Текст книги "Города вам на пользу. Гений мегаполиса"

Глава 1. Что такое город?

Закройте глаза и представьте место, где вы чувствуете себя счастливее всего: оно находится в городе? Мечтая о том, как ваши дети будут расти здоровыми, вы видите деревенскую идиллию и радости жизни у ворот сельской школы? А когда вы возвращаетесь из отпуска в город, кажется ли вам, что раздражающая сутолока и переполненные вагоны в метро по пути на работу уравновешиваются близостью картинных галерей, комфортабельных кинотеатров и продовольственных магазинов с деликатесами? И как насчет того особого ощущения одиночества, когда вы сами по себе бродите по городу? Порой это рождает ощущение свободы, но насколько близко угроза заблудиться, потерять собственное «я»?

Я родился в Лондоне и к десятилетнему возрасту уже самостоятельно ездил на автобусе, изучая город за пределами моего родного района: я понимал, что мегаполис гораздо больше и разнообразнее, чем я могу себе представить. Лондон превосходил все, что я тогда мог вообразить, он стал синонимом самого мира. И позднее, когда подростком я переехал за город, манящее притяжение теперь уже далекой столицы стало еще сильнее. Лишь окончив университет, я вернулся в Лондон навсегда, надеясь найти в нем свой настоящий дом.

Сегодня город – это не только место, где я живу, – это я сам. Лондон теперь – часть моей личности, он вплелся в мою ДНК невидимой третьей спиралью. Сразу после возвращения в Лондон я начал бродить по своему району, стараясь узнать побольше о ближайших к моему новому дому кварталах, а затем уже перешел к дальним вылазкам. Когда ходишь по городу пешком, это не только доставляет особое удовольствие, но и дает возможность понять его в «человеческом» масштабе и темпе. Я проводил выходные, пересекая Лондон с востока на запад, «раскапывая» истории из прошлого: сначала сводил воедино исторические нарративы, связанные с памятниками и чудесами архитектуры, затем отыскивал другие истории, менее известные, позволявшие увидеть вещи по-новому. Наконец, бродя по улицам и кварталам, уже знакомым, но по-прежнему способным раскрываться самыми неожиданными способами, я научился «конструировать» собственные истории.

Прогулки по Лондону навели меня на размышления о людях, которые когда-то здесь жили, и о том, что они оставили после себя. Мегаполис, который я исследовал, – пример величайшего социального эксперимента в истории человечества, люди начали селиться на берегу Темзы почти 2 тысячи лет назад. При этом изучение прошлого заставляло меня обращать внимание на современный город в надежде разобраться в том, как он «работает», в чем состоит его гений. Довольно быстро я понял, что история как таковая не позволяет ответить на этот вопрос, что мне необходимо воспринимать город по-новому, разными способами, выходящими далеко за пределы архивов и библиотек. Кроме того, я понял: пока я исследую город, он меняет меня самого.

Анатомия города – один из самых спорных вопросов современности. Свое определение города предлагали также мыслители, архитекторы, ученые и политики прошлого. По мнению одних, ДНК города следует искать в моменте его сотворения; изучение того, как возникали первые города, позволит выявить важнейшие его характеристики.

Другие считают город материальным образованием, о котором следует судить по его величине, объему и облику. Но возможно, помимо традиционных дефиниций существует подход, лучше отражающий его динамику. Мы наблюдаем величайшую миграцию в истории – в ближайшие десятилетия миллиарды сельских жителей переберутся в города, – мы обладаем техническими средствами, позволяющими собирать и анализировать беспрецедентные массивы данных о городском мире, однако сможем ли мы еще раз изменить свое восприятие мегаполиса?

Возьмем для примера два города, которые во многом можно считать противоположностью друг другу, – испанскую Барселону и техасский Хьюстон. Барселона была основана много веков назад и кардинально преобразилась в последние десятилетия после долгого небрежения; Хьюстон – молодой мегаполис, самая динамичная городская агломерация Америки. Контраст между ними показывает, как трудно определить, что же такое современный город, что гарантирует его успешное развитие, каким образом мы можем познавать, планировать и совершенствовать городскую среду.

В 1970-х годах, после завершения франкистской диктатуры, Барселона оказалась в отчаянном положении: древний центр города находился в запустении, а пригороды хаотично разрастались во всех направлениях. Новый мэр-социалист Паскуаль Марагаль, избранный на этот пост в 1982 году, хотел вернуть ей прежний блеск, но возможностей у него было мало: средневековое «ядро» Барселоны нужно было сохранить, а море на юге и горы на северо-востоке мешали расширять территорию. Нужно было создать из старого города новый, и, когда Барселона получила право принимать Олимпиаду 1992 года, под руководством градостроителя Жоана Бускетса началось ее обновление.

Бускетс считал, что при разработке планов надо не навязывать городу радикально новую концепцию, а акцентировать уже существующие особенности Барселоны – если плотность застройки высока, ее следует еще повысить, а центр – сделать привлекательным для людей. По сути, Барселону вынудили «съежиться», чтобы она стала «живее». Большое внимание уделялось возрождению общественных и культурных пространств города, особенно Рамблас – длинной улицы, протянувшейся сквозь город от Готического квартала до площади Каталонии, построенной в XIX веке. Долгое время эта улица считалась опасной, и люди старались ее избегать, но затем ее благоустроили, превратили в пешеходную зону, установили многочисленные киоски – и она стала излюбленным променадом как местных жителей, так и приезжих. Сегодня Барселона – один из самых интересных городов Европы, а ее возрождение стало для многих других городов образцом коренного изменения судьбы мегаполиса.

Хьюстон, напротив, развивается, разрастаясь вширь во всех направлениях; за последние десять лет более миллиона человек нашли себе новый дом на 5 тысячах квадратных километров пригородов. Это пример миграции в «солнечный пояс», меняющей облик Америки: исхода представителей среднего класса с севера на теплый юг. По прогнозам ученых, число тех, кто переберется в Хьюстон между 2000 и 2030 годами, составит до 80 % всех переселенцев в Америке за это время, в результате чего население города увеличится вдвое – с 2,1 до 5 миллионов. Почему же так много людей хотят там жить?

Согласно расчетам гарвардского экономиста Эда Глезера, среднестатистическая семья среднего класса зарабатывает в Хьюстоне меньше, чем на Манхэттене или в Сан-Франциско, но качество жизни в этом городе намного выше: жилье стоит дешевле, налоги ниже, образование и инфраструктура хорошо развиты, и ежедневные поездки между домом и работой не так утомительны. В результате, как это ни покажется удивительным, техасцы на 58 % состоятельнее, чем ньюйоркцы, и живут они в тихих пригородах с небольшим уровнем преступности, спокойной атмосферой и стабильным климатом. Что здесь может не понравиться? Для многих вышеописанное – формула идеальных условий жизни. Поэтому, несмотря на общий экономический спад, рост Хьюстона будет продолжаться.

История Барселоны и Хьюстона заставляет задуматься о развитии городов в целом: разрастутся ли мегаполисы настолько, что утратят центр, будут ли они расширяться до бесконечности, стирая границы между городом и пригородами, «ядром» и поселениями-спутниками? Барселона развивается вокруг центра и немало от этого выиграла: она – город для людей, в котором много общественных пространств, привлекающих самых разных посетителей. Но как долго она сможет существовать при нынешнем уровне плотности населения? Неизбежен ли ее рост и что станет с обществом в результате этих изменений?

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно вернуться к самому началу. Почему люди вообще решили собраться в одном месте? Об истории городов мы знаем довольно много: в конце концов, ведь именно тут были изобретены письменность и счет. Размеры разных городов описывались уже в «Эпосе о Гильгамеше» и Библии – например, указывалось, что Иисус Навин за семь дней семь раз обошел вокруг Иерихона с ковчегом Завета. Но куда меньше известно о происхождении первых городов.

Сотворение города зачастую окутано мифами. Согласно библейской традиции город придумал братоубийца Каин, а потому, как пишет Блаженный Августин в труде «О граде Божьем», град земной навеки обречен на проклятие братоубийства. Мифы окружают и возникновение других городов: Рим был основан Ромулом, убившим своего брата Рема (здесь слышатся отзвуки библейской версии), Лондон – Брутом, потомком троянца Энея, которого послала в Британию богиня Диана.

Даже в наше время сила мифов о сотворении по-прежнему велика. В 2003 году была предпринята попытка через суд оспорить тот факт, что Калькутту (двумя годами ранее переименованную в Колкату) основали британцы: истец требовал установить, был ли этот индийский порт построен Ост-Индской компанией или, как считал он сам, возник гораздо раньше, о чем свидетельствовали находки археологов в расположенном неподалеку Чандракетугархе.

Но на самом деле в основании городов чаще всего лежит житейский прагматизм. Почти все города мира возникали не по воле королей-основателей или капризных богов, а благодаря географическим и прочим обстоятельствам – они строились либо как оплоты против врагов, либо возникали на перекрестках торговых путей, и в обоих случаях – поблизости от ресурсов, необходимых для существования. Рим был защищен самой природой – семью холмами; Лондон – основан в самой восточной точке русла Темзы, где римляне, пришедшие с южного побережья, могли переправиться через реку. Париж, Лагос и Мехико возникли на островах, защищенных со всех сторон водой; столица Сана, Дамаск и Сиань (один из четырех древнекитайских городов), несмотря на негостеприимные окрестности, стали важными перевалочными пунктами на процветающих караванных путях. «Мифы о сотворении» замалчивают и другую истину: первый город возник в результате внезапного, «шокового» исторического явления – первой урбанистической революции.

Самым древним из ныне существующих городов считается Дамаск: его история началась во 2-м тысячелетии до н. э. Его основал Уц, сын Арама, в городе жили арамейцы и ассирийцы, он был завоеван Александром Македонским, затем римлянами, халифатом династии Омейядов, монголами и египетскими мамелюками, потом вошел в состав Османской империи и наконец в 1918 году был «освобожден» Лоуренсом Аравийским. Сегодня город вновь оказался на грани краха – или нового этапа развития. Но еще за тысячу лет до основания Дамаска Урук, расположенный в пустыне Южного Ирака – первый город в истории, родина Гильгамеша, – был обнесен стенами, защищавшими территорию 6 квадратных километров, и в этих стенах жили 50 тысяч человек. Сейчас от этих некогда мощных укреплений остались лишь руины, засыпанные песком. Но как появились эти первые поселения – не из мифов же?

Ярче всего город характеризуют взаимоотношения с сельской местностью. Их противопоставляют с древности – со времен первых сетований в «Эпосе о Гильгамеше». Нас учили, что город, словно паразит, вырос, поглотив более мелкие поселения – хутор превратился в деревню, затем в городок, затем в большой город. Создается впечатление, что город, как пиявка, сосет кровь из озер и рек, лесов и полей, истощая страну. Впрочем, первым такую версию высказал не шумерский летописец и не античный философ, а экономист Адам Смит, живший в XVIII веке. С тех пор его мнение мало кто пытался оспаривать.

Но что, если – вопреки Смиту – именно город создал сельскую местность? По имеющимся сведениям, натуральное крестьянское хозяйство существовало еще 9 тысяч лет назад, задолго до появления первых городов – Урука, Иерихона, Цзи (Пекина), Чатал-Хююка в Анатолии, Тель-Брака в Сирии, Мохенджо-Даро на территории современного Пакистана и Теотиуакана в Мексике, – но это не объясняет причин их возникновения. Наши представления о поэтапном, медленном превращении малых поселений в города необходимо пересмотреть, поскольку рождение города было отнюдь не постепенным. Первые города возникли не на основе сельской местности, а вопреки ей.

Развалины Урука – все, что осталось от первого города

Corbis

Археологические данные о первых городах хараппской цивилизации в долине Инда на территории Пакистана, как и находки в Уруке и других древних поселениях Месопотамии, говорят о том, что в 3-м тысячелетии до н. э. здесь произошла революция. Менее чем за 300 лет сельское общество превратилось в городское государство. Археологи судят об этом судьбоносном сдвиге по внезапному появлению письменности, системы мер и весов; налицо и признаки систематического городского планирования: канав, стоков, улиц; также появился особый тип керамики, что говорит о специализации квалифицированного труда и возникновении товарного рынка, не ограниченного базовыми потребностями.

С этого момента – первой урбанистической революции – города стали существовать в новом качестве. Они возникли благодаря торговле, и здесь же, для ее развития, стало совершенствоваться сельское хозяйство: например, ирригация и селекция растений. Чтобы предсказывать смену времен года и поддерживать торговые сообщества, появилась астрономия. Именно городские изобретения привели к образованию излишков сельскохозяйственной продукции, позволявших кормить тех, кто не работает на земле. Городские технологии настолько изменили натуральное хозяйство, что работники смогли уйти с полей и заняться иными промыслами. «Главным изобретением, или явлением, эпохи неолита было не сельское хозяйство, при всей его важности, – отмечает урбанист Джейн Джекобс. – Им стала устойчивая, взаимозависимая, творческая городская экономика, благодаря которой возникло множество новых видов труда, включая и сельскохозяйственный»[7]7
  Jacobs J. The Economy of Cities. London: Pelican, 1972. P. 42.


[Закрыть].

Отличительным признаком города также были стены, служившие средством защиты и торговым барьером, а также в некоторых случаях определявшие гражданство, когда «своими» признавались лишь те, кто родился в их пределах. В эпоху Возрождения в Италии стены городов-государств были тщательно обдуманными и грозными сооружениями, демонстрировавшими как военную мощь, так и коммерческое процветание общины. Фрагменты старых стен и сегодня можно увидеть во многих крупных городах мира – и в Париже, и в Марракеше, и в Пекине. В других местах – там, где стены были полностью снесены, например в Лондоне и Флоренции, – очертанию прежних границ города следует схема дорог.

Наряду с превращением стен в отличительный признак города происходило разделение пространств внутри него. Города всегда были тем местом, где незнакомые друг с другом люди встречаются для торговли, поэтому понадобились склады, чтобы хранить товары. В город не только свозили зерно, скот и драгоценности, здесь еще и располагалось множество мастерских, где простые предметы – миска, рог или шкура – превращались в товар. Таким образом, город стал тем местом, где люди, изготавливающие что-то своими руками (а не обрабатывающие землю), могли обеспечивать себя торговлей, обменивая товары на еду.

Но жизнь в городе никогда этим не ограничивалась. Первые города были средоточием не только торговли и ремесел, но еще идей и знаний. У каждого квартала создавалась репутация благодаря умениям ремесленников, и со временем некоторые из них прославились своим мастерством – от гончарного дела до искусной резьбы. Именно в первых городах была создана письменность – сначала она использовалась для отчетности, фиксации прав собственности и сделок, затем для описания ночного неба, поиска судеб в очертаниях созвездий. А позднее были записаны и истории, породившие мифы о происхождении первых поселений.

Итак, город возник в результате революции, изменившей характер общежития и самоорганизации людей. Но как выглядело это новое социальное устройство?

Подлинная сущность города не поддается простому объяснению. Кое-что о его возникновении рассказывают исторические источники, но вопрос о том, каким образом многочисленные элементы города объединились и какие динамические характеристики отличают его от всего остального, остается открытым. Каждый, кому приходилось читать рассказ Марко Поло о великой столице Хубилай-хана Ханбалыке (Пекине), ощущает элегантность и величие имперского города, впечатляющий масштаб его улиц и силу знати, жившей за дворцовыми стенами:

А величиной этот город вот какой: он квадратный, в округе двадцать четыре мили; все четыре стороны равны; обнесен он земляным валом, в вышину шагов двадцать, а в толщину внизу шагов десять; наверху стена не так толста, как внизу… Стена зубчатая, белая; в ней двенадцать ворот, и у каждых ворот по большому и красивому дворцу; на каждой стороне по трое ворот и по пяти дворцов, потому что тут в каждом углу еще по дворцу. В дворцах большие покои, куда складывается оружие городской стражи.

Улицы в городе, скажу вам, широкие, прямые. Из конца в конец все видно, из одних ворот в другие. Много там прекрасных дворцов, отличных гостиниц, и много славных домов. Все участки земли, на которых стоят дома, имеют форму четырехугольника с прямыми линиями; на участках расположены большие, просторные дворцы с дворами и садами приличествующих размеров. Каждый квадратный участок окружен ухоженными улицами. Таким образом, весь город состоит из квадратов, как шахматная доска[8]8
  The Travels of Marco Polo: book 2, ch. 11 http://www.gutenberg.org/ [Книга Марко Поло. М.: Государственное издательство географической литературы, 1955. С. 107].


[Закрыть].

Сравните это с тем, как описала Гринвич-Виллидж Джейн Джекобс:

На хорошем городском тротуаре этот балет всегда неодинаков от места к месту, и на каждом данном участке он непременно изобилует импровизациями… Вот мистер Хэлперт отпирает замок, которым ручная тележка прачечной была прикована к двери подвала; вот зять Джо Корначча складывает пустые ящики у магазина кулинарии; вот парикмахер выносит на тротуар свое складное кресло; вот мистер Голдстейн располагает в необходимом порядке мотки проволоки, давая тем самым знать, что магазин скобяных изделий открыт; вот жена управляющего многоквартирным домом усаживает своего упитанного трехлетнего малыша с игрушечной мандолиной на крылечке…

Когда я возвращаюсь домой с работы, балет достигает крещендо. Это время роликовых коньков, ходуль, трехколесных велосипедов, игр в укрытии, которое дает крыльцо, в крышечки от бутылок и в пластмассовых ковбоев… Большей частью ночью звучит веселая скороговорка – остаточные обрывки вечеринок; а часа в три утра может раздаться пение, очень даже неплохое, кстати… Всегда, разумеется, что-нибудь да происходит, балет никогда не останавливается совсем, но общее впечатление от спектакля мирное, общий его темп довольно-таки неторопливый. Те, кто хорошо знает такие оживленные городские улицы, поймут меня[9]9
  Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. New York: Modern Library, 1993. P. 66–70 [Джекобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов. М.: Новое издательство, 2011. С. 64–67].


[Закрыть].

Мы видим два совершенно разных представления о городе. Марко Поло описывает пространство величественных улиц и дворцов, здесь город – это его материальная форма. Джейн Джекобс и словом не обмолвилась о «ткани» городского ландшафта, для нее он – только декорации к спектаклю жизни горожан. Где же искать подлинный город: в его ткани или в людской суматохе? Наверное, нам нужно найти то, что объясняло бы динамику городского опыта.

Веками суету называли чуть ли не самой главной проблемой города. Философам, градостроителям и политикам большой город, с давних пор считающийся порождением человеческого разума, представлялся логично устроенной, упорядоченной, просчитанной системой. Подобно тому, как создатели классической политэкономии рассматривали людей как рационально мыслящих, примитивных участников рынка, специалисты по городскому планированию надеялись, что прямые улицы и регулирование в области строительства создадут функциональные районы, породят счастливых и «простых в обращении» горожан. Пора, однако, переосмыслить эти базовые предположения. Мы не так беспристрастны, линейны, эгоистичны и предсказуемы, какими предстаем в этих расчетах, и то же самое можно сказать о тех местах, где мы живем.

Гудзон-стрит

Городская улица – это сложная сущность, которая всегда находится в развитии. Дать определение этому понятию непросто, но, когда мы ее видим, мы понимаем, что это именно она. Незавидный результат одной из недавних попыток определить это явление выглядит так: сложная система – «это система, состоящая из сложных систем»[10]10
  Batty M. Cities and Complexity: Understanding Cities with Cellular Automata, Agent-based Models and Fractals. Cambridge: MIT Press, 2005. P. 2.


[Закрыть]. Эта идея улицы как сложности имеет необычное происхождение: она родилась в годы Второй мировой войны в американских научных лабораториях, где ради победы над нацистской Германией собралось немало выдающихся умов. Это неожиданное междисциплинарное взаимодействие оказало влияние на наши представления о мире: в частности, из сочетания электронных вычислений, криптографии и ракетных технологий родилась наука нового типа.

В 1948 году в American Scientist появилась статья Уоррена Уивера, главы Фонда Рокфеллера – одной из ведущих спонсорских организаций США, – где автор высоко оценил наработки военных лет и попытался продемонстрировать, что эти совместные усилия и развитие компьютерных технологий могут дать ответ на новые вопросы, которые прежде оставались без внимания.

До сих пор, отметил он, ученые сосредоточивали внимание на двух разновидностях исследований: решении «простых» проблем с минимальным количеством переменных (например, взаимодействие Луны с Землей, скатывание мраморных шариков по склону или эластичность рессоры) и проблем «дезорганизованной сложности», содержащих так много переменных, что рассчитать поведение отдельных элементов просто невозможно (прогнозирование траектории молекул воды в реке, организация работы телефонного коммутатора или сведение баланса страховой компании). Существует, однако, и третья категория проблем: они связаны с «организованной сложностью». Уивер дал краткую характеристику этой новой научной сферы:

Почему осинник двухлетний раскрывается именно по вечерам? Почему соленая вода не утоляет жажду? <…> От чего зависят цены на пшеницу? <…> Как разумно и эффективно стабилизировать валюту? До какой степени можно доверяться свободному взаимодействию таких экономических сил, как спрос и предложение? <…> Как объяснить модель поведения организованной группы людей, например профсоюза, объединения промышленников или расового меньшинства? Несомненно, здесь задействовано множество факторов, но столь же очевидно, что в данном случае необходимо нечто большее, чем математические расчеты средних величин[11]11
  Weaver W. Science and Complexity // American Scientist. 1948. № 36.


[Закрыть].

Только такой изобретательный (и увлеченный) человек, как Уоррен, мог выработать иной взгляд на жизнь, и его статья определила новый путь поиска закономерностей и порядка в кажущемся хаосе. Поставив вопрос, можно ли найти связь между вирусами, генами, колебаниями цен на пшеницу и поведением групп людей, Уоррен дал на него такой ответ: «Все это вопросы, в которых необходимо одновременно учитывать значительное число факторов, связанных друг с другом в органичное целое. Согласно предлагаемой нами терминологии, они представляют собой проблемы организованной сложности»[12]12
  Weaver W. Science and Complexity // American Scientist. 1948. № 36.


[Закрыть]. Как позднее Джекобс, наблюдавшая за улицами Манхэттена, Уивер предположил: под внешней хаотичностью можно обнаружить невидимый порядок или принцип и, чтобы превратить эти странные ритмы в формулы, нужна наука нового типа. Ученым следует изучать не отдельные элементы, а связи между ними, их взаимоотношения и взаимодействие. Он предположил, что мир состоит из систем, групп взаимосвязанных единиц, оказывающих друг на друга мощное воздействие. Таким образом, задачей «теории сложности» должно быть выявление первоначальных форм системы и расчет особой динамики, которая их меняет.

Работы Уивера стали образчиком для науки о самоорганизующихся системах; со временем эти идеи открыли новые направления исследований в биологии, технике, физике, кибернетике и химии. Ориентируясь на его труды, Е.О. Уилсон провел новаторское исследование жизни муравейников и создал социобиологическую концепцию «сверхорганизма». Теория сложности сыграла важнейшую роль в разработке метода коммутации пакетов, лежащего в основе интернета. Она же легла в основу модели ценообразования опционов Блэка – Шоулза, которая в 1990-х годах привела фонд Long Term Capital Management на вершину финансового успеха, а затем, в 2000 году, к банкротству; и «гипотезы Геи» Джеймса Лавлока, согласно которой Земля представляет собой самоорганизующуюся структуру. Она применялась даже для анализа прочности социальных связей и в качестве интересного нового инструмента для «картографии» мозга.

Джейн Джекобс одной из первых взглянула на город с точки зрения сложности. Она не была ни ученым, ни архитектором, ни проектировщиком, ни чиновником, но ее мысли о функционировании города, почти интуитивная вера в сложность «организма» улиц оказали большое влияние на нынешнее развитие городов. В своей самой известной работе – «Смерть и жизнь больших американских городов» – она выступает со словом в защиту сложных пространств: «Под кажущимся беспорядком старого города там, где он функционирует успешно, скрывается восхитительный порядок, обеспечивающий уличную безопасность и свободу горожан. Это сложный порядок… Этот порядок целиком состоит из движения и изменения, и хотя это жизнь, а не искусство, хочется все же назвать его одной из форм городского искусства. Напрашивается сравнение с танцем»[13]13
  Jacobs J. The Death and Life of Great American Cities. P. 65 [Джекобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов. С. 63].


[Закрыть].

Этот танец Джекобс назвала «балетом Гудзон-стрит», по имени того места, где она жила в Гринвич-Виллидже. Противореча традиционному взгляду на город как на пространство грандиозных бульваров и упорядоченных пространств, Джекобс считает геномом мегаполиса хаотичный уличный пейзаж. Город – это собрание сложных пространств, а не рациональных элементов. Этот причудливый уличный ландшафт – пожалуй, самое важное, и сейчас почти забытое, определение того, что представляет собой город, и именно здесь, во взаимодействии таких разных людей, живущих обычной жизнью и занимающихся своими делами в своем квартале, кроется гений мегаполиса. Если бы градостроители и архитекторы уделяли больше внимания необычным способам реализации сложности и больше думали о жизни улицы, а не видели в ней лишь пустое пространство между зданиями, наши города были бы совершенно иной – и, возможно, еще более приятной средой обитания.

Но проблема со сложностью заключается в ее непредсказуемости: подобно живому организму она развивается неожиданными путями. Итак, если бы мы поместили город в лабораторию, как бы он выглядел? У голландского архитектора Рема Колхаса есть много радикальных мыслей о городе. Работая преподавателем архитектуры и дизайна в Высшей школе дизайна Гарвардского университета, Колхас вместе с коллегами выдвинул идею программируемого города – Римской операционной системы (Roman Operating System, сокращенно ROS). Как отмечает Уивер в одной из своих первых работ, сложная система начинается с удивительно простого набора элементов, поэтому Колхас разбирает город на базовые компоненты, «стандартные части, размещенные на матрице»[14]14
  Koolhaas R. et al. Mutations. Barcelona: ACTAR, 2000. P. 11.


[Закрыть]. В основе этих частей лежат «строительные блоки» Рима – древнего города, первоначально возникшего на берегах Тибра, но затем его модель была распространена на все уголки империи, и поныне ей следуют многие западные мегаполисы.

Колхас надеется добраться до главных составляющих города: того, что необходимо ему для процветания. Но еще больше он хочет показать, как в результате взаимодействия эти элементы претерпевают самые неожиданные изменения. Как и в любой сложной системе, мы можем выявить первичные компоненты, но не в состоянии предугадать, что произойдет, когда они соединятся. Таким образом, элементы города – от арок, храмов и акведуков до принципов шахматной планировки и римского градостроения – развиваются и перемешиваются в городском пространстве. Когда город полностью запрограммирован, отмечает Колхас, остается нажать кнопку «пуск» и наблюдать, как он растет.

Из таких простых частей быстро рождается сложный город. По мере того как отдельные части начинают взаимодействовать, интегрироваться, согласовываться и преобразовываться, возникают новые гибридные пространства, меняется форма и характеристики мест. В каких-то кварталах неожиданно воцаряется порядок, какие-то сообщества живут на грани хаоса. Подобно улью, термитнику или цветку со множеством лепестков город порождает собственную сложность – сложность связей, взаимодействий и сетей. Город – это организм, у него есть свои особые силы, и со временем целое становится мощнее, чем совокупность частей. Сложный город нельзя охарактеризовать только как сумму его частей.

Поэтому судить о городе только по его физической «ткани» было бы ошибкой: гений мегаполиса заключен не в ней. Город – это то место, где встречаются незнакомцы, и из взаимодействия возникает сложность: мы постоянно создаем связи, перемещаемся, отправляемся на работу по утрам, завязываем дружбу, проводим деловые совещания, стоим в очередях, забираем детей из школы и везем их в спортивную секцию, вечером пользуемся теми удовольствиями, что предлагает нам городская жизнь, а в это время другие убирают наши рабочие помещения, моют кофейную чашку, что вы оставили на столе, водят поезда метро, на которых вы возвращаетесь домой. Эти связи важны: они формируют городскую сеть, служат базовыми импульсами энергии в городском обмене веществ. По мере роста города усиливается и интенсивность этих связей.

Однако не все связи одинаковы. Базовые для каждого – это семейные узы и крепкая дружба. По данным специалиста в области эволюционной психологии Робина Данбара, у большинства людей имеется «сеть» из примерно 150 контактов. Но если посмотреть на списки «френдов» среднестатистического пользователя фейсбука, мы увидим куда более многочисленную группу, где есть знакомые, коллеги по работе, друзья друзей. Есть и еще одна группа людей, которых мы редко вспоминаем в «реальной жизни», – те, с кем мы когда-то вместе учились и работали, но потом утратили связь: бывший партнер лучшего друга вашего партнера, агент по сбыту, с которым вы видитесь раз в год на конференции, однокашник по университету, только что пригласивший вас в друзья на LinkedIn.

Эти спорадические контакты называются «слабыми звеньями»: на них первым обратил внимание американский социолог Марк Грановеттер. В своем новаторском исследовании он проанализировал возможности слабых связей при устройстве на работу и пришел к выводу, что рекомендацию или направление мы с большей вероятностью получим от шапочного знакомого, чем от близкого друга. «Слабые звенья», предположил он, обеспечивают контакт с более широким кругом людей и мест, чем регулярное общение и совместная работа. Грановеттер утверждает: «Люди, имеющие немного “слабых звеньев”, лишены информации из отдаленных уголков социальной системы и обречены на ограниченный спектр новостей и мнений близких друзей. Эта депривация не только изолирует их от самых свежих идей и веяний, но и может поставить в невыгодное положение на рынке труда»[15]15
  Granovetter M. The Strength of Weak Ties: A Network Theory Revisited // Sociological Theory. 1983. Vol. 1. P. 2.


[Закрыть].