Текст книги "Лабиринты чувств"

22

Петя пришел, Мила это сразу увидела, как только он вышел из душа, хотя и была в воде в это время. Теперь, плавая, она все время исподволь следила, что же происходит на бортиках бассейна, и как прежде уже не уходила полностью в удовольствие скольжения в воде, а просто механически плыла, мысленно отыскивая Петю, – ну когда же он придет. Но сейчас обнаружила его не только взглядом. Еще задолго до того, как он вышел из душа, она уже «видела», чувствовала его. Она уже знала, что он здесь. И вот он пришел.

Ее подружки, как всегда, сидели на лавочке с наброшенными на плечи полотенцами и вели свои постоянно-бесконечные оживленные разговоры. Петя подошел прямо к ним и присел рядом.

Мила была разъярена. «Так тебе и надо, дура, – в гневе ругала себя, – пока ты плаваешь, там есть другие, ничуть не хуже тебя, а может, и привлекательнее, а ты, а ты …». Но все-таки удержалась и не выскочила из воды, а выдержала паузу приличия, еще минут пятнадцать рассекая воду вместе с такими же энтузиастами, как она.

И за это время успокоилась и вогнала, вернула себя в рамки благопристойности, и, начав соображать трезво, испугалась: «Мила, а ведь ты его приревновала, приревновала свирепо-необузданно, совсем как нецивилизованный человек». И, сообразив, что она ревнует Петю, расслабилась в ощущении блаженства. Никогда раньше «таких» переживаний у нее не было.

С появлением Пети, каждый раз все новые и новые ощущения, все новые и новые впечатления приходили к ней. Они не только появлялись в ее отношениях с Мужем, и с Вадимом, и с другими мужчинами, но появлялись и не зависимо от того, где и с кем она была, «вытаскивая» мечтательную, ранимую Милу для сладких мучений в любые, неожиданные моменты.

И что уж говорить о Пете, что говорить о том, когда она его видела. И хоть «прежняя» Мила и контролировала ее, но волны мечтательности захлестывали с ног до головы. «Зачем, зачем я так стала чувствовать, зачем мне эти вспышки ярости, зачем мне мучительно больно видеть его с другими, даже подругами моими. Зачем мне это, когда уже прожито полжизни?» – мелькнуло в ее сознании, и страдальческая полуулыбка появилась на ее лице.

Благо, пока она была в воде, никто не видел всю гамму переживаний, пронесшихся по ней. Даже она, так хорошо владеющая собой, не могла бы скрыть их. Да и рассуждения о доверии подружкам, в отношении мужчин, были уж очень смешными. И Мила и они беззастенчиво выхватывали друг у друга понравившееся им, впрочем, ничуть не обижаясь при этом.

Но с Петей все становилось немного другим. Во-первых, он и у Милы не попадал в категорию мужчин, и потому с самого начала она относилась к нему, к желанию его, как к чему-то отличному от просто постели, хотя при этом и понимала, что это все должно ею, постелью, кончиться, или только начаться.

Но и постель с Петей ей пока еще казалась совершенно другой по сравнению с близостью с другими мужчинами. Которые теперь все меньше и меньше удовлетворяли ее, с момента ее знакомства с Петей, хотя она чуть ли не вдвое чаще обычного теперь затаскивала их к себе и замучивала своим невоздержанным желанием Пети. И еще Мила, рассудочная, прежняя, четко осознала, что такие вспышки, внезапные приливы ревности у мечтательно-чувственной ее половины, могут случиться в любое время. А это и некрасиво и опасно.

Спокойная, расслабленная, рассудочно контролируя себя, она подошла к Пете и подружкам.

– Привет, Петя. Почему болтаем, а не плаваем? – вроде бы как ко всем сразу обратилась Мила. Подружки настороженно глядели на нее, помня взрыв ее черных глаз в прошлый раз. Но Мила отвлеченно улыбалась, и они, успокоенные, заговорили в своей обычной манере.

– Мила, и где ты отхватила такого парня? Даже не хочется спрашивать, а есть ли там еще другие, так этот хорош.

– Девочки, как не стыдно, Петенька еще совсем ребенок, а вы только об одном думаете. Мы ведь с Петенькой даже не друзья, а так, знакомые, он теперь и вас знает, и вы его знаете также, как я, а может, и лучше. Пока я плавала, вы наразговаривались с ним раз в пять больше, чем мы с Петей за все наше время общения. Хотя и общалась я с ним уже меньше, чем вы. А вас, в ваших домыслах, понесло в какую-то извращенно-заоблачную даль, при этом уж очень приземлено-примитивную, – насмешливо произнесла Мила.

– Да ладно, Мила, это же болтовня, просто Петя очень мил и свеж и неплохо развлекал нас анекдотами, пока ты плавала.

Подруги отвечали очень осторожно. В обычной для них манере говорить. В легкости и не напряженности фраз и поведении Милы им все же чудился иезуитский подвох колдуньи.

И они, интуитивно, при всей внешней игривости, дистанцировались от Пети, на понятном для Милы языке ощущений говоря ей, что он только ее, а они так, просто поддерживая рамки приличия, разговаривают с ним, не убегая.

– А стихами он вас не развлекал? – все в том же игривом тоне спросила Мила, но внутренне съежившись в ожидании ответа. Как Петя, так и стихи, произносимые им, считались ею только ей принадлежащими, и это ревниво охранялось ею.

– Наверное, мы до этого не доросли.

– Петенька, – наконец Мила к нему обратилась, заметила его, – что ты, стихи только мне читаешь?

Петя все это время стоял, даже не делая попыток вставить хоть слово. Ни следа легкости, с которой, как казалось Миле, когда она плавала, он беседовал с ее подружками, ни следа оживления, которое исчезло, как только Мила вышла из воды и подошла к ним. Он стоял покрасневший, затихший, смущенный.

– Et tu veux que je fasse ça? (А ты хочешь, чтобы я это сделал?)

– Oui, je veux. (Да, хочу.)

– Eh bon, c’est seulement pour toi. (Ну что ж, но это только для тебя.) «Il pleure dans mon coeur comme il pleut sur la ville; qelle est cette langueur qui péntère mon coeur?». (Сердце тихо плачет, точно дождик мелкий, что же это значит, если сердце плачет? (П. Верлен. – пер. И. Эренбурга)). Я что-то застоялся, надо искупаться. – И Петя нырнул в воду.

Мила не стала его ждать, и, помахав ему так, чтобы он это видел, ушла с подружками. Но, уйдя вместе с ними, села в свою машину и поехала одна. Подружки, как только Петя нырнул в воду, казалось бы, тотчас же забыли о нем. Остановленные один раз взглядом Милы, теперь Петя для них стал табу, запретной темой.

Петя был раздосадован и, наверное, обижен. Так бесстыдно обманутым он себя еще никогда не чувствовал. Он пришел к ней. Видя, как она плавает, подошел к ее подругам. Достаточно беспечно говорил с ними, и никакой тени смущения, никаких затруднений от того, что они тоже женщины, что они бесцеремонно разглядывали его, что пытались скабрезничать с ним, у него и в помине не было.

В сущности, ее подруги очень напомнили ему его подружек, его ровесниц, тех, кто окружал его все время, только его подружки были моложе, а так сходство было поразительным.

Кстати, Мила для него не была ни моложе, не старше его девчонок, его ровесниц. Если подруг Милы он четко определил, как более взрослых, чем он, более взрослых, чем его подружки, то Мила просто была другая, для него такая же свежая, как и его ровесницы, только более непонятная, более неизвестная, хоть это сравнение совсем ничего не выражало, Он ждал продолжения или начала новых отношений. Сегодня он уже жадно вглядывался в Милу, пытаясь рассмотреть каждую ее черточку, но все почему-то сливалось в одно – в Милу. И уже четко начал осознавать и осязать свое желание к ней. А она так безразлично холодно с ним говорила, так походя рассталась с ним.

Он даже не замечал, что это их расставание никак не отличалось от предыдущих, и никаких изменений в ее отношении к нему не было. Не было в сторону ухудшения, она-то, наоборот, сдерживала себя, просто его ожидания и что что-то чудесное вот-вот должно случиться, не оправдались. Не оправдались в этот раз. И, несмотря на досаду, все-таки оставалось по-прежнему и ощущение предчувствия того чуда, за которым он ходил, за которым он следовал за Милой.

23

Мила ехала на работу и «переваривала» сегодняшнее утро. Она радовалась тому, что смогла не сорваться, не накричать, не испугать подружек. Смогла не наброситься на так близко стоящего, обнаженного Петю.

Смогла проконтролировать, ту чувственно-мечтательную Милу, не знающую рамок приличия и границ благопристойного поведения. Смогла спокойно и чуть насмешливо, но при этом приветливо разговаривать, внешне никак не проявляя своего желания и стремления. – Так думала она. И, вроде бы, так оно и было. Если бы не ее внутренняя подсветка, которая навела ужас на подружек выплеском ее черных глаз, и колдовского для них холода от ее тела, когда она стояла рядом с ними.

Да, теперь внутренние изменения Милы стали все больше и больше проявляться внешне. И ее подружки первыми почувствовали это. Но и не только они.

Стоило Миле теперь как-то увязать Петю с окружающими, как от нее начинала исходить мрачная неизбежность чего-то пугающего. Какого-то колдовского ужаса. В тоже время Мила похорошела какой-то странной привлекательностью.

Казалось, что теперь ее глаза могут гореть в темноте, коже вернулась ее эластичность, мягкость и упругость пятнадцатилетней девочки, и ее призывное свечение уже не давало никому покоя. Мужчины беседующие с ней тут же путались, сбивались, терялись от непонятно откуда возникающего зуда вожделения. А женщин вводила в неопределенность и испуг ее русалочья загадочность.

У нее теперь изменилась и походка (особенно когда она предавалась мыслям о Пете), ставшая неслышной, вкрадчивой и плавной, так не похожей на решительную, самодостаточную походку прежней Милы, и все ее движения и жесты стали изящными, грациозными, маняще-ласковыми.

Уже и подруги, и Муж, те, кто мог себе позволить это, сказали ей: «Мила, ты, похоже, стала ведьмой». А она только удовлетворенно усмехалась, холодно и расчетливо готовясь к следующей встрече с Петей, при этом отчетливо понимая, что любое дуновение ветерка все может изменить до неузнаваемости, поломать все ее построения.

Радовалась, что сегодня была «отстранена» от Пети, но при этом и не обидела его. Радовалась, что внешне показала Пете его не значимость, его обыкновенность для нее. И тут же огорчалась, что не сказала ему, как он ей желанен, как она хочет его, как он чудесен, необыкновенен и чувственно значим. И тут же продумывала, что уже пора, пора продвигаться дальше…

Звонок.

– «У колодца расколоться так хотела бы вода, чтоб в болотце с позолотцей отразились повода» (В. Хлебников). Я вышел из бассейна, а тебя уже нет.

– Tu pense que je t’attendrai? J’ai des affaires, moi. (Неужели ты думаешь, что я буду тебя дожидаться? У меня дела, работа.)

– Mais peut-être? (А вдруг?)

– Петя, аrrête! Pas peut-être! Salut. (не дури, никаких вдруг. Пока.)

Он по-прежнему, с настойчивостью молодости шел к ней, и она по-прежнему, или по-новому хотела его, но отвечала, говорила с ним как всегда. Пугаясь того, что с ней приключилось, пугаясь того, что еще предстоит. Хотя боязнь была не ее словом.

Никогда и ничего она не боялась, а вот надо же, она теперь и хотела, и пугалась продолжения своих отношений с Петей. А у нее все больше проявлялась жесткость общения. Жесткость со всеми, – даже приезжая домой, она останавливала себя, чтобы стать совсем обычной, привычной для них Милой, а не рычащей стервой. Хотя это ее сравнение было уж очень грубо и неправильно.

Она, всегда отлично контролирующая себя, всегда очень ровно со всеми общающаяся, никогда, в том числе и теперь, не допускала промахов общения. Только у всех разные от этого оставались ощущения. У партнеров по большей части ощущение гарантии, что вот она-то их не подведет, но как она занята и как она хорошо организует свое время! У своих домашних – ласковой нежности, но, Боже мой, как занята их мать! У своих работников – озабоченности (а все ли мы правильно и вовремя сделали) и восхищения – это бесовское отродье изумительно страшна своей привлекательностью. Ее обаяние никого не оставляло равнодушным, только одних оно радовало, а других пугало.

Однако теперь Мила все чаще подвозила Петю от бассейна. Своих девчонок она не стеснялась. В бассейне Петя так же, как и ее подружки, проводил время большей частью не в воде, а в болтовне с ними, пока она плавала.

И было странно, что с ними он действительно болтал, как, наверное, и со всеми другими. А вот с ней он был совсем не разговорчив, пару строк стихов, а дальше одни междометия, да и то на французском, и еще красноречивое молчание. Подружки уже ей сказали: «Мила, да ведь он тебя домогается».

– Вы сошли с ума, это ведь совсем ребенок, – использовала Мила те же аргументы, что и в спорах с самой собой.

Однако в тех спорах побеждала совсем другая Мила, а не та, что лихо расправлялась с предположениями подружек. Когда она им так отвечала, то и сама начинала твердо верить, что их предположения о целях Пети, это всего лишь инсинуации, а и он и она (она-то уж тем более) ведут вполне добропорядочные отношения, никак не позволяющие сделать какие-либо намеки на их нескромные желания.

Да если не всматриваться, то, наверное, это так и выглядело. Ведь сама суть, смысл их общения проявлялись лишь в оттенках интонации, в позах, взглядах, непонятных и не заметных другим, не заинтересованным и невнимательным. Подружки же все видели и чувствовали, потому что ключ к пониманию происходящего им дала сама Мила своей вспышкой яростной ревности, в момент их знакомства с Петей.

Когда они ехали с Петей в машине, он теперь каждый раз все снова и снова легко скользил своими пальцами по ее ноге, никогда не пытаясь подняться выше колена. Да этого и не нужно было.

От его нежных и как бы нечаянных прикосновений, еще даже от предчувствия их, Мила млела, и томительная сладость разливалась по ее телу, вызывая то озноб и дрожь желания, то расслабленную опустошенность.

Вначале Мила, как и в первый раз, пыталась прервать это сладкое мучение, но Петя всегда изумленно вскидывал на нее свои невинные глаза, удивляясь ее протестам, делая вид, что не понимает, о чем идет речь. И Мила смирилась, так же начав делать вид, что не замечает, что он творит. Это тоже было продолжением той самой игры, стихов, французского, сюрреальности их отношений.

Смирилась, покорилась якобы, а на самом деле у нее все пело внутри. Пело от получаемого удовольствия еще не совсем полноценной, но уже физической близости. От наслаждения все большей привязанности Пети. Она чувствовала, что он так же ждет этих моментов соприкосновения.

И от предвкушения все более близкого и реального приближения конца охоты. Хотя здесь она уже и сама не понимала, хочет ли она действительно успешного финала ее стремлений, или она хочет лишь реального подтверждения его неизбежности. Ведь сейчас ее удовольствие чувственным наслаждением вышло на новый, так ожидаемый ею уровень, а разыгравшуюся плоть гасила о Мужа или других мужчин, при этом получая еще удовольствие от мыслей, что когда это у нее будет происходить с Петей, то все будет еще вкуснее и еще прекрасней.

24

– Écoute, je vois que tu n’aime pas l’eau. Tu bavarde toujours avec mes copines. (Слушай, я вижу, что ты совсем не любишь воду. Все время сидишь и болтаешь с моими подругами.)

Сегодня подруг не было. Они не сходили с ума по воде, как Мила. И поэтому приходили только пообщаться, поболтать. Приходили далеко не каждый раз, все-таки у всех свои дела и заботы.

– Мила, mais je viens ici pas pour nager, mais regarder comment tu nage, j’aime ça. (я ведь сюда не плавать прихожу. Я смотрю, как ты плывешь, и мне это нравится, мне достаточно такого бассейна.)

– Alors tu viens ici comme dans le cirque – regarder au animaux. (То есть, ты сюда, как в цирк ходишь, на зверей поглядеть.)

– Милочка, mais arrête! (ну, ты скажешь тоже.)

– Bon, si tu nage pas on va dans une salle seche, tu t’entrenerai. (Знаешь, если ты не плаваешь, то пойдем в сухой зал, ты разомнешься и хоть с толком проведешь время в спортивном сооружении.)

В зале практически никого не было, так, двое-трое разминались. Мила одела костюм, а Петя так и остался в плавках с полотенцем, идя в бассейн, он совсем не рассчитывал еще и в зале заниматься.

Мила, занимаясь плаваньем с детства, видела сотни раз сотни обнаженных мужчин, юношей, мальчиков в одних только плавках. По количеству и частоте созерцания обнаженных тел с пловцами могут сравниться разве что балетные. Но никогда и ничего не шелохнулось у нее при их виде. А вот Петя, Петя с самого первого своего появления ударил по ее глазам.

И хотя она и знала, что он будет в бассейне, хоть и готовилась к этому, но он резанул ее своей наготой. Ни один проходивший мимо пловец, ни один проплывающий рядом не нес никакой информации, а здесь еще издали, с первого раза, обвал эротических искушений. И сейчас она совсем не намеревалась тащить его в спортзал и совсем не знала, зачем она это сделала, но отсутствие подружек подтолкнуло ее почему-то именно к этому действию.

Казалось бы, уже часто она его подвозила на машине после бассейна, уже часто они сидели вместе в ресторане, и была тысяча возможностей повести его к себе на квартиру и тысячи возможностей…. Но ничего не разу не было. Что-то стесняло, что-то мешало ей. А вот теперь, надо же. Мила стала зло и активно разминаться. Стараясь замучить невесть откуда-то взявшееся вожделение. Петя тоже вроде бы разминался.

– Все, устала. Мила брякнулась на маты и постаралась расслабиться по привычке, перед тем как пойти в воду. Петя присел рядом. В зале уже никого не было. Петя, расстегнул молнию внизу ее брюк, и начал сдвигать их вверх, обнажая ее голень.

– Петя, arrête! Je suis fatiguée! (остановись. Дай отдохнуть.)

– C’est moi qui doit me reposer après ce que j’ai vu. (Это мне отдыхать надо, после того, как я смотрел на тебя.)

– Allonge. C’est mon temps pour te regarder. (Ложись. Теперь я буду на тебя смотреть.)

Вроде бы привычные слова-приказы Милы имели совсем другой окрас, совсем другое значение она в них сейчас вкладывала и совсем по-другому произносила их. Они теперь звучали медлительно-нежно, а не по-солдатски уверенно-нетерпимо.

Петя послушно откинулся на спину, и теперь она, чуть касаясь кончиком пальца его живота, повела его из стороны в сторону, то вверх, то вниз. Когда Петя предстал перед ней первый раз в бассейне, то более всего (это лишь потом до нее дошло) ее поразил его живот.

Он весь был еще совсем по юношески тощ, еще не выросший организм не откладывал жирок под кожу, и его живот был в той короткой, изумительной для нее, стадии, которая бывает только в очень маленький период от детства к мужественности. И теперь, когда он лежал перед нею, он лежал целиком, и все же первым она коснулась его живота.

Послышались шаги и голоса. Мила первая пришла в себя.

– Bon, je vais nager. (Все, я пошла плавать.)

Петя тоже встал и поплелся за ней. Мила с удовольствием нырнула в воду. У нее даже руки дрожали. Как это все произошло? Как это она затащила его в зал? И как хорошо, что вдвоем-то они были всего лишь мгновение. Как хорошо, что эти люди шли в зал, не дав им остаться вместе подольше.

Мила отвезла, как всегда, Петю, странно молчавшего в этот раз. Да и ей тоже совсем ничего не хотелось говорить. Она позвонила Вадиму. И поехала на квартиру. Поднялись уже вдвоем, он успел вовремя. Но она уже в который раз ничего от него не хотела, лишь безвольно лежала рядом с ним и лишь невпопад отвечала или что-то спрашивала.

А Петя, Петя, ошалевший после бассейна, после спортзала, никак не мог прийти в себя. Что это было, как это было и почему, он и сейчас не понимал.

Так влекущая к себе Мила, так очаровывающая его, так манящая его, манящая таинственно-неизвестным, желанно-изысканым, внезапно стала похотно-влекущей, преступно-порочной. И тяга к ней, искушенно-мистической, сменилась на низменное влечение, простое влечение к самке. И внезапно он сам стал себя останавливать. Тормозя это влечение, наверное, ища прежнее, мягко-манящее, демонически изысканное очарование.

25

А Петя и действительно, казалось, встречался с ней, не намереваясь продвигаться к физической близости в ее понимании, так, как она это представляла. Каждую встречу он произносил новые заученные строчки: «Царица вечно-ясная, душа моей души! Зову тебя, прекрасная, зову тебя, спеши!» (З. Гиппиус) и с любопытством посматривал на нее при этом, опять краснея и смущаясь, но то ли от этого смущения, то ли уже от долгого их знакомства, то ли от пережитого в бассейне (а значит, он как-то пообвыкся с ней) у него стали проскакивать развязанные и нагловатые манеры.

И Мила, взрослая женщина, сама внутри съежившаяся и томящаяся под взглядом его голубых глаз, тут же почувствовала его ощущение зарвавшейся вседозволенности. Нет, у него это никак не проявлялось, ни словом, ни жестом, еще этого не хватало! Просто она это почувствовала. А этого Мила не переносила.

Куда делось ее стремление и желание Пети. Она взорвалась. Взорвалась по пустяку, без всякого повода. Но, будучи женщиной, ощущая себя бесконечно правой, дала ему понять, что с ней возможно лишь только осторожно-бережно-трогательное обращение.

А может, она просто измучилась ждать его, его активных действий, ведь с ним была не прежняя, решительная и самодостаточная Мила, берущая все сама, а новая, мечтательно-чувствительная, стремящаяся отдаться, ждущая, чтобы ею обладали?

И Петя оторопел от такого взрыва. Несмотря на свою робость и застенчивость, нахальство и самоуверенность юности все же брали свое и прорывались неведомым ему образом, наверное, он и сам чувствовал это, потому что ощутил себя виноватым перед Милой за этот ее взрыв негодования. И от этого еще более смутился. Снова подавленный робостью, он не мог ничего произнести в ее присутствии, опять-таки кроме стихов.

Казалось, что-то сломалось в их отношениях. Было ощущение у обоих, ощущение неловкости и даже какого-то стыда. Миле хотелось и все больше хотелось приближения Пети, но и опасалась она, опасалась внутренне того ощущения наглости, которое она почувствовала в нем, и которое вызвало такой бурный всплеск ее эмоций.

И это двойное опасение снова и снова отдаляло их, делая их встречи и короткими и ненаполненными. Но чем короче становились их встречи, короче не по времени, короче по содержанию, по заполненности взглядами, желаниями, влечением, тем более их влекло друг к другу.

Влекло по разному. Его влекла ее прежняя дивная загадочность обрывков слов, полунамеков взглядов, таинственная сень обещания в ее бесконечно бездонных ночных глазах.

Она же все также пыталась себя заставить быть охотницей, которая должна получить удовольствие и удовлетворение от результата, а не только от процесса охоты. Хотя пока именно процесс приносил ей мучительное удовольствие, мечтательно продлевая предвкушение наслаждением.

Мила не знала, как сломать возникшую стену, как преодолеть его развязанность, так резанувшую ее ухо, как не допустить, чтобы это ощущение не возникло вновь. А Петя вспоминал бассейн, зал, ее пальцы, скользящие по его животу, звук шагов и шум голосов, и свою готовность к взрыву.

Может, именно вспоминание об этой готовности, воспоминание, бывшее теперь вся время с ним, и было причиной гнева Милы. Было причиной вины, что он почувствовал в ее негодовании. «Эти руки со мной неприступно средь ночной тишины моих грез, как отрадно, как сладко-преступно обвивать их гирляндами роз» (Черубина де Габриак).

Но не все и не все время проходило между ними: были и внешние события, так или иначе влиявшие на их отношения. Та же мать Пети уже заметила, что довольно часто, когда она днем звонит ему, его телефон не отвечает. Хотя, по расписанию, он не на занятиях. А он всегда отключал трубку, когда приходил в бассейн, к Миле.

И как-то мать, зная, что у него должна закончиться пара, подъехала к нему на занятия, но не обнаружила Петю в его группе. Не обнаружила и не обнаружила, но сопоставила свои звонки ему и то, что он на них не отвечает, решила вмешаться. Вмешаться, тем более, что для нее он стал внезапно закрытым, внезапно переставшим делиться своими впечатлениями и событиями. И, естественно, понимая, что ни события, ни впечатления никак не могли исчезнуть, поняла, что он что-то скрывает, и на всякий случай решила хоть как-то повлиять на эту его непонятно возникшую скрытность.

И договорившись со своим мужем, благо у Пети как раз заканчивалась зимняя сессия, решили забрать его на пару недель позагорать, покупаться, понырять. Преподнесли это достаточно неожиданно для Пети, и хоть он и был, в общем-то, независим от них, и они его считали уже взрослым, но весомых причин отказываться от этой поездки у него не нашлось. Кроме Милы. Но Милу он тщательно от всех скрывал, прятал даже от себя. И, мучаясь сомнениями, ничего не сказал Миле о своем отъезде. Так, ему казалось, будет и проще и легче.

Но легче не оказалось. Валяясь на пляже, он метался. Метался по своей памяти, метался по ней, отыскивая глаза Милы, и ныряя, чтобы рассмотреть кораллы, рыбок, погружался на самом деле в ее глаза. Пытаясь погрузиться в нее полностью. И еще только уезжая, уже представлял себе, как он вернется, как подойдет к ней, как скажет ей….

Мила, казалось, вытравила на время этого солнечного отдыха все, что ранее составляло его жизнь – друзей, учеб у, подруг, увлечения. Родители, желая отвлечь его от Милы, не знали про нее и на самом деле спровоцировали более жгучее его стремление к ней, более осознанное и более осязаемое.

Он уже про себя решил, что будет более решительным и смелым. Что он будет брать все в свои руки и уж совсем не выпускать Милу из них. Он уже ощущал ее в своих руках. И рвался скорее вернуться.

Но звонить Петя не решался. Уехал, не сказав об отъезде, и что теперь звонить – приеду и все расскажу. Петя измаялся от того, что время так медленно движется, от того, что он, такой решительный, такой стремящейся к ней, валяется здесь, на далеком юге, и обжаривается на солнце.

А для Милы был шок. Шок не только от его исчезновения, а от неизвестности. Неизвестности не того, что он уехал. А неизвестности от обнаружившейся пустоты. Пустоты без Пети.

Вроде бы он не так много заполнял ее времени. Каких-то пару дней в неделю по два-три часа, да и то не все время вместе, а просто рядом. И мимолетные звонки, заканчивавшиеся раньше, чем начинались. Но именно эти краткие мгновения и питали ее чувства, именно страх потери этого безумья, захлестывающего ее краской лица, дрожью колен, и сводил ее сейчас с ума.

Бесплодное опустошение от его исчезновения бесцветным безразличием пугало ее сильнее, чем мучительная боль его присутствия, всегда мучительная, но от этого еще больше вожделенная. А теперь почему-то все опустело вокруг.

У нее словно появилась дырка внутри. И она ощущала себя как раковая больная. С трудом заставляя себя, делала все то, что обычно и всегда делала. Так было днем. Занималась автоматически работой, автоматически ее заканчивала, автоматически приезжала домой, автоматически ложилась в постель, но…

– Мила, что такое, я как будто с деревяшкой улегся, и это уже не первый день, такое ощущение, что ты кого-то завела и трудишься с ним в постели днем.

– Ты совсем рехнулся, перетрудился, что ли, я из офиса сейчас не выхожу, мы же с тобой вместе приезжаем и уезжаем с работы. А если я тебе надоела, ты свободен, развод и девичья фамилия, вперед.

– Что ты, Милочка. Просто я не понимаю, что с тобой такое.

– А что понимать, устала, да и ты уже давно стонешь, что я тебя замучиваю, насилую, вот и отдыхай.

Такие диалоги у них с Мужем стали происходить уже дня через три после исчезновения Пети. Но после них Мила засыпала. И внезапно для нее ей снились сны, ей, никогда в жизни не снившиеся, цветные, широкоформатные, объемные.

Она, всегда просто ложащаяся и закрывающая глаза, тут же засыпала, а проснувшись, сразу же открывала их и вставала, четко зная сколько времени она проспала, но не зная как. А теперь – сны. И в этих снах она, ищущая, снимающая с себя все покровы, изматывающе ждущая, находит Петю, и, найдя, сливается с ним в дикой, дьявольской оргии, порочной и демонически распаляющей.

Впрочем, снов она не помнила, помнила лишь, что они были, что просыпалась уставшая, наполненная чудесной, дурманящей мягкостью. И просыпалась, ощущая свежесть и силу, несмотря на усталость сна.

Но память о том, что наяву Пети уже давно не видно, нет, тут же делала из нее опять больную. Однако, эта «болезнь» совсем не сказалась внешне на ней. Наоборот, ярче, еще ярче стали ее губы, ее руки, она вся, казалось, стала похотливо-порочна.

Весь ее образ теперь навевал ощущение ищущей похоти, правда, никто не мог это сформулировать словами, но остаток, ощущение, после того как она прошла мимо, оставался именно такой. Ее очарование теперь было растлевающим, ранящим всех, кто ее видел.

Она теперь ходила, непроизвольно вглядываясь, независимо от своего желания, вглядываясь, а вдруг это будет Петя. А ее дневные и ночные желания мужчин странно прошли. Даже ей самой было необычно. И если с Мужем, дома, она восприняла это обыденно, т. е. вообще не восприняла, то свое нежелание встретиться днем с Вадимом или еще кем-нибудь она обнаружила с недоумением.

И позвонила Вадиму: «Приезжай, хочу отвлечься».

Но отвлечения не получилось. Получилось как в плохой бане – и холодно, и неуютно, и нет воды. И Вадим вроде бы старался, но ничего не вышло. И выйдя из квартиры, они пошли в ресторан. И там тоже она не получила никакого удовольствия.

Но стоило ей остаться одной или закрыть глаза, засыпая, как сонм эротических фантазий заполонял всю ее. Их полет был бесконечно убаюкивающим и освежающе захватывающим.

Все внешнее, все обычное она продолжала делать. И все так же ходила в бассейн.

– Мила! – Она обернулась, только что выйдя из машины, уже делая шаг в сторону бассейна, когда услышала его возглас.

Петя подбегал к ней, и она не успела ничего ни сказать, ни сделать. Он обхватил ее и впился губами в ее губы. Неожиданно холодно терпела Мила его поцелуй, совсем не отвечая. Даже не безвольно, а враждебно напрягшись.

Наверное, он это понял. Потому что постепенно руки его разжались, губы отодвинулись. А она, также медленно поглядев на него, только и сказала: «Cela cruellement». (Это жестоко.)

Повернулась, села в машину и уехала.

Впервые, наверное, в жизни Мила плакала. Как часто, с момента появления Пети, у Милы было «впервые». Так неожиданно пропал в то время, когда она, они оба погружались в омут безумства, в омут желаний, наивных, и как ей казалось, невинных.

Как она осталась одна, опять же впервые в жизни, по ощущениям брошенная, как она мечтала, не догадываясь, что она мечтает, о его возвращении. И как он вернулся. Жестко, грубо, не так, как она ждала. И она бесчувственно-неприязненно оттолкнула его.