Текст книги "Лабиринты чувств"

5

У них, в Петиной группе, уже традиционно предстоял праздник. Они всегда собирались, сдав очередную сессию. И если на первом курсе, после первой сессии сделали это, просто зайдя в кафе, после второй уже собравшись на квартире у одного из них, то теперь уже в который раз собирались на даче у Пети.

И вначале его родители, напряженно встретившие это известие, были настороже. Но, увидев, что там все прошло без эксцессов, что после этого праздника дача была не то, что разгромлена, а прибрана гораздо лучше, чем была, стали уже спокойно позволять проводить там эти традиционные мероприятия.

А почему именно на дачу Пети пал выбор? Да просто потому, что она была у его родителей. Просто потому, что Петя ее предложил. И еще (и, наверное, это тоже было немаловажным) потому, что Петя был незаметным, серым в общении, поэтому и никаким, поэтому они и собирались у него, поэтому и получалось, что они собирались на ничейной территории, а значит, никакого подвоха или сюрпризов никто от него и не ждал.

И группе не мешали уже ни приезды его родителей, ни гости его родителей. Это уже была их территория, а места всем хватало, особенно летом, хотя и зимой было достаточно просторно.

И эти праздники окончания сессии, которые сначала отмечались только кулуарно, только их группой, с течением времени, когда у парней стали появляться свои девочки, а у девочек свои парни, не прекратились постепенно, а стали просто шире по составу участников.

Но это совсем не уничтожило простоту общения и радость от окончания еще одного периода учебы, а наоборот внесло определенную живость, и разнообразие, и легкость. И потому Петя надумал пригласить и Милу, и пусть с ней будут ее подруги, все равно уже это событие праздновала теперь такая куча народу, что было непонятно совершенно, кто же из его группы, а кто приятель его однокурсника, а кто приятель его приятеля.

А здесь, на своей территории, так ему казалось, он сможет по настоящему распробовать Милу и по настоящему дать распробовать себя. Ему-то все еще постоянно казалось, что Мила совсем его не видит, и лишь случайно к себе подпустила.

Он как-то совершенно забывал и ее жажду рук, и ее пламенеющие губы, и ее ищущие глаза. Незабываемо было для него лишь то, что он уносил каждый раз, расставшись с ней, незабываема была ночь и утро, незабываема была и сама Мила.

Но Петя не смог бы, если бы его попросили рассказать, обрисовать их встречи, их ночь, утро. Не мог бы и рассказать, как выглядит Мила, потому что для него она, и все, что с нею было связано, выглядело одинаково прекрасно, одинаково, но каждый раз по-разному, с новыми голосами, с новыми красками, с новыми запахами, с новым вкусом.

Поэтому как он мог описать такое переменчивое чудо, так изумительно меняющуюся прелесть? И еще его бесконечно распирало желание похвастаться Милой. Но похвастаться осязаемо, а не просто словами, которые, как известно, все что угодно могут передать, искажая до неузнаваемости, передать и то, чего вообще не было, может, поэтому он и прятал Милу не только от своей Матери, но и от всех, что хотел произвести фурор, бум, феерию ее появлением.

Чем больше Петя думал над своим планом, тем больше он ему нравился. И совсем упускал Петя из вида, как на это посмотрит Мила. Ведь это ей Петя отводил заглавную роль. Ведь это он собирался ею хвастаться, а не только побыть с ней вместе, как первоначально намеревался. Но пока скрывал этот план в себе. И никому о том, что он тоже приведет кого-нибудь, не рассказывал.

Мила сидела в ресторане с Петей, как всегда после бассейна, и слегка недоумевала. И встретились как всегда, и как обычно целовались, и даже она его касалась в воде, проводя рукой, ладонью по всему его телу, но остались какие-то странные ощущения, не было обычного приятного возбуждения, как будто она рукой проводила по деревянной статуе.

И сейчас он сидит рядом с ней и говорит все такие же слова, и вновь нога его трется об ее ногу, а все не то, не то.

– Мила, ты знаешь, у меня остался последний экзамен, а дальше я свободен до сентября.

Кажется, начало проявляться то, что ее сразу же насторожило, как только они встретились.

– Да уж догадываюсь. И что ты будешь делать со своей свободой? Опять уедешь?

– Уеду я или нет, это только от тебя зависит.

– Ой ли, Петя, не передергивай.

– А мы обычно празднуем сдачу сессии у меня на даче.

– Ты мне это для чего говоришь?

– Мила, я хочу, чтобы ты была со мной на этом празднике, ты знаешь, там ведь не только наша группа будет, все придут со своими друзьями, так почему бы и тебе…

– Не побыть нянькой в вашем детском саду.

– Милочка, я ведь…

– Все, Петенька, об этом забудь и больше не заикайся, а когда вы собираетесь?

И узнав дату их сбора, Мила перевела разговор на другие темы. А потом отвезла Петю, поняв, что вся его сегодняшняя деревянность оттого, что он собирался с духом сделать ей это предложение.

А он, поняв, что на тему приглашения Милы к нему на дачу говорить нельзя, все-таки говорил об этом, вставляя – а через … дня мы отмечаем конец сессии, – или – а … мы собираемся у меня на даче.

Но Мила всегда пропускала это мимо ушей, как будто не слышала. Слышала – не слышала, но запомнила.

Мила по-новому примерялась к Пете. Примерялась к уже завоеванному, к уже побежденному. Только почему-то она совсем не чувствовала победы. Но ей, в общем-то, наверное, и трудно было распознать вкус победы, потому что она волей неволей проецировала Петю на всех остальных ее мужчин, а Петя не подлежал сравнению с ними, и все, что с ним, с ней происходило, было совсем другим, непонятным и неизведанным.

Даже их отчуждение, тогда, когда у нее было ощущение его зарвавшейся вседозволенности, даже тогда все носило привлекательно-манящий окрас. Окрас мучительно изуверский, иезуитски надрывный, но и преступно распаляющий. Она уже была с ним, но совсем не получила его.

Когда это было у нее с Мужем, или впервые с Вадимом, а тем более с теми, кто были «временными» заменителями, то всегда было удовлетворение и достаточность. И только зуд беспокоившегося тела вновь звал ее к ним. А с Петей все оказалось по-другому. И совсем по-другому она думала о нем теперь.

Его желание позвать ее к нему на дачу было вполне понятным, она поняла и то, что он хочет, помимо всего прочего, продемонстрировать ее. Но ей-то все, кроме самого Пети, было совершенно безразлично и неинтересно. И наоборот, даже скорее неприятно видеть тех, с кем он проводит большую часть своего времени.

6

И однажды, наконец, настал день, когда его группа собиралась на Петиной даче. Мила отлично помнила, в какой день это будет. И Петя, все не терявший надежды, позвонил:

– Милочка, я…

– Петя, я сейчас в… хочешь, подъезжай, буду здесь еще около часа.

Когда Петя приехал, Мила уже подходила к своей машине с какими-то продуктами.

– Милочка, ты что, уже уезжаешь?

– Да, сегодня я к себе на дачу хочу съездить, хочешь со мной?

– Но я…

– Я помню про ваш праздник, и сама не собираюсь торчать на даче целый день, вечером поеду домой и завезу тебя.

– Милочка, я готов не только съездить к тебе, а остаться у тебя, и совсем не хочу от тебя куда-то возвращаться.

– Петенька, это неправильно, да и я уже сказала, что не собираюсь оставаться там.

Так они сели в ее машину и уехали к ней. Было ощущение, что он хотел одного – уговорить ее поехать с ним, к нему, вечером. А вот Мила думала совсем о другом.

Она, как только Петя еще в первый раз заговорил о сборе своей группы, о том, что он и ее туда приглашает, решила растянуть все свои желания, все его напряжение до этого дня, и как Петя ни старался, но Мила всегда уже ограничивала их встречи только одним мучительным ожиданием. И ей-то, знающей конец этих ожиданий, было гораздо легче, и легче и труднее.

Она сама все время боролась с собой, – когда же я, наконец, решусь. И сама себе начинала казаться распутной девкой, и стыдилась и гордилась этим. И изнывала от самой же себя. И вот, наконец, то, что она так долго растягивала, откладывала, относила на потом, получается. Они едут к ней. И она едет со своим преступным, похотно преступным замыслом.

А Петя, сидя рядом с ней, казалось, уже отвлекся от мыслей о своей группе, о своих товарищах. Он теперь, не встречая ее сопротивления, уже не только проводил пальцами по ее ногам, не только так пытался пробудить ее, но и (а места в машине хватало) уже губами щекотал ее колени, уже и руки его начали сползать к ней все выше и выше.

– Петенька, остановись, я так дальше вести машину не могу.

И ему пришлось оторваться, но уже и взгляд его прояснился откровенным желанием, и Мила видела это, видела, бросая на него колдовски притягательные взгляды, заманивая его в бездну искушения.

И как только они приехали, то тут же, забежав в дом, накинулись друг на друга, как дикие звери, в ожесточении грызущиеся за добычу, только здесь добычей был каждый из них, и каждый из них при этом был и победителем.

Когда они очнулись, то, действительно, словно Мамай прошелся по дому, так в вихре желания они разметали все. Мила пришла в себя первой и, отправив Петю в душ, слегка прибралась и поставила на огонь кофе, приготовила еду.

Петя, взбодрившись после душа и перекусив, решил, что уже пора начать уговаривать Милу поехать с ним. Но она, тоже уже освежившись, думала совершенно по-другому. И теперь, казалось, роли переменились, он уже совсем вроде бы не приставал к ней, а хотел начать свой разговор, свое приглашение.

А вот она, вроде бы тоже не домогаясь его, вроде бы даже от него увиливая (но как много значили эти его и ее «вроде бы»), ускользала от него по комнатам. Ускользала, а когда он догонял ее и пытался открыть рот, чтобы сказать, она тут же закрывала его, заплетала, запечатывала своим ртом.

И если что и мог он произнести, то произносил это, только нащупывая своим языком ее, нащупывая ее губы, отвечая на все, что она говорила своими губами, своими зубами, своими языками, именно языками, потому что именно такое ощущение оставалось после ее поцелуя.

Будто множество язычков проникали во все закоулки рта, лица, всего тела, проникали одновременно, проникали зовуще, проникали истощающе. И, в конце концов, он не выдержал, забыл то, о чем хотел сказать, забыл все на свете. Он опять догнал ее и, догнав, уже не оторвался, пока они оба не оказались лежащими «без сил на черном бархате постели».

Теперь уже и она встала не сразу, и ей пришлось немного прийти в себя, а когда она встала, то совсем прозаически пошла готовить еду. Благо она именно на это и рассчитывала, и тщательно подготовилась к такому развитию их этого дачного дня.

Она лежала рядом с Петей и кормила его и себя, перемежая кусочки пищи и вина, своими поцелуями, своими руками, всем своим телом, так что у него не получалось ни мгновения отдыха, ни мгновения покоя.

Она была сгустком эроса, даже край ее ноготка возбуждал, вызывал неодолимое желание, а уж когда она им прикасалась к его сокровенным местам, то и демоны не могли бы представить более еретических прикосновений. Как нельзя было представить и более изыскано-манящих изгибов ее тела, изгибов то похотливо-откровенных, то мистически страстных.

Такими прикосновениями она насиловала его, насиловала себя весь день, пока не настал вечер. А потом как будто снова проснулась, бодро собрала Петю и повезла его на сборище их группы. Петя уже не пытался приглашать ее, она по-прежнему закрывала его рот своим поцелуем, стоило ему лишь его открыть.

Мила высадила его и, поцеловав на прощание, сказала: «Петенька, ты мне подарил сегодня чудесный день, и ты был чудесен. Спасибо, и я жду тебя опять».

И она уехала. А Петя, хоть и восстанавливался мгновенно, после такого марафонского забега все же слегка покачиваясь, появился на вечеринке.

7

Она устроила эту вакханалию, этот кутеж как будто в отместку за то, что он собирается со своей группой, в отместку за то, что ей так больно от этого.

В отместку за то, что (несмотря на то, что она уже победила, уже получила Петю) он все не выходил из ее головы, все по-прежнему заполнял все ее время, что только он и составлял все ее мечты.

И совсем не Петю хотела она замучить, а только отомстить самой себе. Ей уже и самой было тошно от этой своей выходки. Как она ни скрывала от себя, но все же сознавала, что она специально подстроила все так, чтобы повезти Петю к себе именно сегодня, чтобы замучить его до беспамятства, чтобы отомстить ему.

И здесь не возникал вопрос – отомстить за что. Наверное, себе и за себя. И совсем другие чувства и ощущения у нее были, когда она вспоминала, что проделывала с Петей у себя сегодня. Совсем не этого она хотела, когда молила о соединении ног и живота. Совсем не за этим все время оттягивала свою с ним близость. А тогда за чем?

Мила до того закружилась в своих рассуждениях, воспоминаниях, ощущениях, что сделала то, чего опять-таки никогда не делала – просто так, без дела, позвонила сама.

– Петенька, а завтра ты что делаешь? – не понимая и не желая понять, что это все тоже продолжение сегодняшнего дня, продолжение ее бунта над Петей.

Петя вышел из машины. Он был настолько переполнен впечатлениями сегодняшнего дня, что уже почти забыл, кто и зачем собирается у него на даче. Вернее, не забыл, а на фоне всего сегодня произошедшего, был совсем равнодушен и безразличен ко всему происходящему.

Все так внезапно произошло. Произошло все, чего он страстно хотел, чего добивался каждый день по тысяче раз – и вдруг, негаданно, когда совсем не ждал… Но окунулся он в этот праздник, устроенный Милой с головой, все и про все забыв. Этот карнавал, ею устроенный, этот кутеж, эта оргия влились в него так же естественно и желанно, как его мечты рвались к Миле.

Но и проведя с ней целый день, весь день вообще не отходя от нее, он так и не понял, он так и не получил то, за чем он стремился к ней. Вернее, он получал все, и даже больше, чем мог мечтать, но, в конце концов, оказалось, что он практически ничего не получил и чувствовал себя обездоленным и обманутым Милой.

Он отчетливо понимал теперь, расставшись с ней, что она что-то утаила от него. И это что-то было очень важным, очень значимым, очень ценным для него. И вот это-то, ценное и значимое, Мила, отдавая, спрятала.

А группа увидела входящего Петю, – они уже давно праздновали, и не важно, что это он был хозяин дачи, все уже так привыкли, что на присутствие или отсутствие хозяев не обращали внимания, впрочем, как и сами хозяева совсем не придавали этому значения.

Петя всех обошел, со всеми поздоровался, всех поздравил с началом очередного отдыха, а сам забился в тихий уголок и со стаканом вина погрузился в полудремоту, вытянув усталые ноги, опустив искусанные и обессилившие плечи. Он сегодня уже ничего не хотел, кроме покоя, даже говорить не хотелось, да и рот отказывался уже это делать, натрудившись весь день совсем другими разговорами.

Но остаться одному сегодня ему было не суждено. Как ни посмеивались над ним, над его странностями, над его пристрастием к стихам в группе, все же он был нормальным парнем, со всеми присущими атрибутами привлекательности молодости.

И уж совсем не без того, чтобы его обделяли вниманием его однокурсницы и их подруги. И еще – последнее время уже отпечаталось на его облике.

Сначала его увлечение Милой, что он ото всех скрывал. Затем его к ней страстное стремление, а теперь и близость, хоть он ее до сих пор так и не воспринимал, совсем не был уверен, что эта близость была.

Ведь по-прежнему его отчаянное к ней стремление не только не уменьшилось, а наоборот, мучительно вырастало, лишь окрашиваясь сумрачной красотой недосказанности, тайным предвкушением проникновения в тайну.

Уже все это наложило на него, совсем независимо от его желания, отсвет уверенности, самодостаточности, а то, что он с самого начала хранил Милу тайной и новой загадочностью, но и загадочностью какой-то уже взрослой.

И хотя и теперь все еще он выглядел очень юным, пожалуй, многие его ровесники выглядели взрослее, но у девочек оставалось от него ощущение как от более взрослого, со своей взрослой тайной, и поэтому еще более загадочного и увлекательного.

Две девочки подошли к нему и присели рядом. Насколько он помнил, одна из них была подругой его однокурсницы, а вторую он вообще не знал, видел впервые. Уже они, как и все здесь, были слегка раскрепощены и доброжелательны.

– Петенька, – они знали, как его зовут, – что же ты один остался?

– Я совсем не остался, мне просто ничего не надо.

– Это ты опрометчиво так сказал, или ты это специально так сказал?

– Девочки, я сказал так, как думаю сейчас, как чувствую сейчас.

– Ну, это мы и проверим.

У всех уже было веселье на душе, только Петя в полусне чуть грустил, даже не вспоминая сегодняшний день, а помня о нем, помня этот невообразимый гул желания от того, что Мила была с ним, помня ее рот дурманящим страданьем, и выплески счастья, которые тут же исчезали, вновь маня, вновь зовя за собой.

Девчонки удобно расположились по обе стороны от Пети и, подливая в его бокал вина, сами начали отхлебывать из него.

– Петенька, ну нельзя быть таким суровым, очнись, ведь рядом с тобой дамы.

– Девочки, я действительно ничего не хочу, кроме покоя.

Усталость накатывала на него все больше и больше. Казалось уже не то что руки, но и веки он поднять не сможет.

Мила тщательно над ним поработала. А девчонки уже стали тормошить его, пытаясь своими губами разбудить его губы, слизывая с них капли вина. Петя же сидел как бесчувственная кукла, совсем не реагируя и лишь вяло усмехаясь:

– Девочки, вы у меня и вино отбираете прямо изо рта, ленитесь взять бокал.

– У тебя оно вкуснее, чем из бокала.

И опять настойчиво начали приставать к нему. И как раз в это время Мила позвонила ему, и он неожиданно быстро и бодро схватил телефон, как будто ждал ее звонка, хотя это был ее первый ему звонок.

И мгновенно проснулся, выпрямился и ответил:

– Только то, что ты скажешь, Милочка.

А девчонки, сидящие рядом с ним, в это время радостно засмеялись. Засмеялись от того, что Петя вскочил, взбудораженный, как солдат по зову трубы.

И Мила услышала этот смех:

– А тебе совсем не одиноко, совсем не скучно, даже завидую, веселись, пока.

И не успел Петя ничего ответить, не успел больше ничего сказать. Попытался набрать ее номер, но Мила уже выключила телефон.

Выключила, совсем не собираясь как-то ущемлять Петю, но так получилось, что позвонила, так получилось, что услышала девичий смех, а что она еще ожидала услышать, зная, куда и с кем он идет, так получилось, что непроизвольно выдала, что она-то сама скучает без него, не признаваясь до конца себе в этом.

Петя устало опустился опять в кресло. Он и не почувствовал незаслуженной обиды, он лишь почувствовал обиду от того, что он здесь, с какими-то однокурсниками и их друзьями, здесь, с кучей народа и в тоже время – один, один совсем, во всем мире один, только потому, что нет ее рядом.

Усталость уже не смыкала веки, она лишь опускала руки. Он взял еще вина и им пытался заглушить обиду, так взбудоражившую его. Но чем больше пил, обида рассасывалась, замывалась, но вновь и вновь всплывало желание неодолимым наваждением.

А все друзья уже вовсю гуляли, никто, правда, не был неуправляемым, но уже время и вино кого-то усыпило, а кого-то потянуло на приключения. И девчонкам, сидевшим рядом с Петей, тоже захотелось приключений.

Взяв Петю, потому что он собственно сам никуда не стремился, они закрылись с ним в комнате и попытались повеселиться уж совсем по-взрослому. Пытались расшевелить Петю вином и собой, соревнуясь, у кого Петя быстрее очнется, у кого он наконец-то начнет шевелиться, но Петя по-прежнему был никакой, он даже увещевать их перестал, тихо подчиняясь их желаниям, но подчиняясь пассивно, вернее, пытаясь подчиняться, не сопротивляясь, а сам лишь прихлебывал из бокала вино.

Мила знала, что она сегодня делала, Петя был выведен из строя очень надолго, и лишь только она, будь на месте этих девчонок, могла бы пробудить его. Но девчонкам было очень далеко до Милы, и неизвестно, сравняются ли они когда-нибудь в этом с ней.

И Петю неотступно все время преследовали ее глаза, может, еще и из-за этого он был такой беспомощный с девчонками. Но и они, в конце концов, устали, разочаровались в нем. И, бросив, ушли, и он, наконец-то, облегченно заснул, задавленный сонмом впечатлений этого вечера, усыпленный бешеным очарованием сегодняшнего дня и его недосказанностью, невысказанностью.