Текст книги "Лабиринты чувств"

29

Ей самой было непонятно и странно, правильно ли она брала Петю на дачу, правильно ли она привезла туда своих подруг вместе с ним, правильно ли она там себя вела.

И вот здесь вопрос правильно ли исчезал сам собой. Потому что как только она вспоминала, как прикасалась к его груди, губам, лицу, так тут же воспоминание удовольствия, испытанного тогда, и удовольствия от того, что есть что вспоминать, захлестывало ее, захлестывало так, что подкашивались ноги, что она начинала придумывать предлоги, почему ей срочно надо на дачу.

Это приближение близости, произошедшее там, заставляло ее все сильнее стремиться к Пете. И лишь то же самое прочувствованное наслаждение удерживало от того, чтобы позвонить ему, встретиться и соединиться с ним.

А Петя, Петя, измученный происшедшим на даче, уже заболел Милой. Кусая себя в губы, вспоминал, как он лежал, распластавшись на траве, и как руки и губы Милы ласкали его, пытая и мучая. «То все ж святым воспоминаньем в душе останется всегда – твой рот, подернутый страданьем, и глаз глубокая вода» (Черубина де Габриак).

Как он почему-то не мог обхватить и прижать ее к себе. Как он перенес эту сладостную пытку. И теперь напоминал себе все время, что следующий такой случай он уже не упустит и, несмотря на все ее протесты, он просто должен овладеть ею. И эта решимость двигала его к Миле все настойчивей.

А Мила, думая о Пете, по сути, живя этими думами, тем не менее продолжала жить в своем обычном мире. И в нем она собралась с Мужем на пару недель съездить в отпуск. Традиционную их поездку в это время.

Встречаясь с Петей уже после дачной эпопеи, она по-прежнему позволяла ему лишь коснуться своих губ, по-прежнему оттягивая его вопросы о новой поездке к ней на дачу. И, конечно же, ничего не сказала ему о том, что она уедет, это было бы так неестественно для нее – перед кем-то отчитываться, кому-то что-то объяснять.

Она сама скорее отдыхала, чем тяготилась этой разлукой. Разительно отличались ее переживания с тем, когда исчезал Петя, когда она не знала, почему и зачем он исчез, и с тем, когда она намеренно уезжала сама.

Тогда она просто не находила себе места от неизвестности, от ощущения бессилия, от того, что ее бросили. А сейчас она даже не думала, что у Пети могут возникнуть сходные переживания, сейчас она даже наслаждалась тем, что отвлекается от рутины повседневности, а стало быть, и отвлекается от мыслей о Пете, бывших неотъемлемой составляющей этой повседневности.

Она отвлекалась от этих мыслей, но это совсем не значило, что они исчезли вовсе. Нет, просто они стали немного другими, не давящими, не натужными, не заставляюще-обязательными, а стали приятно легкими. Ведь пару недель можно было вообще ничего не предпринимать, а лишь наслаждаться их существованием. Наслаждаться существованием себя, существованием Пети, наслаждаться существованием связи между ними, связи несказанно приятной, а главное, так заманчиво многообещающей.

Она, отдыхая, находясь все время с Мужем, была непрерывно с Петей. Но только если Петины мечты были конкретно действенны, то у нее (так всегда ранее деловой и активной) они расплывались в нескончаемый баюкающий трепет. В бесконечную негу очарования.

И в отпуске у нее стало проявляться в отношениях с Мужем то, что она проецировала, относила к Пете. Если раньше с Мужем, как и с другими, она всегда была жестка, требовательна, изуверски настойчива, добиваясь своего единым порывом, то теперь за время, что она была только с Мужем, ко всем этим эпитетам надо было добавлять слово нежно.

Она стала нежно жесткой, нежно требовательной, изуверски нежно настойчивой. И неизвестно, что было для ее Мужа хуже: он также, а может быть, и более измочаленный, оставался на постели, когда она, преступно-мягкая, заканчивала.

Но зато, как бы ни был он теперь измочален, он уже не говорил, что она его изнасиловала, потому что не было этого ощущения, он был теперь измучен, истощен, но и награжден, одарен.

Но все же изменения в ней уже были. И думая, что она отвлеклась от мыслей о Пете, на самом деле она все время только о нем, оказывается, и думала.

Именно в этот ее отпуск она звонила на работу и выслушивала краткие отчеты. Звонила совсем не для этого, она и сама не могла бы себе признаться в том, что звонит-то туда потому, что там она повстречала Петю, что сам звонок туда уже подтверждал, что Петя – это реальность.

Ведь если существует еще ее фирма, то значит, существует и Петя. И своим подругам она тоже звонила. Но они-то уже давно все понимали. И четко знали: совсем не им звонит Мила, их подружка, а звонит Пете, и поэтому среди радостной болтовни, среди трепа, вкрапливали известия о том, когда они видели его.

Вкрапливали так, чтобы это было совсем незаметно, совсем невзначай. Но Мила-то слышала и слушала только то, что говорилось о нем, и поэтому выдала себя тем, что сказала: «Что вы мне все про вашего Петю рассказываете, будто больше не о чем». – Это ее подруги молча проглотили, им совсем не хотелось ни портить с Милой отношения, ни смеяться над этим.

30

Когда они вернулись, то стояли последние дни лета. Лета теплого и непривычно сухого. Мила была на работе, она уже созвонилась с подружками, договорившись увидеться, как всегда, около бассейна. Впрочем, они-то знали о ее отпуске, но Петя им просто не мог звонить, не зная их телефонов, а без Милы они в бассейн и не очень-то рвались.

Позвонил Петя. От нетерпения с ним произошли метаморфозы, ни стихов, ни привета, только вопрошающее – где ты?

А Мила сухо прервала его: «Я сейчас занята, освобожусь, перезвоню сама». И это «перезвоню» длилось, пока он ее не увидел у бассейна, подхватив ее, когда она выходила из машины. И тут же смял ее неприступность, впившись в нее своими губами.

– Петенька, doucement, doucement, qu’est ce que t’as? Tu es tombé de Lune. Pourquoi tu me poursuit? Je suis autant delicieuse? (спокойнее, спокойнее, что с тобой? Ты как будто с луны свалился. Что ты в меня впился? Я такая вкусная?)

– Мила, Tu est superbe! Je suis fatigue de t’attendre, tu as été où? (вкуснее тебя не бывает, я устал тебя ждать, искать, где ты была?)

– Tu m’interroge?! ne me demande rien jamais, ok? On y va. (Теперь ты меня стал еще и допрашивать, никогда и ни о чем ты меня не спрашивай, хорошо? Пойдем.)

И направилась к бассейну. А выйдя из него, Петя спросил – когда же они опять поедут к ней на дачу.

– Тебе что, так там понравилось? А вот когда мои подруги уговорят меня. – И Петя, сейчас все принимающий за чистую монету, беспомощно оглянулся, ища их.

Они стояли поодаль, бесконечно обсуждая что-то так важное для них, и Петя было ринулся к ним, но Мила удержала его.

– Постой, не надо, давай я разгребу свои дела, накопившиеся за отпуск, и через неделю съездим туда еще раз. C’est entendu? (Договорились?)

Всю неделю Милу по несколько раз за день отвлекали его звонки. Только на первый из них она ответила: «Петенька, c’est entendu, dans une semaine. (мы же договорились, через неделю.)

А потом или вообще не снимала трубку или, ничего не говоря, снимала ее, слушала стихи, если он их произносил, и затем вешала трубку, ничего не сказав. А если он пытался поговорить, то вешала ее, опять-таки ничего не сказав.

И опять она позвала своих подруг с собой на дачу. И опять поехала на их машине, а Петю это совсем не смутило, он был странно весел, странно для Милы, ей почему-то было слегка грустно.

На нее волнами накатывала память о их прошлом приезде сюда. О том, как она сидела рядом с ним, как касалась губами его губ, как нежна и упруга кожа на его груди, на его животе, как он дрожал, когда она языком исследовала его ухо. Накатывали воспоминания, как все казалось прекрасным, там, издалека, когда она была с Мужем в отпуске.

Приехали и, как и в прошлый раз, поев, все устроились на шезлонгах перед домом. Умиротворяющий день созвучно с легкой грустью подсвечивал Милу откровенной привлекательностью.

Подружки, посидев с ними и поболтав, деликатно опять ушли в дом. Мила жестом остановила Петю, оставив его сидеть в шезлонге напротив нее. Она сидела и смотрела на Петю, как будто впервые его увидела, она сейчас созерцала его. Охватывая, обволакивая всего Петю, при этом до боли резко видя малейшие черты, густой пух его ресниц, еще по детски упрямые на голове волосы, и тонула, тонула в синеве его глаз.

Несколько раз он пытался встать и подойти к ней, но она легким, но властным взмахом руки возвращала его в прежнее положение. Уже и подругам, засидевшимся в доме, все надоело, уже и они наговорились и вышли к ним на улицу, а они все сидели, сидели и смотрели друг на друга.

– Мила, Петя, вы здесь всю жизнь просидите, уже поздно, поехали в город.

Петя просто был разъярен. Как он себя настраивал, как готовил себя к этой встрече. А вышло так, будто его заколдовали, не мог поднять ни руку, ни ногу, не мог сказать и слова, пригвожденный ее взглядом, и растворяясь в нем без остатка.

Снова и снова он накручивал себя, стараясь расписать последовательность, порядок своих действий для победного получения результата. Он уже был готов силой тащить Милу и к себе домой, и в любую подворотню, лишь бы свершилось то, что теперь заставляло его не спать ночью, а, заснув, просыпаться от явственного ее присутствия.

Он опять нескончаемо звонил ей, но натыкался только на то, что она или не брала трубку, или, взяв, ничего не говорила, а, прослушав: «И она отдавалась – улыбкой, и она побежденно ждала, и казалась печальной, и гибкой, и томящей, – как летняя мгла» (Надежда Львова), вешала ее, ничего не сказав.

Но и у него начали накапливаться воспоминания. И воспоминания о их первой поездке на дачу, которые вгоняли его в краску похотного стыда и желания, и о их второй поездке, томно мечтательной и мучительно нежной. И у него, пожалуй, больше удовольствия вызывала память о том, как они молча сидели друг против друга, как он растворялся в ней, поглощая ее.

Желание пригнало его к бассейну раньше всех, он заметил приехавших подруг Милы и, обнаглев, подошел к ним, попросил их уехать. Подруги, в общем-то, не ломаясь, согласились и скрылись.

Они и сами уже давно и с интересом, с первого раза как увидели Петю, все ждали более бурного, более существенного развития их отношений, недоумевая, зная Милу, наверное, слишком хорошо, почему она так долго возится с этим мальчиком.

Поэтому совсем недолго раздумывали над его предложением уехать и не мешать им сегодня. Уехать-то они уехали, да вот любопытство великая вещь, двигатель жизни, – они лишь недалеко отъехали и, развернувшись, остановились понаблюдать, что же будет происходить.

А происходило вот что. Как обычно Мила приехала, как обычно вышла из машины, и подруги видели, как подошел Петя, как что-то ей сказал, как они долго целовались, стоя у ее машины. А потом сели и поехали. Подруги, несмотря на все свое любопытство, а это действительно было интересно, все же не поехали за ними, все-таки есть вещи, которые неприлично делать.

Мила вела машину к себе на дачу. Петя сидел рядом, слегка напряженный, но уже расслабляясь оттого, что пока все идет по его плану, так, как он задумал. Но даже привычно проводя пальцами по ее ноге, не мог унять свое напряжение, а наоборот, его начинала трясти дрожь возбуждения. А Мила: «Петенька, вon, je suis d’accord avec toi, et nous allons traditionnelement chez moi, mais il est trop tôt – qu’est ce qu’on va faire tout les deux? (вот я согласилась с тобой, и мы уже традиционно едем ко мне, но уж слишком рано, да и что мы там будем делать вдвоем?)

– J’ai des choses pour t’amuser. (Я найду, чем тебя занять.)

– Tu veux me faire peur? (Это ты мне угрожаешь?)

– Euh, non! Au contraire! Je veux te divertir! (Нет, нет, нет, я наоборот хочу развлекать тебя.)

– Что ж, посмотрим.

Мила совсем не в восторге была от уже случившегося. Если бы это она предложила поехать, хотя она бы этого не предложила, но обязательно, если захотела, то спровоцировала бы – это было бы желанным.

Когда она еще ехала в бассейн, то как раз раздумывала, как бы ей это спровоцировать, и как избавиться при этом от подруг. А вот Петя и избавился, и предложил, и сразу отвратил ее от этого.

Дух противоречия уж очень активно в ней жил, уживаясь только с практической пользой, подчиняясь только ей. А здесь речи о пользе не было, здесь все исходило только от желания и для него. Поэтому-то она уже внутренне была против. Ведь это предложила не она.

И, казалось, она, мечтала уже, чтобы Петя стал тем, кому она подчинится, тем, чьи желания она будет исполнять, а не командовать самой, как она это делала обычно. Но оказалось, что она мечтает стать слабой и подчиненной только в те моменты, когда только она этого захочет, а не тогда, как сложится. И ее желание, смешиваемое с появившимся раздражением, совсем не способствовало их уединенности.

Они не выходили из дома. Не хотелось. Да и как-то сыро было сегодня, неуютно на улице. Хоть и не было дождя, но висела морось, то состояние погоды, что приводило Милу всегда в восторг, в восторг умиротворяющего покоя.

Она просто обожала, когда едешь на машине, то надо включать дворники, а зонтик открывать совсем не требуется, сверху-то не льется. И сегодня было именно так: висящая морось, без тумана, без холода мирно убаюкивала, оттеняя легкую мечтательность такой же светлой надеждой.

У Милы уже прошло раздражение, как только они приехала сюда, оттого, что это не она была инициатором, и не по ее воле все исполнялось. Уже ласково и мягко глядела на Петю, однако желания что-то делать и как-то двигаться совсем не было.

Мила включила музыку и, сварив кофе, накинув плед, улеглась на кресло на веранде. Ей было хорошо, как-то покойно и безмятежно. Петя, выдернув ее из суеты, из дел, так же полулежал в кресле рядом с ней.

Горячий кофе, пополам с сигаретой, сейчас не бодрил, как всегда, а подпитывал ее умиротворенность. Раскрывая глаза на давно не виденные вещи – и куст бузины под окном веранды, и рябину, стоящую чуть поодаль, чьи листья вбирали в себя висящую морось, висящий покой и, накопив, каплями уюта роняли их на землю. – «Петенька, почитай что-нибудь».

– «Береги бледнеющие лилии, руки нежные свои. Их законы мира сотворили для одной любви» (Анна Баркова).

Петя встрепенулся и начал вставать.

– Нет, нет, Петенька, не торопись, не надо, все еще впереди. Ты попробуй прочувствовать это.

Она заворожено смотрела на дым сигареты, на легкий пар от чашки кофе, смотрела сквозь них, и сюрреальность ясно и отчетливо преображалась, заполняя всю ее, становясь реальностью, становясь единственным действительным, что было на этой веранде, что было в этом мире.

– Петенька, я знаю, что ты хочешь. Возможно, и я хочу того же. Но не спеши, всему свое время, – мягко, очень мягко говорила Мила. Слова лились так же, как дым сигареты, уже почти независимо от нее.

И снова Петя окунался в чарующую ее власть, она ведь совсем не приказывала, не заставляла, а лишь обволокла его дымкой усмирения, роняя в нее, как листья на землю капли, и надежду, и желание.

Только если во время их поцелуев у машины, их свиданий в бассейне его желание становилось преступно нетерпеливо-похотным, то сейчас оно стало мягко сладким, дурманящим, зовущим, но отнюдь не спешащим. Петя полностью оказался во власти Милы, но эта власть, та, что так спокойно и уверенно распоряжалась с другими мужчинами, здесь была мягкой и даже мягко податливой.

Мила пододвинула скамеечку к своему креслу. – «Петенька, садись сюда». И он послушно пересел к ее креслу. Мила склонилась к нему, положив свою руку за его голову, нащупала губами его губы. Постепенно Петя пересел на ее кресло, и уже он, взяв ее лицо, покрывал его поцелуями.

Тут Мила опять остановила его. Отодвинула от себя. – «Хватит, Петенька, остановись, я все же не хочу спешить».

– Мила!

– Все-таки остановись. Мне не хочется нарушать очарование сегодняшнего дня. Мне приятно с тобой, и твои губы очень сладки, и я хочу, чтобы их вкус остался нетронутым. Не нарушай этого.

Петя подчинился, но посуровел, надулся, нахохлился, демонстрируя крайнюю неудовлетворенность и обиду. Но Миле отчего-то было так хорошо и спокойно, что она на это просто не обращала внимания.

И, очнувшись уже во второй половине дня, собралась уезжать. Петя с готовностью тут же собрался и молчал обиженно всю дорогу назад.

А когда они приехали, Мила сама, опять сама, впилась в него, и уже руками яростно брала его тело, страстно сжимая его грудь, лихорадочно ища, ожидая его задеревеневшие соски.

– Мила, ты меня совсем измучила.

– Я и сама измучилась, Петенька, только почему-то я не спешу.

Петя вышел из машины, а Мила смотрела ему вслед и все не понимала, почему она сегодня упустила его, почему она, «охотница», так желавшая его, внезапно милостиво и даже чуть испуганно стала охранять. Но кого охранять? Его или себя? Или свое искушение, подпитывая предстоящим преступлением, распаляя его неизбежностью.

31

Эти мучительные сомнения теперь все время сопровождали ее. Они не ломали графика и ритма ее жизни, но незримо присутствовали во всем. Они совсем не подавили ее желания, ее стремления продолжать и закончить охоту. Но они странно искажали и растягивали время и события.

И то ей казалось, что на даче уже был произведен последний «выстрел», и дичь уже убита, то, наоборот, что совершенно она еще не приступала к охоте, и тогда лихорадочная поспешность и неодолимое желание толкало ее поехать, найти и «подстрелить» Петю. И тогда лишь ее деловая, практичная Мила удерживала ее от таких внезапных пламенных порывов.

Она опять пыталась забыться, даже не забыться, а хоть чуть-чуть освободиться, вырваться от этих сомнений. Пыталась, встречаясь с Вадимом, но если в отпуске с Мужем у нее вроде бы был намек на возвращение вкуса, ощущений, то приехав, она опять все потеряла. Потеряла и с Мужем. А теперь попыталась попробовать это с Вадимом.

Мила не стала встречаться с ним на улице. Она сама приехала на квартиру и уже оттуда звонила Вадиму. Пока он ехал, она стояла у окна, все также отстраненно и мягко созерцая, что происходит за окном.

Тихое томление все так же, как на даче, с Петей, разливалось и захватывало всю ее. И ей уже было невмоготу, лень идти открывать Вадиму дверь. Лениво и скучно было у нее сегодняшнее их общение. Для полного краха не хватало, чтобы это у нее еще стало и неприятным.

Мила честно и искренне отработала свой номер перед Вадимом, испытывая даже неловкость за то, что зря его позвала, за то, что она почему-то перед ним чувствует неловкость, и за то, что он есть, за то, что он приехал. И как он ни старался, и как ни старалась она, было все так же пресно, безвкусно и холодно.

Петя сидел за столиком в ее кафе. Мила увидела его сразу же, как только спустилась из своего кабинета. Увидела, но подходить не стала, никак не обращая внимания на него. Села за столик, сказав официантке привычный заказ – кофе. К ней здесь должны были прийти приятели Мужа, чтобы договориться, где они будут отмечать день рождения одного из них. Но пока еще она была одна.

Петя встал из-за своего столика и направился к ней. И как только он к ней подошел, она сказала очень неприязненно: «Я ведь тебя просила здесь больше не появляться. Если ты меня хочешь видеть, то никогда больше не делай так, чтобы не выполнять то, что я прошу».

– Мила, я только хотел тебя увидеть. И …

– Все? Посмотрел? А теперь уходи. Или ты вообще меня больше не увидишь. Уходи!

Петя отходил спиной, боком. Уходил, оглядываясь постоянно. Уходил, не отрывая от нее взгляда. А Мила специально отвернулась. Опять ей, не терпящей возражений, перечили.

Но такая жесткая встреча Пети была обусловлена не только этим, а как ни странно, радостью оттого, что она его увидела. Неосознанной, но радостью, что вот он осмелился нарушить ее приказание, нарушить для того, чтобы увидеть ее.

И прозвучавшая в ее словах жесткость, преображаясь, разливалась по телу сладкой волной удовлетворения, сладостной тяжестью желания, и она уже сама была готова встать и побежать за ним.

Подъезжая к бассейну Мила ждала, ждала: где же Петя. Никак не меняя своего привычного поведения, она все же смотрела боковым зрением, смотрела всем своим телом, но Пети все не было. Не было его потом и в ванне бассейна, не было и после него. И Мила лишь одним была довольна, что не было также и ее подружек. Не было возможных глупых вопросов или взглядов.

«Я уже, как школьница, ищу и жду, волнуясь», – подумала Мила, подумала с досадой, но приступ досады перебивало все же удовлетворение, удовольствие оттого, что она может опять испытывать такое. Хотя «опять» – это неверно. Такого у нее никогда не было. Даже с первым Мужем, или она просто не помнила уже, как тогда у нее это было, или вычеркнула вместе с ним и все воспоминания.

Теперь уже она, теряясь в догадках, ждала и следующего своего похода в бассейн, и стала чаще заходить в кафе, всматриваясь в его полумрак, а вдруг он придет опять. И когда он позвонил, Мила неожиданно для себя ответила: «Что же ты исчез? Моим подругам скучно без тебя сидеть на лавочке, пока я плаваю». – Даже теперь она не говорила, что это она изнемогала, не видя его.

– А тебе совсем не скучно без меня.

– Отчего же, Петенька, я этого не говорила.

– Так я приду?

Не совсем неожиданно, но все же внезапно Петя возник возле нее. – «Мы любим, кажется, друг друга, но отчего же иногда от нежных слов, как от недуга, бежим, исполнены стыда?» (К. Фофанов).

– Петя, ты что прятался и хотел напугать меня?

– Нет, Милочка, это ты меня совсем не замечаешь, пока я не заявлю, что я здесь, рядом.

– Ты из меня делаешь какого-то монстра, хочешь меня обидеть? А я уже все глаза проглядела, ища тебя.

– Что ты, Милочка, я всего лишь хочу тебя.

– Петенька, угомонись, не так явно демонстрируй свои выдумки.

– Какие выдумки, это такая явь, что уже некуда деться.

Петя, наконец-то для себя решил после долгих и мучительных размышлений, решил, как он будет поступать, чтобы действовать самому, а не быть загипнотизированной игрушкой. И расписал, и выучил, вызубрил весь порядок своих действий.

И казалось ему, что теперь, если он будет четко придерживаться своего плана, то уже сможет завладеть Милой, что уже ничто не помешает ему. И пришел рано, и видел, как приехала Мила, но не подошел, а остался ждать, когда она выйдет из бассейна, четко следуя выполнению своего замысла.

А Мила, после того, как вспылила в кафе, после их уже мирных разговоров по телефону, все время была в ожидании. В ожидании сомнения. Она уже и боялась Петю, боялась того, что увезет его к себе на дачу, и там уже не сможет удержаться и накинется на него.

Боялась этого, одновременно расписывая, представляя, как она это сделает. Изнемогая от своего затянувшегося желания, изнемогая уже и от всего, что это желание сопровождало, и мучительных раздумий, и его очарованьем, и пробудившейся чувствительности, и исчезновением ощущений от Мужа, от Вадима, от… И удивилась, не увидев его в бассейне, удивилась, прежде всего, на себя.

«Неужели я стала обманываться в своих ожиданиях, неужели я стала такой слабоумной, что принимаю желаемое, за действительное, и принимаю всерьез». А когда услышала его, то даже рассердилась, рассердилась и на него тоже, рассердилась, что обманулась, рассердилась, что обрадовалась, услышав его голос: «Петенька, не лукавь, столько девочек вокруг, а ты сюда идешь, очнись». – Милочка, я только тебя увидев, прихожу в себя. – Они уже сидели в ее машине.

– И куда же тебя подвезти, Петенька?

– Ко мне на дачу поедем?

– Совсем с ума сошел?

– Тогда давай к тебе.

Мила сама привыкла и любила прямолинейные исчерпывающие разговоры, без уверток, без намеков, без двусмысленностей. Но она это уже любила и с появлением Пети, по отношению, по крайней мере к нему, такое уже не нравилось.

С Петей, наоборот, у нее расцвели недосказанность слов, полунамеки взглядов, невысказанность губ и рук. И сейчас его прямые ответы, его безыскусность в его желаниях покоробила ее.

– Нет уж, Петенька, давай я тебя подвезу к институту, и все. – Мила тронула машину, но смогла совсем недалеко уехать.

Петя, следуя своему же плану, отчаянно смело положил руку ей на бедро и полез под юбку. Ему казалось, что Мила не сможет устоять перед его натиском, перед его напором, и именно на этом и строил он свой план, и именно это он расписал в своем воображении, и теперь следовал всему, что выдумал.

Мила затормозила, неспешно остановив машину. Также неспешно оторвала его руки и, выйдя из машины, открыла дверь с его стороны. – Уходи!

– Мила, я…

– Уходи! – И сама взяла его за рукав и почти вытащила из машины. Захлопнула дверь, села сама и уехала, оставив стоять его на обочине.