Текст книги "Лабиринты чувств"

Часть II

1

Мила проснулась, как всегда, очень рано. Петя еще спал. Спал, по-детски свернувшись калачиком на краю кровати. Мила потянулась и вздохнула. «Ну что? – Свершилось. Сбылась, как говорил Остап Ибрагимович, «мечта идиота». И радости от свершившегося не было, может, еще не было? Может, осознание этого придет позже?»

Позже не позже, а пока она с любопытством разглядывала, как рядом с ней, в одной постели, спит Петя. Спит тот, кого она так хотела, что голова кружилась, что готова была все поломать в своей жизни, лишь бы быть с ним.

И вот надо же – она с ним, а никакого облегчения, так, полное безразличие, нет даже удовлетворения. Но и никакого раскаяния, никакого стыда, никакого смущения.

А все-таки приятно, черт возьми, приятно жить. – Такое было резюме ее пробуждения. Она потихоньку стала стягивать с него одеяло, прикасаясь и закрывая руками его обнажавшееся тело. Петя вздрагивал, начиная просыпаться.

– Ты слишком долго спишь, неужели так устал? Ну, давай, просыпайся. Или это уже все, зачем ты ко мне приставал?

Петя, еще одурманенный ночной работой, еще не успев, как следует разомкнуть веки, протянул к ней руки и обхватил ее.

– Петенька, нельзя ли понежнее, ты не в забое.

Но в нем, еще не проснувшемся, уже все проснулось, и уже о нежности, осторожности речи не шло. Он на нее накинулся с каким-то ночным остервенением.

Мила поначалу поддалась, а потом начала выскальзывать, сопротивляться и тут заметила, как начались смещаться акценты. Вчера, днем, вечером, ночью он был совсем безвкусным, она просто принимала его, просто позволяла себя использовать.

Просто поддалась ему ли, себе ли, но то, за чем она «охотилась», свершалось как бы без нее, и ей самой было непонятно, что же вышло из этой «охоты».

А сейчас, утром, когда он спросонья схватил ее, и неумело, спешно, спеша и торопясь, прижал ее к себе, она обнаружила, что это приятно. Что ей становится опять вкусно, что она, в отличие от ночи, ощущает его и руками, и грудью, ощущает его в себе и себя в нем.

То, что ей казалось уже утерянным, что она уже не получала, да и не хотела получать ни от Мужа, ни от Вадима, ни от кого-либо еще, начало возвращаться. Вновь все стало вырастать из черно-белого, замутненного, расплывчатого изображения в цветное, с резкими гранями, с очаровательными запахами.

– Петя, Петя, подожди, постой… – Но его уже было не остановить, и она, увлеченная его потоком, тоже стремительно понеслась на его волне…

Он распластался, обессилев. А Мила решила, что все-таки пора вставать.

– Я пойду в душ, а потом приготовлю что-нибудь поесть, пока ты будешь мыться.

Она опять с удивлением, стоя под душем, оглаживала свое тело. – Как хорошо, как приятно возвращение чувствительности, а то я уж начала думать, что все, все, что могла ощущать – умерло. А сейчас я опять хочу, хочу и Мужа, и Вадима, и, как ни странно, Петю.

Как это получилось, что с его появлением у меня сначала расцвела всеми красками негаданно проснувшаяся чувственность, новый, дурманящий своей мягкостью вкус. Новые, изысканно-хрупкие ощущения, которые затем потихоньку стали угасать, измучившись сладостной тяжестью искушения, а затем у меня пропали все ощущения жизни, даже те, что были раньше, и эта ночь была похоронами, кладбищем моей бесчувственности.

Сегодня утром Петя разбудил меня. Разбудил, как когда-то (теперь уже давно) своим появлением у меня в кафе, ожидая свою мать.

Мила все больше и больше возбуждалась, распалялась, стоя под душем. И вот она вышла, сдерживая себя, подошла к Пете, который опять уснул.

– Ну, вставай, вставай – и под душ. Я сейчас приготовлю завтрак, пока ты моешься.

Она просто спихнула Петю с постели и почти отвела его в ванную. Приготовила кофе и поесть. И шагнула к нему. Он еще стоял под душем.

– Кофе уже готов, но сейчас я буду твоим кофе.

Струи воды текли по его телу, и она слилась с ними и с ним. Как и они, она обволокла его всего. Он, вроде бы измочаленный своей ночью и неожиданно желанным утром, пытался показать, что уже все, ничего не выйдет, надо передохнуть.

Но ведь с ним была Мила, он еще не представлял, что это значит. И сегодняшнее не могло дать ему о ней ясное представление, – позже, как и ее Муж, как и Вадим, он будет обнаруживать, что он еще дитя в этом. А сейчас, еще думая, что ему-то надо передохнуть, уже трудился так, будто не было ни ночи, ни вечера, ни утра. Будто все только начинается, будто он только-только дорвался. Будто месяцы воздержания прорвались единым порывом.

– Вот теперь хватит. – Мила, взяв полотенце, вышла из душа. Петя, замученный, на дрожащих ногах, смело шел за ней.

– Иди, ешь. А то из квартиры выйти не сможешь.

– Мила, я…

– Не говори ничего, ешь и молчи, хватит развлечений, пора и мне на работу, а тебе на учебу.

– Мила, зачем ты оделась?

– Я же сказала тебе, все, пока хватит, а то помрешь. Иди, учись, восстанавливайся.

К Миле возвращались и ее уверенный тон, и решительность, не терпящая возражений, и деятельный зуд. Здесь, с Петей, на сегодня она закончила, а значит, уже теряет время, надо ехать туда, где работа.

Но все же подождала, пока он наестся, оденется, его обнаженность уже не сводила с ума, она была приятна глазу, приятна всем, но головокружения уже не было. Отвезла его и, сказав «звони», уехала.

2

Мила странно стала терять свою мечтательную половину, вернее даже не терять, это неправильно и неточно, она впитывала, растворяла ее, осталась наполненной ею, но уже не слышала ее диктовки, не ощущала явственно ее давления.

Хотя какое от нее было давление, только иное, не практичное, не деловое восприятие. Только поиск созвучий души, только попытка гармонии.

Теперь Мила удовлетворенно вспоминала проведенную ночь, даже свою безвольную опустошенность, весь прошлый день и ночь она с удовольствием помнила, у нее осталось приятное ощущение от них.

А пробудившееся желание утром, новый, привычно-новый, то, что она так всегда любила, то, что расцвело в ней в последнее время, то, что непонятным образом угасало и обесцвечивалось в преддверии этой ночи, вкус к мужчине, казалось, возродил ее.

Привычным вихрем она влетела к себе в офис. Привычно жестко и строго беседовала с сотрудниками, уже не давая повода для домыслов и загадок, но загадки и поводы для домыслов все же остались.

И хоть она и поглотила свою мечтательность, но пришедшее вместе с мечтательностью колдовское очарование осталось. Только, если раньше это колдовское очарование манило своей неясной неопределенностью, прелестью несвершенного, то теперь оно стало ясным, прозрачным и понятным. Понятным своим стремлением, своей определенностью.

Зашел Муж, еще не открыв рот, было видно, как раздражен он. Мила уже давно для себя вывела формулу – как только начинаешь сердиться, как только позволяешь эмоциям бесконтрольно показывать себя, так ты тут же начинаешь проигрывать, – она доброжелательно усмехнулась про себя, когда он начал говорить.

– Мила, где ты была? Я ведь беспокоюсь. Я все обзвонил, твои телефоны выключены и хорошо, что хоть твои подруги подсказали, что ты улетела в… Если еще так будешь срываться на переговоры, то хоть звони.

– Дорогой, послушай меня еще раз, никаких слов «если» мне не надо говорить, ты знаешь, я это не терплю. Ты, наверное, стремишься меня обидеть, но тогда – ты свободен, вперед, а чтобы тебе легче было, то никуда я не летала, а была с любовником.

Так спокойно, и мягко, и твердо отвечала Мила Мужу, а он, услышав знакомые интонации, успокоился, и слова про любовника ему лишь подтвердили, что действительно она улетала на переговоры и только утром прилетела назад.

Он уже совсем не суровый подошел к Миле, обнял и поцеловал ее.

– Ты уж не сердись, только мне было совсем одиноко сегодня без тебя.

А в Миле, разбуженной сегодня Петей, проснулись вновь желания и чувства. Она обхватила Мужа за шею и, пригнув его лицо к себе, сказала горячим шепотом: «Только не у меня в кабинете».

Так вместе с Мужем она провела этот первый ее день, день после свершившегося.

Она не включала свои телефоны со вчерашнего дня. И, как вчера Муж не мог до нее дозвониться, так и Петя, уже сегодня, не мог этого сделать.

А Мила впервые, на работе, с Мужем – она даже слегка ошалела от себя самой: «Ты мне весь рабочий день сломал своей невоздержанностью».

И собрав и себя и Мужа, отправились уже спокойно посидеть вниз, к себе в ресторан. И были там до поздней ночи, болтая, словно только сегодня встретились, словно только сегодня познакомились.

Удивительное состояние внутреннего покоя и пробуждения, свершившееся сегодня утром, не отпускало Милу, и она не отпускала Мужа. Приехав домой, вместе с ним пошла в душ, а в душе на нее внезапно нахлынула память, как она была утром в душе с Петей, про которого как-то забыла, как только они расстались. А здесь струи воды, текущие по Мужу и по ней, опять пробудили память. И эта память овладевала Мужем, истязая и мучая ее новыми причудами.

«Проснувшаяся» Мила словно вернулась на десятилетия назад. Она деятельно, активно, целеустремленно начала ревизию своей деятельности. Все ее работники, и Муж в том числе, ошалели от такой активности, ведь она уже давно не занималась текущими делами, контролируя лишь финансы и приходя на помощь в «пожарных» случаях.

А здесь стала влезать во все закоулки их деятельности. Доходя чуть ли не до того, чтобы контролировать работу курьеров или посудомоек в ресторане. И опять, как и раньше, внезапно исчезала, чтобы уединиться, передохнуть пару часов со своим очередным «другом».

Вадима она сейчас вообще не трогала. Он как-то стал расслаблять ее, вернее, она чувствовала, что теперь на него надо тратить больше времени. Дольше с ним раскачиваться, а ее прихлынувшая активность сейчас не давала ей это сделать.

И так же с Петей. Нет, вот его-то она хотела, но как-то уже без надрыва, без захватывающего истощения. Она хотела и отодвигала его чуть подальше, как будто готовила его на десерт, а может, просто не хотела делать с ним это в спешке, а обставлять каждый раз как достижение, как праздник.

Но она отвечала на его звонки, что уже было для нее непривычным и необычным, но отвечала одним кратким «Перезвоню позже» – и вешала трубку. И в бассейн перестала ходить.

Она сама себя завертела в круговорот ей же организованной круговерти. Приезжая не просто рано, а очень рано в свой офис, а уезжая вместе с последним работником ресторана.

Но все, в конце концов, проходит, и подошло время, когда Мила закончила свои проверки, разобравшись с мельчайшими деталями. И достаточно была удовлетворена, оказывается, она так хорошо и правильно отстроила свои дела, что даже этот длительный загул с «мечтательно-чувствительной» никак не сказался ни на работе ее аудиторской фирмы, ни на кафе, ни на ресторане.

Правда, она упустила, что наряду с «мечтательной» все же продолжала существовать «деловая», которая никуда не пропадала, а все это время продолжала тщательно следить за порядком в делах, и еще непонятно, кто с кем продолжал существовать.

Теперь, проведя ревизию, войдя опять в знакомый ритм для всех вокруг – для домашних, для партнеров, для подчиненных, для Мужа, она уже могла позволить себе сказать в очередной Петин звонок: «Петенька, я тоже давно тебя не видела, странно, что ты меня не забыл. В следующий раз я уже буду в бассейне».

– Милочка, что ты говоришь! Как я могу забыть, как мы…

– Петя, остановись, если хочешь, то приходи, все, пока.

И подруги тоже, наконец, дозвонились до нее, обвинив ее в черствости и эгоизме, но при этом весело смеясь на то, как Мила оборонялась, защищаясь от них: это вы, эгоистки, сидите дома и не знаете, чем заняться, а у меня работа, и если не я, то все посыпется, это вы спрятались за спины мужей, а я сама зарабатываю.

И чихвостила их Мила очень сурово и гневно, но, зная, что это она играла, и они приставали к ней, вроде бы изображая обиженных и оскорбленных, но, зная при этом, что и они играют, и что Мила тоже об этом знает.

3

Все встретились у бассейна. Подруги, как всегда, в приподнятом настроении, взвинченный ожиданием Петя, и Мила, неожиданно отбросив так обычно-привычную сдержанность, улыбнулась издалека и им и Пете. Подходя: «Петенька, обниматься не будем».

– Тогда, может, с нами, – верно поймав игривый тон Милы, тут же вклинились подруги.

– Ну, если он будет обниматься с вами, то уж более никогда со мной.

Подруги чуть встрепенулись, ожидая выплеска черноты из ее глаз, но кроме прежней игривости и доброжелательности ничего не было. Казалось, Мила полностью дарила Петю им, ее подругам, а сама оставляла себе только роль наблюдателя, стороннего, но любопытного.

Но подруги, как бы ни были успокоены, все же оставили Петю только ей, говоря ей об этом на понятном им всем языке ощущений. Они чмокали Петю в щеки, и Мила, улыбаясь, говорила: «Стоит пару раз не прийти, как тут же уведут парня».

– Мила, еще неделю-две назад ты говорила, что это маленький мальчик.

– Девочки, так ведь это время прошло, и я вижу, что вы с ним сотворили, – раньше он и подойти страшился, а сейчас целуется с вами, при всем честном народе, а на меня ноль внимания.

– Мила, – взмолился Петя, обескураженный и уже смущенный таким приемом, – это не я, а они меня целуют, это они в меня вцепились.

– Петенька, вот ты и оправдываешься, на воре и шапка горит, значит, ты уже набедокурил?

Так, смеясь и вгоняя Петю в краску, они направились в бассейн.

Мила уже не зазывала его в зал, а наоборот, сказала ему, что пойдет разомнется, а он пока пусть побудет с подругами. И плавала она опять-таки одна, подруги были вполне самодостаточны в своих разговорах, а Петя, рядом с ними, все-таки меньше скучал, чем если бы был один.

А выйдя из бассейна: «Мила, ты хоть подвезешь меня?» – Уже привык кататься? Конечно, Петенька, поедем, поедим, и отвезу тебя.

Мила, казалось, теперь демонстрировала подругам близость к ней Пети, однако оставляя неизвестным какова на самом деле эта близость, и есть ли что за словами.

Но, беря с собой Петю, решила на этот раз прихватить и своих подруг: «Девочки, давайте за нами, посидим, поедим, поболтаем, а уж потом разбежимся, все-таки больно давно мы не встречались».

И ее подруги, вслед за ней, подрулили к ресторану.

Она сидела сбоку от Пети, так, что ему было легче смотреть на ее подругу напротив него, чем на нее. Она, они продолжали подсмеиваться над Петей, а он, горя уже двойным желанием, желанием, что всегда приводило его к Миле, и распробованным тем утром, той ночью, распробованным и не забытым, совсем не замечал, что над ним подтрунивают.

Единственное, что он старался сделать, это уберечь Милу от того, чтобы ее подруги узнали, что была та ночь и то утро. Поэтому он, слегка теряя нить разговора, отвечал и говорил невпопад, что как раз очень гармонично соответствовало всему, что происходило за их столом.

Но при этом Петя не удержался от того, чтобы прислониться своей ногой к ноге Милы под столом, от того, чтобы не попытаться «случайно» поймать ее руку в свою ладонь. А когда все наговорились вдоволь: «Ну, что, Петя, поедешь со мной, или мои подруги тоже могут подвезти тебя».

– Да уж лучше с тобой.

– Мы что, такие ужасные, что уж лучше не с нами.

– Девочки, вы его совсем заклевали, он же не говорил, что лучше не с вами, а только, что лучше со мной.

– Вот нас опять возвратили на землю, а мы было распушили перья, посидев рядом с Петей.

Петя привычно сидел рядом с ней в машине.

– Мила…

– Петя, помолчи, не надо, ты еще подумать не успел, а я уже знаю, что ты скажешь.

– Но я просто…

– Петенька, я сама скажу, скажу тогда, когда сочту это возможным, а теперь все, выходи, приехали.

И Мила сама, несмотря на то, что весь день подсмеивалась над Петей, несмотря на то, что не давала ему говорить, когда он остался с ней, сама наклонилась к нему, сама обхватила его голову и сама впилась в его губы.

От неожиданности, от внезапности ее порыва Петя даже не ответил сначала, но, очнувшись, разобрав вкус ее губ, сам уже ринулся отвечать, а она сладко-сладко сплетала свой рот с его губами, зубами, языком. Сплетала так, что не только он мгновенно взмок, но и она едва удержала выпрыгивающее искушение.

– Петенька, остановись, выходи, – забыв, что это она удерживала его, это она провоцировала и его и себя.

– Мила…

– Все, все, все, Петенька, уходи, в следующий раз.

И рванула машину, лишь только за ним закрылась дверь.

Мила забыла, что это она начала, как только они встретились, подтрунивать над Петей, забыла, что это она была провокатором, потянувшись за ним, когда они уже вроде бы простились.

Она забыла, что уже добилась его, уже торжествовала над своим «охотничьим» трофеем, так безразлично приняв его вначале. Ей казалось, что она только– только начала свою «охоту», ей казалось, что никогда и ничего еще не было, и что только впервые будет.

Но и чудилось, что продолжение будет откровенно прекрасным, неопределенности, неясности не было ни следа. Мила чувствовала, что она взбудоражена, и ей пришлось покататься по городу, чтобы вернуться в свое обыкновенное обличье, прежде чем появиться на работе.

К ней возвращалось то, чего, наверное, она была лишена до появления Пети. Тогда, казалось, уже вся борьба была закончена, все цели были достигнуты, жизнь была обустроена и тиха, рутинно-спокойна.

И только появление Пети внесло смуту в этот отлаженный распорядок, вместе с собой принеся краски чувств. И, оказывается, смута, борьба с ней и составляла настоящую жизнь Милы, весь смысл ее в том и заключался, чтобы бороться, добиваться, в том числе и на поле любви. А упорядоченно-спокойная жизнь для Милы была уже не жизнью, а существованием.

И вот то, чего она так боялась, боялась после общения с Полем, что и Петя станет таким же пресным, неинтересным, как стал Поль, как становились все остальные мужчины, которых она знала, не случилось. Петя вновь оказался желанно заманчивым и значимо ценным для нее.

Наверное, и из-за этой боязни, боязни сначала неосознанной, а затем после Поля сформулированной, она так долго, так неловко все оттягивала эту желанную, но показавшуюся такой безвкусной ночь с Петей, это внезапно вспыхнувшее утро с ним.

Наверное, и ощущения от Мужа, от Вадима начинали меркнуть тоже из-за этой же боязни. А сейчас ей казалось, что она родилась заново, что она возродилась.

И домой она не просто ехала, она туда спешила. Спешила, чтобы увидеть Мужа, с которым, после их «дня» на работе, она уже не хотела там встречаться, чтобы не спровоцировать саму себя, ей по-прежнему казалось очень неприличным заниматься этим у себя на работе, да еще и со своим сотрудником, и неважно, что этот сотрудник – ее Муж.

Муж приехал вслед за ней.

– Мила, ты так летела, что я совсем потерял тебя. Еще на работе я …

– Я же тебя просила на работе не лезть ко мне без дела, ты уж очень сильно отвлекаешь меня от них. Да ты и всех клиентов распугаешь, если вместо работы будешь запираться со мной. А летела-то я к тебе.

И вновь Мила прочувствованно взяла своего Мужа, уже не замещая его Петей, а только сравнивая, сравнивая его отклики, его ответы, но при этом сравнивая как-то издали, как будто со стороны, как будто не она.

4

Считала ли Мила успехом, достижением, все, чего она добилась? Добилась, организовав и возглавив свою аудиторскую фирму, создав и сохранив семью, и продолжая ее содержать, хранить так, как она считала наиболее приемлемым.

Считала ли достижением то, что у нее были и Муж, и Вадим, и «другие», а ныне и Петя? Совсем нет. Да, для себя она так вопрос и не ставила и не раскладывала на составляющие, на ступеньки достижений. Ведь и фирму она организовала, можно сказать, вынужденно, вынужденно из-за ее первого Мужа, вынужденно из-за поиска тогда казавшейся неимоверной суммы. И, быть может, все у нее было бы по-другому, окажись ее первый Муж другим.

Но сама Мила об этом не думала, она всегда отметала формулировку, – что было бы, если – считая, и, наверное, справедливо, что это совсем не конструктивная, не прагматичная установка, да и никакой пользы принести не может, кроме сожалений, и ничему не научит.

Однако можно все же подозревать, что деятельный характер Милы так или иначе заставил бы ее что-то организовывать, что-то создавать. Что и чем Мила постоянно гордилась, так это тем, что ей удалось родить троих детей, и, уже можно сказать, их вырастить.

Они уже начали отдаляться от нее как дети, больше начиная общаться с ней как с товарищем. Правда, тоже не всегда делясь сокровенным, можно сказать, уже практически не делясь своими тайнами, но Мила верхним чутьем знала все их проблемы и все время была настороже, чтобы не упустить момент, когда надо будет вмешаться, чтобы сгладить, демпфировать появившиеся острые углы.

А уж Мужа, Вадима и прочих она вообще не считала не только достижением, а даже каким-либо значимым результатом.

Никогда не обращая на себя внимания, считая себя всегда вполне «обычной», она таковой вроде бы и была. Но только это «вроде бы» и подкрашивало ее, отличало ее от других, она так естественно принимала внимание мужчин (никогда не связывая его, как внимание к ней как к женщине), что тем самым, казалось, становилась еще более привлекательной.

А мужчины становились для нее именно мужчинами, только когда в ней самой загорался огонек, но никогда он не мог разгореться – стоило ему лишь затеплиться, стоило Миле самой обратить на кого-нибудь внимание, как она уже могла получить его, получить это. И эта легкость, эта доступность сильно нивелировала и принизила ее отношение и обращение с мужчинами.

И, пожалуй, лишь сейчас, когда появился Петя, хотя это он первый подошел к ней, хотя это именно он обратился к ней и к ней «прилип», она, наконец, впервые почувствовала влечение к мужчине.

Влечение к конкретному мужчине, пусть еще совсем мальчику, влечение так разительно отличающееся от всего, что она когда-либо испытывала, влечение, которое могло ее заставить забросить все, чем она занималась, все, чем она дорожила, влечение, которое уже и влечением не назовешь.

Мила и сама это отлично понимала и четко разделяла то, когда она хотела Мужа, Вадима или еще кого-либо, и то, как она ХОТЕЛА Петю.

И если ее желание Мужа, Вадима трансформировалось уже скорее в привычку, привычку, такую же, как еда, кофе, сигареты, то даже то, что она уже добилась Петю (по отношению к нему именно этот термин Мила могла употребить, других мужчин она никогда не добивалась, а Петю – добилась), совсем не понизило ее влечение. А, наоборот, еще сильнее разогрело ее страсть, распаляя и без того неуемное влечение.

Это с Петей у нее стали появляться и расцветать краски наслаждения, перерастая в феерию чувств, когда она представляла его, будучи с другими мужчинами. Это с Петей другие мужчины стали безвкусно пресными и ненужными. И это Петя похоронил ее безразличие, вновь пробудив ее для искушения, для чувств, для мучений.

Это он стал ее единственным сокровищем, от которого помутился ее разум, от которого она пыталась скрыться, и которого прятала ото всех. Это он был ее блаженством, ее болезненной и сладкой мыслью, ее требовательной отчаянно-нескромной страстью.

И все, что было до сих пор с нею, все, что было до появления Пети, теперь ей казалось лишь бесплодным оцепенением, бессмысленно-бесцветным прозябанием.

И Мужа Мила сейчас не замещала Петей, как стала это делать, когда он появился. А уже так же, помимо умиротворения тела, наблюдала и ощущала все те оттенки наслаждения, что пришли к ней вместе с Петей, только теперь она сравнивала – и в этом тоже было удовольствие – сравнивала их с тем, что она испытала с Петей.

Сравнивала, как сравнивают одни и те же ноты, берущиеся разными музыкантами, как сравнивают одни и те же краски, кладущиеся на полотно разными художниками. И вроде бы музыканты играли одну и ту же вещь, и художники рисовали одно и тоже, но у каждого получилось совсем по-своему, и от каждого складывались совсем разные впечатления.

Так и Мила, теперь она, уже не замещая Мужа Петей, смотрела, как дирижер смотрит на партитуру, прослушивая разных исполнителей. И получала удовольствие и от такой, теперь несовершенной для нее, прослушавшей Петю, игры Мужа, и все-таки получала удовольствие, – он ведь тоже играл ту же мелодию, и подобие, отклики Пети тоже были приятны.

А Петя наконец-то распробовав, вкусив то, к чему так страстно стремился, стремился даже не недели, не месяцы, понял, что совсем не дораспробовал, что совсем не получил исполнения того, о чем мечтал.

А только еще глубже провалился в омут, в засасывающую глубину искушения, и уже сейчас ощущал бездонность его влечения, его вновь возникшего желания Милы. По своему опыту, уж какой бы он ни был, богатый или нет, по своему опыту или по предчувствию его, он ждал совсем других ощущений после ночи с Милой.

И здесь уместнее говорить о послевкусии, но он совершенно еще не мог определить, как называть все это, называть хотя бы только для себя. И это послевкусие подействовало на него странным образом – он стал взрослее, взрослее для своих сверстников и сверстниц, взрослее для своих родителей. Но отнюдь не для себя самого.

Совсем другими глазами глядел он теперь на своих товарищей и подруг. Он видел, что за их несложными разговорами, за незатейливыми занятиями, за всем, что, в общем, не касается их учебы, пока еще ничего не стоит.

А для него, после этой ночи, после этого утра, открылось, что, оказывается, могут быть ЖЕНЩИНЫ, да, да, именно ЖЕНЩИНЫ. И это при том, что Мила была совсем не первой в его жизни, но именно она стала ПЕРВОЙ, именно она открыла ему глаза.

Все его связи до этого (их не так уж много и было, но они все-таки были) совсем не оставили никакого аромата, никаких воспоминаний, так, как будто в кино сходил на не очень плохой, но и не очень хороший фильм.

Никаких ощущений и никакого желания вновь повторить с ними это никогда не возникало. А после Милы, во-первых, он до сих пор не понял, что это было, и было ли вообще. Только ярче и ощутимей боль желания и нестерпимое томленье, только иссушающая жажда слияния, – вот что было результатом, и осознание – насколько она исключительна, насколько она единственна, насколько она желанна.

И, придя к себе в институт, сидя со своей группой, в них он особенно вглядывался, потому что знал их пока еще лучше всех, он смотрел и непонятно для себя размышлял, а знают ли они, что это такое ЖЕНЩИНА? И когда они смогут об этом узнать?

А станут ли его сокурсницы когда-нибудь ЖЕНЩИНАМИ или вообще не станут? Женщинами именно в том понимании, которое пришло к нему после ночи с Милой. И когда он встретился с Милой и ее подругами, он хоть и был всецело поглощен своим стремлением к Миле, но все-таки успевал и глядеть в сторону ее подруг, сам себя спрашивая, а они-то ЖЕНЩИНЫ ли?

Петя сам опешил от таких мыслей, от такой их постановки. А эти размышления, они накладывали отсветом какой-то загадочный отблеск на его лицо, уже этим самым отличая его от его же товарищей, от его сверстников. И этот отблеск уже приманкой манил на себя его сверстниц.

В общем-то, он и раньше не был обделен вниманием однокурсниц, но природная его неболтливость, нераскованность, да еще странное для них влечение его к поэзии не очень способствовали его популярности – так, приятный, но неприметный и со странностями.

Это у Милы эти его странности проявились чудесным образом. Это под ее взглядом его странности расцветали очаровательными цветами, а со своими товарищами он оставался так же незамеченным, незаметным до этой прошедшей ночи.