколадную пасту «джандуйя», кокосовое молоко, сериал «Доктор Кто», дорогие наматрасники, духи Orange Blossom Jo Malone, картофель фри, сетевые кафе «Нандос» и косметические маски. Но она никогда не была дома у Дайдо и не знакома с ее родителями или друзьями. Она никогда и нигде не видела Дайдо в нерабочее время, кроме ежегодной рождественской вечеринки в шикарном загородном отеле и редких выпивок по случаю чьего-то увольнения. На самом деле она не знает, кто такая Дайдо.

Но в эти мгновения она смотрит на Дайдо и внезапно со всей ясностью понимает: Дайдо – именно тот человек, в котором она сейчас нуждается. В субботу вечером она сидела на заднем дворе в доме Эйприл, вяло флиртуя с Дэнни, – тот оказался не таким уж и крутым, у него мордашка восьмилетнего ребенка и очень маленькие руки, – но сейчас ей нужен кто-то, с кем можно поговорить о безумных вещах, происходящих с ней, о доме и журнальной статье, о мертвых родителях и кашлявшем на чердаке человеке. Но все, кого она видела вокруг себя, были такие же люди, как и она сама, нормальные люди, живущие обычной жизнью, или дома, с родителями, или в крошечных квартирках с партнерами и друзьями, с невыплаченными студенческими займами, обыкновенной работой, обыкновенными мечтами, искусственным загаром из солярия, собачками, белыми зубами и чистыми волосами. Она чувствовала себя отвратительно, пойманная между двумя мучительно несопоставимыми мирами. Не в силах больше это терпеть, она ушла еще до одиннадцати, вернулась домой к своему ноутбуку и вновь зашла в интернет, чтобы узнать, что же случилось с Серенити Лэм.

Увы, это породило больше вопросов, чем дало ответов, и в два часа ночи Либби, наконец, захлопнула крышку ноутбука и легла спать. Но ее сон был беспокойным, а сновидения полны странных лейтмотивов и встреч.

– Мне нужен совет, – обращается она к Дайдо. – Относительно Челси.

– Угу, – отвечает Дайдо, потирая массивный серебряный кулон, висящий на цепочке у нее на шее. – Какой совет?

– Просто хочу поговорить. Ну ты знаешь, о… домах. Мне казалось, ты разбираешься в домах.

– Я знаю только об одном доме. Не о домах в целом. Но вообще-то… да, почему бы и нет. Приходи на ужин.

– Когда?

– Сегодня вечером? Придешь?

– Да, приду, – отвечает Либби, – обязательно.

* * *

Дом у Дайдо красивый: два фасада, окна в свинцовых рамах, розовые розы в палисаднике. Рядом с домом стоит ее блестящий черный «Фиат Спайдер» с коричневой складной крышей. Автомобиль как будто дополняет дом, а дом дополняет автомобиль, и Либби не может удержаться от того, чтобы достать из сумки телефон и сфотографировать его для своей страницы в инстаграме. Дайдо встречает ее у двери в широких брюках с цветочным принтом и черном топике. Ее волосы зачесаны назад, их удерживают большие солнцезащитные очки в красной оправе, сдвинутые на макушку. Кроме того, она босиком. Раньше Либби неизменно видела ее в массивной обуви на низком каблуке, поэтому ей удивительно видеть маленькие белые ступни с идеальным бледно-розовым педикюром.

– Здесь так красиво, – говорит Либби, проходя в маленькую дверь в белый коридор с терракотовым плиточным полом. – Просто нет слов.

Похоже, дом Дайдо полон полученного в наследство антиквариата. Либби не видит ни единой вещи из интернет-магазина TK Maxx. Стены увешаны броскими абстрактными картинами. Либби вспоминает, что Дайдо однажды упомянула, что ее мать также художница. Дайдо ведет Либби через французские двери в задней части дома, и они устраиваются в симпатичном садике на старомодных плетеных ротанговых стульях, на которые брошены декоративные подушки с цветочным орнаментом. Либби обводит взглядом задний двор красивого дома Дайдо, и ей в голову приходит мысль, что той, возможно, на самом деле не нужно работать. Похоже, ее работа дизайнера шикарных кухонь – всего лишь милое хобби.

Дайдо выносит миску с салатом из киноа и авокадо, еще одну с вареным картофелем, каравай темного хлеба и два бокала для просекко, которое Либби принесла с собой.

– Давно ты здесь живешь? – спрашивает Либби, намазывая масло на хлеб.

– С двадцати трех лет, когда я вернулась из Гонконга. Это был дом моей матери. Она сохранила его для меня. Мой брат должен был унаследовать дом, но потом все изменилось…

Либби глуповато улыбается. «Дом». «Коттедж». Совсем другой мир.

– Это так грустно, – говорит она.

– Да, – соглашается Дайдо. – Но дом – это проклятие. Я рада, что он не имеет ко мне никакого отношения.

Либби кивает. Еще неделю назад она не знала, что большие красивые дома – проклятие, теперь она ближе к пониманию этого факта.

– Итак, расскажи мне о своем доме. Расскажи все.

Либби делает глоток просекко, ставит бокал на стол и откидывается на спинку стула.

– Я нашла статью, – начинает она. – В «Гардиан». Про дом. Про моих родителей. Про меня.

– Про тебя?

– Да, – говорит Либби, потирая локти. – Все это очень странно. Видишь ли, когда мне был почти год, меня удочерили. Дом в Челси принадлежал моим биологическим родителям. И, согласно той статье, я родилась в секте.

Это слово, слетевшее с ее губ, звучит ужасно. Слово, которое она изо всех сил старалась избегать, чтобы даже не задумываться о нем. Оно так расходится с наивной фантазией, в которой она жила всю свою жизнь. Дайдо даже слегка дрожит от волнения.

– Что-что?

– В секте. Согласно этой статье, в том доме в Челси обитала своего рода секта. Там жили самые разные люди. Жили по-спартански. Спали на полу. Носили одежду, которую шили сами. И все же… – Она лезет в сумочку и достает распечатку статьи. – Взгляни, это мои родители за шесть лет до моего рождения, на благотворительном балу. Нет, ты посмотри на них.

Дайдо берет статью из ее рук и рассматривает фото.

– Черт, – говорит она, – это же просто шик!

– Знаю! Моя мать была светской львицей. Она возглавляла рекламную фирму в области моды. Когда-то она даже была помолвлена с австрийским князем. Это была просто потрясающая женщина!

Было странно и непривычно видеть лицо матери. Та чем-то напоминала Присциллу Пресли – те же крашеные черные волосы и пронзительно-голубые глаза.

Ее мать оправдывала каждую из ее детских фантазий, вплоть до работы в пиар-агентстве. А вот отец… да, он был очень хорошо одет, но ростом ниже, чем она себе его представляла, ниже ее матери. У него высокомерно вскинут подбородок. Но было в его взгляде нечто колючее: казалось, он смотрел на фотографа так, будто ожидал подвоха. Он обнимал Мартину Лэм за талию, и на снимке можно было разглядеть кончики его пальцев. Она удерживала наброшенную на плечи шелковую шаль, и сквозь тонкую ткань ее вечернего платья слегка выпирали ее подвздошные кости. Согласно тексту статьи, это было последнее фото, запечатлевшее «светскую пару» до того, как они исчезли из поля зрения и семь лет спустя были найдены мертвыми на полу их кухни.

– У меня были брат и сестра, – говорит Либби. Ее потрясение так свежо, что слова слетают с ее губ одно за другим, без промежутков.

Дайдо поднимает на нее глаза.

– Вот оно как! – говорит она. – И что же с ними случилось?

– Никто не знает. Адвокат склонен думать, что их, похоже, уже нет в живых.

Вот он. Самый тяжелый из всех этих жутко тяжелых фактов, давивших на нее все эти нескольких дней. Этот факт приземляется между ними, массивный, как метательный молот.

– О господи, – ахает Дайдо. – Это надо же… но как такое могло случиться?

Либби пожимает плечами.

– Полиция пришла в дом по звонку соседей. Копы нашли на кухне тела моих родителей и еще одного человека. Все трое были мертвы. Похоже, это было групповое самоубийство. А потом они обнаружили меня, малышку десяти месяцев от роду, цветущую и здоровую… в кроватке наверху. Но никаких следов моего брата и сестры.

Дайдо, разинув рот, окидывается на спинку стула и пару секунд молчит.

– Ну хорошо. – Она садится ровно, подается вперед и сжимает пальцами виски. – Итак, там была секта. И твои родители совершили групповое самоубийство с каким-то случайным человеком…

Либби кивает.

– Они отравились ядовитыми растениями, которые выращивали в аптекарском огороде.

У Дайдо вновь отвисает челюсть.

– Да, – сухо говорит она. – Разумеется. Черт! И что потом?

– В доме жили другие люди. Возможно, другая семья, с детьми. Но когда туда приехала полиция, там никого не оказалось. Только трупы и я. Все дети просто… просто исчезли. С тех пор о них никто не слышал.

Дайдо вздрагивает и прижимает ладонь к груди.

– Включая твоего брата и сестру?

– Да, – отвечает Либби. – Их не видели долгие годы. Соседи предположили, что они учатся в школе-интернате. Но ни одна школа не подтвердила, что они там учатся. Но один из них, похоже, оставался в доме после смерти моих родителей, потому что кто-то в течение нескольких дней явно присматривал за мной. Мой подгузник был чистым. А когда меня вынули из кроватки, то нашли вот это. – Либби достает из сумочки кроличью лапку и передает ее Дайдо. – Это было спрятано среди моих одеял.

– На счастье, – высказывает предположение Дайдо.

– Думаю, да, – соглашается Либби.

– А другой человек, который умер, тот, третий… – спрашивает Дайдо. – Кто это был?

– Никто не знает. Полицейские не нашли никаких документов, которые позволили бы было установить его личность, только инициалы в предсмертной записке. Никто не сообщал о его исчезновении, никто не узнал его по полицейским зарисовкам. Считается, что он был бродягой. Может, даже цыганом. Что, возможно, объясняет вот это.

Она указывает на кроличью лапку в руке Дайдо.

– Цыгане. – Дайдо как будто смакует это слово. – Это надо же!

– И этот дом, он такой странный. В нем темно. Я была там в субботу утром и кое-что услышала. Звуки сверху.

– Что именно?

– Там как будто кто-то ходил. И покашливал.

– И ты уверена, что это не соседи?

– Что ж, может быть. Но звуки как будто исходили с верхнего этажа. И теперь я слишком напугана, чтобы вернуться туда. Думаю, я должна просто выставить дом на продажу, избавиться от него и жить дальше. Но…

– Твои брат и сестра?..

– Мои брат и сестра. Правда о том, что случилось. Моя история. Это все связано с этим домом, и если я продам его, то никогда не узнаю, что на самом деле произошло.

Дайдо пару секунд смотрит на газетную статью. Затем переводит взгляд на Либби.

– Вот, – говорит она, постукивая кончиком пальца по верхней части газетной статьи. – Он. Тот журналист. – Она щурится на подпись. – Миллер Роу. Он тот, кто тебе нужен. Тебе нужно связаться с ним. Только представь его удивление, когда после долгих месяцев журналистских расследований он внезапно обнаружит в почтовом ящике твое письмо! Серенити Лэм собственной персоной. В комплекте с той самой кроличьей лапкой.

Обе на мгновение умолкают и смотрят на кроличью лапку. Та лежит на садовом столике в лужице мягкого пятнистого вечернего света.

Либби берет из рук Дайдо статью и находит подпись. «Миллер Роу». Необычное имя. Такое поисковик найдет в два счета. Она достает из сумки телефон и вбивает имя в поисковую строку. Через минуту у нее уже есть контактный адрес электронной почты «Гардиан». Она поворачивает телефон и показывает его Дайдо.

Та мудро кивает.

– Отлично, – говорит она, поднимает бокал просекко и чокается с Либби. – За Серенити Лэм, – говорит она. – И Миллера Роу. Пусть один узнает правду о другом.

16

В пять тридцать на следующее утро Люси не спит. Она осторожно сползает с кровати. Пес спрыгивает на пол и, царапая когтями по линолеуму, идет следом за ней в кухню. Джузеппе оставил на столе чайные пакетики, банку растворимого кофе и пакет бриошей с шоколадом. В холодильнике стоит бутылка молока. Люси наливает кастрюльку, ставит ее на огонь, чтобы вскипятить воду, садится на пластиковый стул в углу и смотрит на занавешенное окно. Спустя мгновение она встает и отдергивает занавеску, снова садится и смотрит на здание напротив. Его темные окна отражают оранжевый цвет раннего рассвета, серые стены ненадолго становятся розовыми. Небо над головой светло-голубое, и в нем кружатся стаи птиц. Уличное движение пока еще слабое, единственные звуки в эти минуты – это бульканье закипающей воды и шипение газовой горелки.

Люси изучает свой телефон. Ничего. Пес многозначительно смотрит на нее. Его хозяйка открывает дверь в их комнату, затем заднюю дверь на улицу и жестами приказывает ему выйти наружу. Фитц проходит мимо нее вон, на полминуты поднимает лапу, орошая внешнюю стену здания, затем вновь забегает внутрь.

Войдя в комнату, Люси берет рюкзак и расстегивает внутренний карман. Там лежит ее паспорт. Она открывает его. Как она и подозревала, срок его действия истек три года назад. В последний раз она пользовалась им, когда Марко было два года, и они с Майклом свозили мальчика в Нью-Йорк, чтобы показать внука его родителям. Вскоре они расстались, и с тех пор она ни разу не пользовалась документом.

Этот паспорт сделал для нее Майкл. Он заказал его для их медового месяца на Мальдивах.

– Дай мне свой паспорт, дорогая, – сказал он, – мне нужны сведения о тебе.

– У меня нет паспорта, – сказала она.

– Тогда тебе придется обновить его и как можно скорее, или медового месяца у нас не будет.

Она вздохнула и посмотрела на Майкла.

– Послушай, – сказала она. – У меня нет паспорта. И точка. У меня никогда не было паспорта.

Он замер и в упор посмотрел на нее. Все мысли в его голове были отчетливо видны сквозь его разинутый рот.

– Но…

– Я приехала во Францию как пассажир… в машине. Когда я была намного моложе. Никто не просил меня показать мой паспорт.

– Чья была машина?

– Я не помню. Просто машина.

– То есть… машина незнакомца?

– Не совсем. Нет.

– Но о чем ты думала? Если бы у тебя попросили паспорт, что бы ты сделала?

– Я не знаю.

– И как ты жила? Я имею в виду…

– Так, как когда ты нашел меня, – резко ответила она. – Играла на скрипке, собирала центы. Чтобы наскрести денег и заплатить за ночлег.

– С тех пор, как была ребенком?

– С тех пор, как была ребенком.

Тогда она доверилась ему, высокому, обаятельному американцу с теплой, добродушной улыбкой. Тогда он был ее героем. Он в течение почти целого месяца каждый вечер приходил послушать ее игру, он сказал ей, что она самая красивая скрипачка на свете, он привел ее в свой элегантный розовый дом и после того, как она полчаса пробыла в душевой кабине, выложенной золотой мозаикой, протянул ей мягкие полотенца. Он расчесал влажные пряди ее волос, и она невольно вздрогнула, когда кончики его пальцев коснулись ее голых плеч. Он отдал ее грязную одежду горничной для стирки. Та выложила ее вещи, постиранные и выглаженные и украшенные бумажным веером, на покрывало ее кровати в комнате для гостей. Тогда он был сплошь мягкие прикосновения, благоговение и нежность. Конечно, она доверилась ему.

Итак, она рассказала Майклу о себе все, всю свою историю, и он посмотрел на нее сияющими карими глазами и сказал:

– Все нормально, теперь ты в безопасности. Тебе здесь ничего не угрожает. – И потом он сделал ей паспорт. Она понятия не имела, как и при помощи кого. Информация в нем была не совсем точной: в нем стояло не ее имя, не ее дата и место рождения. Но это был хороший паспорт, паспорт, с которым она слетала на Мальдивы и обратно, благодаря ему она побывала на Барбадосе, в Италии, Испании, Нью-Йорке, и никто никогда не задавал никаких вопросов.

И вот теперь срок его действия истек, и у нее нет средств получить новый и нет возможности вернуться в Англию. Не говоря уже о том, что у детей тоже нет паспортов, да и у пса нет ветеринарного паспорта.

Люси закрывает паспорт и вздыхает. Есть два пути обойти эти препятствия. Один из них опасный и незаконный, другой – просто опасный. Ее единственная альтернатива – вообще никуда не ехать.

При этой мысли в ее голове всплывают образы бегства из Англии двадцать четыре года назад. Она заново прокручивает в памяти эти последние моменты, как делала это тысячу раз: стук двери, захлопнувшейся у нее за спиной в последний раз, ее шепот, я скоро вернусь, обещаю тебе, обещаю тебе, обещаю тебе, когда она, задыхаясь, бежала в ночной тьме по Чейн-Уолк, и сердце ее бешено колотилось; у нее перехватывало дыхание, один ее кошмар заканчивался и одновременно начинался другой.

17

Прошло почти две недели, прежде чем Финеас Томсен снизошел до разговора со мной. Или, может быть, наоборот, кто знает. Я уверен, что у него на этот счет свое мнение. Но по моим воспоминаниям (а это целиком и полностью мое воспоминание) это был он.

Я, как всегда, слонялся по кухне, подслушивая разговор матери с женщинами, которые теперь, судя по всему, поселились в нашем доме. Я тогда подсознательно решил для себя: единственный способ действительно узнать, что происходит в мире, – это слушать разговоры женщин. Любой, кто игнорирует женскую болтовню, по любым меркам беднее всех остальных.

К этому времени Берди и Джастин жили с нами уже почти пять месяцев, а Томсены – почти две недели. Разговор на кухне в тот конкретный день, как и все последние две недели, был посвящен обсуждению уже в зубах навязшей темы: где жить Салли и Дэвиду. На тот момент я все еще цеплялся за глупое заблуждение, что Салли и Дэвид скоро уедут. Каждые несколько дней на горизонте появлялась возможность, которую долго обсуждали, и в воздухе ненадолго и мучительно повисало ощущение, что Салли и Дэвид вот-вот уедут, как вдруг, бац, оказывалось, что у «возможности» имеется некий неисправимый недостаток, и все возвращалось на круги своя. На данный момент такой «возможностью» был плавучий дом в Чизвике. Он принадлежал некой пациентке Дэвида, которая на целый год отправлялась путешествовать по свету с рюкзаком за спиной, и ей нужен был кто-то, кто присматривал бы за ее бородатыми ящерицами.

– Там только одна спальня, – жаловалась Салли моей маме и Берди. – И причем совсем крошечная. Конечно, мы с Дэвидом могли бы спать на койках в гостиной, но там немного тесновато из-за садков для ящериц.

– О господи! – воскликнула Берди, отдирая сухую кожу вокруг ногтей. Чешуйки падали на спину кошки. – Сколько их там?

– Садков?

– Без разницы. Да, садков.

– Без понятия. Штук шесть. Возможно, нам придется поставить их один на другой.

– А как же дети? – спросила моя мама. – Захотят ли они жить там? Особенно спать на двуспальной кровати. Ведь Фин уже взрослеет…

– Боже, это ведь лишь на короткое время. Просто пока мы не найдем что-нибудь постоянное.

Я посмотрел вверх. Это был тот самый момент, когда план обычно разваливался. Момент, когда становилось ясно, что на самом деле это был дурацкий план и Салли стоически произносила: «Но ведь это не навсегда», а моя мать говорила, «Это курам на смех, у нас здесь так много места. Не понимаю, куда вы так спешите».

Язык тела Салли тотчас смягчался, она улыбалась, касалась руки моей матери и говорила: «Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством». И моя красивая мама говорила с ее восхитительным немецким акцентом: «Чепуха, Салли. Пустяки. Не торопитесь. Что-то наверняка появится. Что-то идеальное».

Так было и в тот день, в конце сентября. План переезда в плавучий дом был рассмотрен и отметен за рекордные восемь минут.

Должен сказать, что присутствие Томсенов разрывало меня на части. С одной стороны, они загромождали мой дом. Не вещами как таковыми, а самими собой – своими телами, звуками, запахами, своей инаковостью. А вот моя сестра и Клеменси стали, как говорится, не разлей вода. Они скакали по дому с утра до вечера, увлеченные странными играми, смысл которых, казалось, заключался в том, чтобы произвести как можно больше шума. Мало того, Берди учила их обеих играть на скрипке, что было сущей пыткой.

И, разумеется, сам Дэвид Томсен, чье харизматическое присутствие, казалось, пронизывало каждый уголок нашего дома. Помимо спальни наверху, он также неким образом завладел нашей гостиной, в которой находился бар моего отца, превратив ее в своего рода тренажерный зал. Однажды я наблюдал за ним сквозь щель в двери, когда он, опираясь лишь на кончики пальцев, пытался оторвать свое тело от пола.

А на другом конце всего этого был Фин. Фин, который отказывался даже смотреть на меня, не говоря уже о том, чтобы говорить со мной. Фин, который вел себя так, будто меня просто не существовало. И чем дольше он делал вид, будто в упор не замечает меня, тем сильнее мне казалось, что я не выдержу этого и умру.

И вот, наконец, в тот день это случилось. После того как было решено, что Салли и Дэвид останутся, я вышел из кухни и чуть не налетел на Фина, шагавшего мне навстречу. На нем была выцветшая толстовка с какой-то надписью и джинсы с порванными коленками. Увидев меня, он остановился и впервые встретился со мной взглядом. У меня перехватило дыхание. Я копался в своих запутанных мыслях, силясь что-то сказать, но так ничего и не придумал. Я шагнул влево; он шагнул вправо. Я сказал «извини» и шагнул вправо. Я думал, что он молча пройдет дальше, как вдруг он произнес:

– Ты ведь знаешь, что мы здесь насовсем, не так ли?

– Не понял?

– Не слушай того, что мои родители говорят о переезде. Мы никуда не собираемся. Знаешь, – продолжил он, – в том доме в Бретани мы застряли на целых два года. Хотя просто приехали туда в отпуск.

Он замолчал и выгнул бровь. Он явно ждал моего ответа, но я утратил дар речи. Я еще никогда не стоял так близко к столь прекрасному созданию. Его дыхание пахло мятой.

Он смотрел на меня, и я увидел, как по его лицу промелькнуло разочарование или даже не разочарование, а скорее досада, как будто я просто подтвердил то, что он уже подозревал: что я был скучным и тупым и не заслуживал его внимания.

– Почему у вас нет своего дома? – наконец спросил я.

Он пожал плечами.

– Потому что мой папаша слишком скуп, чтобы платить за него.

– И у вас никогда не было своего дома?

– Был. Однажды. Но он продал его, чтобы мы могли отправиться путешествовать.

– А как же школа?

– Какая школа?

– Когда ты ходишь в школу?

– Я не был в школе с шести лет. Меня учит мать.

– Ничего себе, – сказал я. – А как же друзья?

Он косо посмотрел на меня.

– Разве тебе не скучно без друзей?

Он прищурился.

– Нет, – честно ответил он. – Даже нисколько.

У него был такой вид, словно он собрался уйти. Я не хотел, чтобы он ушел. Я хотел и дальше ощущать его мятное дыхание и узнать о нем больше. Мой взгляд упал на книгу в его руке.

– Что ты читаешь? – спросил я.

Он опустил взгляд и перевернул книгу заголовком вверх. Это был «Игрок в кости» Люка Рейнхарта, роман, о котором я в то время не слышал, но который прочел впоследствии не менее тридцати раз.

– Хорошая книга?

– Все книги хорошие, – ответил он.

– Неправда, я прочитал несколько очень плохих книг, – заявил я, имея в виду в первую очередь книжку «Энн из Зеленых Крыш», которую нас заставили прочесть в прошлом учебном году. Скажу честно, такой дурацкой, раздражающей книжки я до этого ни разу не читал.

– Это не были плохие книги, – терпеливо возразил Фин. – Это были книги, которые тебе не понравились. Что не одно и то же. Единственные плохие книги – это книги, которые написаны так плохо, что их никто не опубликует. Любая опубликованная книга станет для кого-то «хорошей книгой».

Я кивнул. Его логика была безупречной, и мне было нечего возразить.

– Я почти закончил ее, – сказал он, глядя на книгу в руке. – Могу тебе одолжить, если захочешь.

Я снова кивнул.

– Хорошо. Спасибо.

С этими словами он ушел. Я же остался стоять на месте, мои виски пульсировали, ладони были влажными от пота, а мое сердце наполнилось чем-то новым и необыкновенным.