Текст книги "Лабиринты чувств"

18

Мила проснулась, как всегда, рано. Уют каюты и мерное покачивание яхты, казалось, располагали ко сну, но для нее уже настало утро. Она вышла на палубу, солнце уже встало, но еще не палило, еще свежесть моря опьяняла запахом утра.

Мила поднялась на мостик и благодарно приняла чашку кофе и сигарету, – им, стоящим на вахте, каждый день видящим эти морские рассветы и каждый раз вновь наслаждающимся ими, были понятны ее чувства от увиденного, от осязаемого.

– Скоро уже наша стоянка, – капитан нарушил молчание.

– А где она?

– Вот там, – он показал рукой, но Мила ничего не увидела, для нее, для ее непривычного глаза горизонт был так же чист во все стороны, и ей очень трудно было заметить чуть темнеющее пятнышко.

– Я ничего не вижу.

– Возьмите бинокль, – и капитан протянул ей хороший «Цейс».

– Нет, в бинокль я не хочу, а сколько туда еще идти?

– Еще пять часов, а через час уже и без бинокля будет хорошо видно.

– Тогда и приду, а пока пойду завтракать, составите компанию?

– Конечно, я же вам служить буду.

Они спустились на камбуз, и кэп приготовил все сам. На его яхте, несмотря на ее достаточные размеры, был очень немногочисленный экипаж, и все с успехом могли подменять друг друга.

Мила с удовольствием поела. Ей все больше и больше нравилась ее яхта, ее потому, что на две недели она, арендованная, действительно стала ее. Ее немногочисленный экипаж почти не попадался на глаза, а когда надо, всегда оказывался рядом. И сейчас кэп, все приготовивший и сидящий рядом с ней, так же как она завтракающий, совсем не мешал, а уютно дополнял интерьер.

– Теперь идемте, покажите мне оборудование, – Мила, арендуя яхту, обговорила, чтобы обязательно были акваланги, но, приехав на яхту, еще не смотрела их, а теперь и надо было их уже посмотреть, тем более, что Петя еще спал.

Они спустились в трюм, Мила все осмотрела, подобрала аппарат и себе и Пете, подобрала и ласты, и все, что понадобится при погружениях, осталась довольна. Теперь, пожалуй, надо разбудить Петю, а то проспит весь отдых, всю прелесть.

Она зашла в каюту и растолкала его:

– Петенька, вставай, ты все так проспишь, и даже меня проспать сможешь.

Он, взъерошенный, сел на постели, очевидно, еще с трудом просыпаясь и трудно соображая, как он очутился в таком незнакомом месте. Но проснулся, все вспомнил и притянул Милу к себе.

– Нет, нет, нет, – сначала умойся, бегом в душ, – скомандовала Мила, отпрыгивая от него. – Я приду через пять минут, – и она вышла из каюты. А когда пять минут спустя, вернулась, то и Петя как раз выходил из душа, и Мила увидела, как он голоден, и, сбрасывая с себя одежду, она просто простонала:

– Петенька, я думала, что не дождусь, когда ты проснешься.

Петя опять начал засыпать, но Мила поднимала его: «Петенька, вставай, я уже не буду тебя трогать».

– Я ведь только и мечтаю, чтобы ты меня трогала.

– Не дури, вставай, одевайся, и пойдем питаться, а то за две недели от тебя останется одна шкурка, да и то поношенная.

Мила как будто возвращалась к себе прежней, деятельной, активной, она быстро собрала Петю, когда успела одеться сама, было непонятно. И буквально выволокла его на палубу, там уже им накрыли стол, и Мила принялась потчевать Петю.

Сначала он охотно поглощал все, что ему она предлагала, но уже скоро насытился и сказал:

– Мила, ты меня откармливаешь как на убой.

– Петенька, я тебя откармливаю для себя, я не хочу, чтобы ты мне испортил мой отдых. Давай я тебя поцелую, а ты еще съешь кусочек.

– Милочка, можно я сам тебя поцелую.

– Нет уж, я знаю, чем твои поцелуи заканчиваются, давай подождем с этим до вечера.

Так они довольно долго сидели, уже совсем не кушая, а просто наслаждаясь морем и воздухом вокруг них. И им казалось, что они, как птицы, парят над водой, и никто и ничто не мешает им парить вместе.

Только стюард подходил, меняя блюда на их столе, сообразно приказаниям капитана, следящего, чтобы комфорт его пассажиров не прерывался ни на секунду. А вскоре и уже явственно проступили черты берега, где они были намерены остановиться. И Мила с Петей поднялись на мостик, чтобы оттуда рассматривать его.

Отсюда, еще издали, это была приятная бухта с очень крошечным песчаным пляжем, окаймленным большими валунами, а дальше, за ними, сплошной стеной шли деревья. Это отсюда, еще издалека, они казались сплошными, Мила знала, что на самом деле это не так, но она совсем и не собиралась бродить между ними, то, за чем она пришла сюда, было совсем недалеко от нее, он был рядом, она чувствовала своим боком его дыхание, чувствовала, все время прислоняясь к нему, здесь, на яхте, она постоянно пыталась поддерживать с Петей осязательный контакт, держась за него или рукой, или прислоняясь боком, или дотрагиваясь ногой.

Она, как за пуповину, цеплялась за него. И Петя точно так же не мог удержаться от того, чтобы не чувствовать ее какой-либо частью своего тела. Их руки постоянно переплетались и пододвигали друг к другу.

Неожиданно берег, казавшийся еще таким далеким, стал очень близок, и яхта маневрировала, бросая якорь, подчиняясь ясным и простым командам капитана. Они встали очень близко от берега, не больше двухсот-трех-сот метров. Прозрачная вода слегка искажала близкое дно, позволяя рассматривать рыб плывущих по своим делам, или застывших в каком-то ожидании. Мила потянула Петю:

– Пойдем, сплаваем на берег.

– Может, на «зодиаке»?

– Петенька, ты что, зря со мной в бассейн ходил, тут ведь всего минут на пять ходу, да и вода гораздо легче, чем в бассейне, ты меня удивляешь.

– Милочка, я лишь за тебя беспокоюсь.

– Петенька, вода – это моя стихия, иногда мне кажется, что я из нее вышла и когда-нибудь в нее уйду.

– Только сейчас не уходи от меня, ладно? – Они соскользнули со слипа в воду, приятно ожегшую их своей свежестью. Нет, вода была очень теплая, и все-таки она обожгла, обожгла их, раскаленных и прогретых солнцем.

– Вот теперь догоняй.

Мила резвилась в воде, как котенок, только котенок морской. Она то ныряла, уходя в глубину, и задерживаясь там, казалось, сверх меры. То, выныривая, подлетала к плывущему Пете и, создавая волну, накрывала ею его.

Поначалу он попытался и понырять и погоняться за ней. Но в воде он явно проигрывал ей во владении телом, и в скорости, и легкости перемещения. Бассейн, где он до этого видел ее в воде, и где плавал рядом с ней, явно создавал иллюзию того, что он почти как она, а здесь было видно, что он неуклюжий, сухопутный, а она действительно – рождена в море.

А капитан внимательно и с тревогой следил за тем, что она вытворяла. Впервые у него были такие пассажиры. Обычно все заканчивалось обжорством и обильными возлияниями, после чего следовали неуправляемые купания, во время которых ему было особенно сложно – весь экипаж следил, чтобы пассажиры не слишком глубоко и надолго погружались в воду. Но и теперь он приготовил «зодиак» и поставил дежурного следить, чтобы в случае чего тут же прийти на помощь.

Мила в очередной раз догнала Петю, когда он уже шел по мелководью, и, обрызгав его волной, вместе с ней оказалась на нем. Она припала к его соленым губам, слизывая с них не только соль, но и его самого. И ее возбуждение передалось и Пете. Они сплелись и, упав, покатились, накрываемые легкой волной, так же смеясь, как смеялась волна, рассыпаясь на берегу.

– Милочка, ты меня утопишь.

– Что ты, Петенька, я весь день тебя только и спасаю, – и она опять и опять припадала губами к его губам. И теперь уже он, освободившись от глубины воды, припадал к Миле.

– Теперь я буду тебя спасать, только не убегай, пожалуйста.

Но Мила, уже заигралась, перевозбужденная водой, и не выпускала инициативу из своих рук. И сама снимала с него то, что могло называться одеждой, сняв и с себя то же самое.

Они так и не вышли на берег, наоборот, Мила все больше и больше затаскивала его на глубину, и он, поначалу отчаянно сопротивлявшийся, наконец, сдался, полностью доверившись ей, и сливался с ней, как слился с морем.

А Мила, казалось, попала, наконец, в свою стихию, стихию, где была вода, где она растворялась в ней, и где был Петя, с которым она также сливалась. И здесь уже не было нежности и грусти, да, была осторожность, но осторожность не спугнуть то, что они неожиданно стали получать, погрузившись в это теплое море. Почти до захода солнца они лежали, обнаженные, на берегу, накрываемые слабой и ласковой волной.

– Поплыли назад, Петенька. Где твои плавки? Надевай.

– Я-то свои надену, а вот где твои?

– А мне наплевать, не найду, так на яхте у меня полно комплектов, а вообще можно и без них.

– Милочка, там же полно мужиков.

– Петенька, для меня только ты мужик, а они так, мои работники, бесполые.

– Ты договоришься, что я опять начну возбуждаться.

– Нет уж, подожди, давай вернемся, а то кэп сейчас «зодиак» за нами пришлет, поплыли.

И они опять растворились в воде, так и не выйдя из нее совсем на берег. Мила теперь не резвилась, а плыла рядом с Петей, чуть сзади, страхуя его. В воде, в себе она была более чем уверена, а как Петя, она еще не знала. Да, умеет плавать, да, плавает неплохо, но это не она, не как рыба.

Так медленно, не спеша, они подплывали к яхте, а за ними фосфорился след, легким свечением – быстро, очень быстро, по южному, стемнело сразу ночной темнотой. Яхта их встретила грянувшим маршем. Капитан протягивал им полотенца, халаты, помогая выйти по слипу.

– Таких гостей, как вы, никогда у меня не было, и, если бы не ваш приказ, то я уже бы давно пригнал за вами лодку, думая, что спасать надо, – обратился он к Миле.

– Ну, вот и молодец, что слушаешь мои приказы, а теперь…

Но капитан перебил ее:

– Теперь вот вам по стакану грога, а затем кушать, я капитан и знаю, что после дня в воде надо обязательно согреться, даже если вам и не холодно, если нет, то ухожу в отставку.

– Не надо отставки. Спасибо. Пьем, Петенька, за море, за эти звезды.

Они вытерлись, одели теплые халаты, выпили по стакану этого чудного бодрящего напитка и, пригласив капитана, вместе с ним сели за стол, попросив его включить блюзы – пьянящие мелодии вечера.

19

Ночь текла вместе с ними совсем незаметно и пьяняще тихо. Все вокруг исчезло. Сразу за бортом яхты начиналась темнота, лишь сверху небо подсвечивалось яркими звездами, как елочными игрушками, но уже в море они чуть отражались и лишь оттеняли черноту и неба и моря. Кэп, посидев, как ему показалось, для приличия достаточно долго, исчез, и они уже остались только вдвоем, под тихие блюзовые переливы.

«Как чудно это наше пересечение миров здесь, в этой безбрежной темноте, вот он, Петенька, я касаюсь его рукой, и мы плывем рядом, вместе, по этому безбрежному океану, что захлестнул и поглотил нас», – Мила грустно улыбалась, впитывая своими руками его ладонь, впитывая его всего.

Она ясно понимала, как краткосрочно это ее счастье. Теперь она отчетливо видела, что это ей, ей единственной, удалось увидеть, прикоснуться, почувствовать истинное наслаждение, это она – счастливая.

Она понимала, что так пересекаются миллионы, но не все это замечают, чувствуют, и даже если и замечают, то уж совсем у избранных это соприкосновение разрождается тем, что случилось с ней и с Петей. Она уже и жалела этих обделенных людей, живущих жизнью пресной и неинтересной.

Но и понимала Мила как все кратко, ведь она уже давно заметила, что и закончились Петины стихи, и закончились их разговоры на французском, так органично вносившие и подогревающие влечение, интерес, разжигающие эту сладкую игру. И от этого понимания она и устроила эту поездку сюда, где сливаются море и небо, где вечность сливается с ними, и где ничего не препятствует их слиянию.

Черное небо начало сереть и Мила сказала:

– Петенька, пожалуй, уже пора и спать.

– Ты знаешь, Милочка, очень странно. Вечером, когда мы выходили из воды, я думал, сейчас поем и свалюсь в койку, а вот просидел всю ночь. И совсем не спалось, было так чудно и чудесно, твоя ладошка, твои пальцы совсем не будоражили меня, а как-то мягко освежали, и мне казалось, что мы плывем в ночи, так же, как плыли только что в море.

– Петенька, это тебе не казалось, это на самом деле было так. Мы действительно плыли с тобой среди звезд. Но ты видишь, уже утро прерывает наш полет, пойдем спать.

Они спустились в каюту, легли, и Петя тут же уснул, а Миле почему-то совсем не спалось. Она полежала, а затем опять вышла наверх, позвала инструктора и, загрузив акваланги в «зодиак», они порулили к скалам, окаймлявшим их бухточку.

Она просто измучила инструктора, совсем не выходя из воды, а меняя баллоны рядом с лодкой, и тут же уходила опять под воду, паря в пространстве невесомости. Ей надо было остыть. Остыть от непрерывных двух дней с Петей, как будто произошел перебор того желания, что так подпитывало ее, когда она «охотилась» за ним.

И сейчас она уже начинала осознавать, вернее, еще только ощущать, насколько сладость и предвкушение «охоты» вкуснее непрерывного наслаждения, она начала уже пугаться, что близость Пети начнет гасить ее к нему влечение, и была ему благодарна, что он, измучившийся, спит, позволяя ей одной парить, парить и начинать опять загораться предвкушением свидания.

А глубина и ее безмолвие лишь подчеркивали ее уединение. И сквозь прозрачно-хрустальную воду она видела корпус яхты, как сказочный домик, парящий с ждущим ее мальчиком, с ее мужчиной.

И действительно, она как будто физически отдохнула под водой, совсем не чувствовала усталости, наоборот, к ней вернулась светлая грусть начала свидания, грусть от того, что всякое начало подразумевает уже и конец, но как любое начало несет с собой и радость новизны.

Когда она вынырнула у «зодиака», то уже и инструктор давно думал про нее, что это – сумасшедшая. Так, как она плавала, на его памяти не выдерживали и здоровые мужики. А Мила только разошлась, – теперь давай на яхту, – и блаженно растянулась на дне лодки.

Когда она поднялась на борт, Петя встречал ее с полотенцами, горячим чаем и такими жгучими и нежными губами. Только прижавшись к нему, Мила обнаружила, что замерзла, да и не удивительно – полдня под водой хоть и в гидрокостюме, так и «морж» околеет. А она к тому же уже сутки не спала.

Но спать по прежнему не хотелось. Мила, взяв Петю за руку, потянула его в каюту, посмотрев ласковой ночью своих глаз в его бездонные омуты – теперь согрей меня! И, пытаясь то ли согреться, то ли вспоминая о краткости их отпуска и краткости пересечения пространств, то ли хрустальную прозрачность глубины, стала жадно, настырно и страстно… нет, хотя это и делала она, но она отдавалась, все было так, как она раньше грезила. Это Петя брал ее, а она только отвечала, только подыгрывала ему, она только с ним была настоящей женщиной.

А потом, выйдя на палубу, они снова увидели вечер. И уже совсем расслаблено опять сидели за столом, под тихую музыку опять уплывали в звездной ночи в бесконечность покоя. Это была первая ночь, когда они все-таки легли спать, и действительно заснули, и спали.

Все дни стояла такая же чудесная погода. И море было совершенно спокойно, лишь мягкой зыбью покачивая яхту на своей спине. Как обычно Мила вставала очень рано, пока Петя еще спал, и, соскальзывая в еще прохладную воду, плыла к берегу и обратно, или погружалась с аквалангом, а потом ждала его пробуждения, встречая солнце на мостике яхты.

Или же в нетерпении возвращалась в каюту и, прохладная, соленая от воды, поднимала его преступно-откровенными прикосновениями, порочными поцелуями, страстными порывами. И уже остаток дня проводили они на берегу, а вечер и почти всю ночь сидели на палубе, слушая ее мерное покачивание, совсем незаметное в безграничной темноте, обрамленной загадочными звездами.

20

Но подошел день, когда надо было везти Петю к его самолету, а затем и самой отправляться в суету своей обыденной жизни. И теперь все время, пока они шли назад, к острову, и пока Мила отвозила его в аэропорт, она все время ему говорила: «Петенька, вот сейчас ты улетишь домой, а потом, через пару дней, улечу и я. И ты думаешь, что когда я прилечу, мы встретимся. Но ты, Петенька, ошибаешься, когда я прилечу, меня все равно не будет. Ты улетаешь сейчас от меня навсегда.

Мне очень повезло, я бесконечно благодарна тому, что тебя встретила, тому, что тебя видела и даже ощущала. Но, Петенька, такое счастье не может длиться вечно. И, чтобы не испортить его, чтобы не загромоздить и не испачкать его грузом быта, течением жизни, мы прервем его на этой очаровательной ноте.

Чтобы память хранила очарование и прелесть наших встреч, а не обыденность быта и мелочность повседневности. Мы ведь с тобой не должны были повстречаться. Все произошло более чем случайно и более чем необыкновенно. Ты и я, мы совершенно из разных миров, разных пространств.

Вместе с тобой обитают и живут те девочки, что сидели рядом с тобой в кафе. Они – твое окружение, твой мир. Ты раньше жил и будешь жить именно с ними, именно там. И будут еще вокруг тебя и эти девочки и множество других. А то, что ты заметил меня, это ты неожиданно провалился в прореху своего пространства.

Но уже и мой мир тебя не принимает и выталкивает назад, уже почти вытолкнул. И я совершенно в другом мире, в другом уровне. И ты для меня, и я для тебя, как те звезды, что плыли вместе с нами в ночном небе, и рядом, и бесконечно далеко. И всю длинную, черную ночь они были рядом, мы их почти касались, и казалось, так будет вечно.

Но наступило внезапно утро, и ты это видел, и они исчезали, оставляя лишь чудесно-загадочную память о себе, и мы их так и не коснулись, только ощущение – почти…. Так и мы сейчас исчезаем друг для друга.

Но мне повезло, я не только тебя видела, я еще и касалась тебя. И ты во мне останешься навсегда чудесно неизведанным, прелестно загадочным, желанным. И я не хочу испортить и стереть это остающееся.

Помнишь, я тебе говорила: оставь меня, зачем ты ходишь меня мучить, ты ведь просто меня выдумал. – Это не так, Петенька, и это так. Мы оба выдумали друг друга. Оба бесконечно придумывали и стремились к миражам. И какое счастье, что наши миражи совпали.

Ведь когда я гнала тебя, это я тебя удерживала, боялась, что ты исчезнешь. И боялась твоего приближения, боялась разочароваться в тебе, боялась, что то, что я придумала, окажется лучше, чем ты есть, боялась разочарования.

Но все мои придумки оказались недостойны тебя, ты отнюдь не приземлил меня, а наоборот, вознес в такую недостижимую даль, что я и догадываться не могла. И теперь я хочу там остаться, я не хочу опускаться назад, вниз. И потому исчезаю. Поэтому исчезаешь и ты. И я не прощаюсь, ты всегда со мной, ты всегда во мне».

Так она говорила ему, не сказав ни слова. Но это все время вертелось в ней, а как она могла ему это сказать? Как сказать то, что и самой травит душу! Что и саму гнетет, как подарить ему эту смуту?

Нет, этого Мила совсем не хотела. И вслух произносила совершенно другое, намеренно обижая, намеренно отталкивая, намеренно расторгая свою с ним связь, справедливо полагая, что чем быстрее это у них произойдет, тем легче оба все переживут и возможно забудут.

Хотя про себя-то Мила ясно знала, что она никогда не забудет ни мгновения с того мига как он появился, как сказал ей «еnchante. Ravi de faire tа connaissence», не забудет ни слова, не забудет ни его дыхания, ни дуновения ветерка, ни плеска волн, ни всего-всего, чем была наполнена ее жизнь с его появлением.

А провожая его, сказала:

– Все, Петя, прощай, ты мне скрасил отпуск и уже надоел, я даже жалею, что так долго терпела тебя, но уж ладно, это была моя благотворительность. И не вздумай показаться мне еще раз на глаза. Во-первых, я тебя и не замечу, а во-вторых, мой язык ты знаешь – отошью уже не наедине, а при всем народе так, что Кузька со своей матерью окажется для тебя лишь ближайшей остановкой, промежуточной станцией.

– Милочка… – попытался Петя вставить слово.

– Я тебе не разрешала раскрывать рот и не дам это сделать. Никакими Милочками меня не проймешь, мне они за две недели от тебя надоели, приторными стали, так что иди и даже не оглядывайся, и забудь про меня, все забудь, меня не было и нет в твоей жизни, все, прощай.

И Мила сама отвернулась и ушла, села в машину и уехала, уехала, не оглядываясь, пока он мог ее видеть, а затем остановилась и провожала взглядом его самолет долго, долго…

Но, уходя, она слышала, как он смотрел ей вслед, как говорил ей горькую неправду: «И ты меня забудешь скоро, и я не стану думать, вольный, о милой девочке, с которой мне было нестерпимо больно» (Н. Гумилев).