Текст книги "Города вам на пользу. Гений мегаполиса"

Сразу после августовских беспорядков политики и журналисты стали соревноваться в отрицательных отзывах о «дикой» молодежи, бесчинствовавшей на лондонских улицах. Лишь после того, как страсти улеглись, появились осмысленные комментарии о социальных условиях, спровоцировавших трехдневную вспышку насилия: проблемах с образованием, жильем, работой и систематическом предательстве молодежи властями, принимающими отчаяние за криминальные наклонности.

Но порой стоит напоминать себе, что бунты случаются редко, и это доказывает, что город – это сложный саморегулирующийся механизм, возникающий на улице и управляющий нашими повседневными контактами в куда большей степени, чем любой контроль сверху. Новые технологии дают нам повод переосмыслить это взаимодействие, поскольку сегодня мы контактируем друг с другом куда активнее, чем когда-либо. Со временем это изменит сам характер правительства, но для начала оно должно научиться не только говорить с людьми, но и слушать их. Это и есть город, основанный на доверии.

А пока мать Марка Даггана так и ждет, когда ей объяснят, что же все-таки случилось с ее сыном в ту роковую ночь.

Глава 3. Строить между строениями

Всякий раз, впервые приезжая в какой-нибудь город, я изучаю его карту и читаю путеводитель, чтобы найти ту центральную точку, от которой кругами расходится мегаполис. Как историку мне интересно услышать, как город рассказывает о себе и своем прошлом языком зданий и архитектуры. Среди величественных каменных домов, словно шепот, запутался дух этого места.

В 1817 году французский писатель Стендаль, приехав во Флоренцию, испытал необъяснимый приступ головокружения и галлюцинаций и впал в полуобморочное состояние. В своем дневнике он записал: «У меня забилось сердце… я шел, все время боясь рухнуть на землю»[44]44
  Squires N. Scientists investigate Stendhal Syndrome // Daily Telegraph. 2010. July 28 http://www.telegraph.co.uk/news/worldnews/europe/italy/7914746/Scientists-investigate-Stendhal-Syndrome-fainting-caused-by-great-art.html.


[Закрыть]. Чувствительную душу писателя переполнили впечатления от художественных чудес города – колыбели итальянского Возрождения, – где, пройдя всего несколько сотен метров, можно встретить множество архитектурных шедевров: Дуомо – собор Санта-Мария-дель-Фьоре работы Брунеллески и ризницу Святой Троицы в одноименной базилике постройки Гиберти, фасад церкви Санта-Мария-Новелла, спроектированный Леоном Баттистой Альберти, и несколько самых завораживающих работ Микеланджело, а в галерее Уффици, где у Стендаля случился первый приступ, выставлены полотна Чимабуэ, Джотто, Пизано, Фра Анджелико, Боттичелли и Леонардо. В 1979 году итальянский психиатр Грациэлла Магерини назвала это состояние «синдромом Стендаля» и описала более сотни подобных случаев головокружения.

Как и все туристы, я начинаю осмотр города с центральных общественных пространств и наиболее примечательных зданий – он демонстрирует себя и свою мощь с помощью громадных площадей, собора, дворцов. Именно эти места становятся опорными точками в прогулках, помогая ориентироваться в незнакомом городском ландшафте. Поэтому, впервые приехав во Флоренцию, я прямо с железнодорожного вокзала отправился к изысканной церкви Санта-Мария-Новелла, потом двинулся на поиски Дуомо и там выяснил, как добраться до отеля. Следующие несколько дней, бродя по городу в восхищении, я не раз пересекал площадь Синьории, словно это был исходный пункт всех прогулок. Со временем улицы и ориентиры – церковь, статуя, кафе – стали такими же знакомыми, как те, что я вижу каждый день дома. Тем не менее, по мере того как я осваиваюсь в городе, его здания и улицы не утрачивают своей притягательной силы.

В городе, подобном Флоренции, нельзя не проникнуться атмосферой, величием и историей, воплощенными в архитектуре. Кажется, каждому перекрестку здесь есть что рассказать. Посещая Флоренцию (или любой другой город), я начинаю день с составления списка мест, где хочу побывать, «обязательного перечня архитектурных памятников», словно достопримечательности – это экспонаты музея. Но во время прогулки я редко соблюдаю этот маршрут: зачастую меня отвлекает какое-то чудо, не отмеченное в путеводителе. Чаще всего сама жизнь города уводит меня в сторону от намеченного пути.

Флоренцию эпохи Возрождения в чем-то можно назвать первым современным городом, а то, что сохранилось за 500 лет, напоминает инкубатор тех идей и форм, которыми отмечены наши сегодняшние города. Многое здесь так знакомо: планировка улиц, высота домов, смесь рынков, площадей и частных пространств. Башни и величественные соборы говорят о политическом характере архитектуры города – это не просто место для жилья и торговли. Кроме того, город – это генератор счастья. С того времени, когда Платон в «Государстве» ввел в оборот понятие eudaimonia(процветание), одной из важнейших ипостасей города стало стремление к счастью. Мир города усиливает все лучшее, что в нас есть, и множество поколений искали ту форму городского устройства, которая бы высвобождала эти качества, а не душила, иссушала и разрушала дух человека. Но как стремление к счастью выражается в отношениях между нами и теми зданиями, что мы строим? Какова связь между нашим образом жизни и теми местами, что мы населяем?

Покровитель интернета – испанский архиепископ святой Исидор Севильский, живший в VII веке, – был последним мыслителем Античности, последним лучом знаний перед наступлением Темных веков. Он был младшим сыном в знатной семье (еще три ее члена были причислены к лику святых) и активно пытался обратить завоевателей-вестготов в христианскую веру. Кроме того, Исидор создал «Этимологии», стремясь уберечь накопленную человечеством сумму знаний от утраты в подступающую эпоху варварства. В этом энциклопедическом труде особого упоминания заслуживает статья о городах: «Город (civitas) – это множество людей, объединенных общественными связями, и это название происходит от слова “гражданин” (civis), то есть житель города. Есть также слово “urbs” (тоже “город”), обозначающее его строения, но civitas – это не камни, а обитатели города»[45]45
  The Etymologies of Isidore of Seville / Ed. by S. Barney, W. J. Lewis, A. Beach, O. Berghord. Cambridge: CUP, 2006.


[Закрыть].

Уже тогда, 1300 лет назад, Исидор осознавал, что камни города и живущие среди них люди – это не одно и то же. Но еще святой-испанец полагал, что между ними существует связь, что civitas можно внедрить в камни urbs, что правильно устроенная среда способна пробуждать эмоции и влиять на наше поведение. Архитектура и политический контроль всегда шли рука об руку: взять хотя бы «решетчатую» планировку Рима времен Августа, элегантные бульвары барона Османа, прорезавшие Париж в XIX веке, или переустройство Шанхая в столичный город XXI века. Но если разумное планирование городского пространства обеспечивает повиновение и порядок, то может ли архитектура, в свою очередь, освобождать и воспитывать людей? Создает ли правильная планировка квартала чувство общности? История современного городского планирования – это рассказ о воплощении философии в камне. Градостроитель XX века был более чем амбициозным: он (именно он, поскольку подавляющее большинство в этой профессии составляют мужчины) убежден в том, что нашел техническую панацею от всех недугов общества, что строительство города с чистого листа даст человечеству шанс начать все заново, вознести людей на высоты совершенства, свободные от нужды, боли и ненужных эмоций.

Новый город, считал он, должен быть устроен рационально на основе последних данных о человеке, утвержден в четко просчитанных улицах и домах, продуманном балансе между природой и цивилизацией. Сложность будничной уличной сцены следовало упорядочить, а богатство ее «балета» подвергнуть серьезному контролю – и в результате «балет» практически исчез. История показывает нам, что на этом пути неудач было гораздо больше, чем успехов. Едва ли не случайно у градостроителей возник собственный культ, окутанный завесой ритуалов и запутанной «богословской терминологией»: все категории городской застройки были разъяты, как в анатомическом театре, и систематизированы по рубрикам – от «пригородов внутреннего кольца» до «центральных деловых районов», «пригородных поселков», «городов солнечного пояса». Создавались зоны, жизнь которых была упорядочена до состояния статики из-за ужаса перед кажущейся хаотичностью развивающейся, бурлящей среды. Градостроители перестали говорить с людьми, чью жизнь они собирались менять: на их взгляд, они лучше знали, что людям нужно, их язык стал набором абстрактных терминов, и в результате никто уже не оспаривал их компетентность.

Это желание познать город и взять его под контроль выросло из страха и отвращения. В 1853 году английский искусствовед Джон Раскин опубликовал третий том своего труда «Камни Венеции» – исторического исследования об этом итальянском городе в период его расцвета. Этот шедевр готики он сравнивал со своим родным городом – Лондоном Викторианской эпохи. Индустриализация, утверждал Раскин, превратила город в фабрику, а людей – в бездушные машины; только возрождение здоровой готической красоты Венето XIV века может вновь сделать душу современного человека живой. Крик души Раскина был услышан в Британии, Америке и Европе: вокзалы превратились в соборы, насосные станции канализационной системы – в византийские базилики, а дома рабочих – в буколические коттеджи.

Раскин черпал свои идеи из истории, но она была не единственным источником вдохновения для теоретиков градостроительства. Уже в ближайшие десятилетия концепции нового города будут основываться на теории эволюции, фантастической литературе, последних достижениях новых наук – психологии, социологии, психоанализа. Но, как видно из биографий трех отцов-основателей современного городского планирования – Патрика Геддеса, Эбенизера Говарда и Ле Корбюзье, – при этом слишком часто забывали об улице.

В Эдинбурге, в конце Королевской мили и прямо под Замком стоит Смотровая башня. Первоначально там располагалась Обсерватория и Музей науки и искусства Марии Шорт, а в 1892 году башню купил Патрик Геддес – в то время преподаватель ботаники в Университетском колледже Данди. Геддес – его зачастую называют основоположником современного городского планирования – по образованию был зоологом, в молодости испытал влияние радикальных эволюционных теорий Дарвина, а позднее читал в Эдинбургском университете лекции по биологии. Работая в университете, он с ужасом наблюдал, как средневековые кварталы Старого города безжалостно сносят, чтобы освободить место под новую застройку.

Геддес, который знал, как важны для дарвиновского естественного отбора среда и наследственность, начал борьбу за сохранение исторических зданий: он считал город наилучшей формой обитания человека на высшем этапе развития. Разрушение естественной городской экосистемы, утверждал он, чревато риском мутации и деградации. Геддес предложил применять для лечения занедужившего города «щадящую хирургию». Сносить следовало только те здания, которые уже нельзя спасти, а все остальные – сохранять и ремонтировать.

В попытке уберечь Старый Эдинбург он спас Смотровую башню возле замка, оборудовав там музей для пропаганды своей «философии города». Экспозиция была размещена на шести этажах, каждый из которых был посвящен одной теме (в порядке возрастания этажности) – «Мир», «Европа», «Язык», «Шотландия», «Эдинбург», и, наконец, на верху башни находилась камера-обскура, в которой посетители могли видеть раскинувшийся внизу город и его окрестности. Таким образом музей рассказывал о городе, «амфитеатре социальной эволюции», в контексте истории, региональных особенностей и географии. Эта идея лежала в основе концепции регионального планирования Геддеса, учитывавшей взаимосвязи между местом, историей, регионом и добропорядочным поведением идеального горожанина.

В книге «Города в развитии: знакомство с движением за городское планирование и наукой об обществе», вышедшей в 1915 году, Геддес изложил свою идею о том, что город – это инструмент эволюции. Он полагал, что развитие города – лишь часть более масштабной системы, а потому городское планирование касается не только взаимосвязей между улицами и общественными пространствами, но и взаимоотношений города с окружающей сельской местностью, где драма человеческой истории не менее важна, чем география. Все это выглядело логично при сохранении Старого Эдинбурга. Геддес также прогнозировал дальнейшее разрастание городов. Он первым ввел термин «конурбация» – постоянно растущее сообщество городов – и рассчитал, что Восточное побережье США может превратиться в один огромный город протяженностью 800 километров. Этот процесс следовало упорядочить.

Проверка идей Геддеса на практике состоялась после окончания Первой мировой войны далеко от древней столицы Шотландии – на Святой земле. В 1919 году власти вновь образованной подмандатной Палестины заказали Геддесу проект университета, а также планы застройки Иерусалима и поселения Тель-Авив, чтобы справиться с притоком евреев-иммигрантов. Он начал с того, что обходил город «в разное время дня и ночи… Поднимаясь на холм, бродя по рынку, заглядывая внутрь дома, бережно прикасаясь к дереву, Геддес не руководствовался уже сложившимся в голове планом, а следовал некоему внутреннему видению»[46]46
  Mairet P. Pioneer of Sociology: The life and Letters of Patrick Geddes. London: Lund Humphries, 1957. P. 184.


[Закрыть]. К нему добавились воспоминания о прочитанной в детстве Библии. Результатом стал 36-страничный доклад «Иерусалим существующий и возможный». Некоторые утверждают: если бы власти внимательнее прислушивались к Геддесу, учитывали необходимость «гармонизации социальных обычаев и религиозных представлений с современной реконструкцией»[47]47
  Mairet P. Pioneer of Sociology: The life and Letters of Patrick Geddes. London: Lund Humphries, 1957. P. 185.


[Закрыть], дальнейшая история Палестины могла сложиться иначе.

План Смотровой башни: систематизация общественного устройства

Его теории были вдохновлены биологией, отточены эмпирическими наблюдениями и безошибочной интуицией. Однако Геддес не умел правильно подать свои идеи и не был архитектором, а значит, не мог придать своей философии зримую форму. Но он нашел идеального ученика в лице Льюиса Мамфорда – американского публициста, ставшего впоследствии самым влиятельным архитектурным критиком в своем поколении. Мамфорд превратил блуждающую мысль Геддеса в связную практическую теорию, сделав региональное планирование одной из преобладающих идей об устройстве городов.

Будучи одним из ведущих деятелей в составе Американской ассоциации регионального планирования (ААРП), Мамфорд развил и популяризировал теории Геддеса: необузданное разрастание городов недопустимо; люди, промышленность и земля составляют единую систему, деятельность которой необходимо планировать. После Великой депрессии именно ААРП лучше всего подходила для реализации городских проектов в рамках Нового курса Рузвельта: у нее была и возможность разработать практические директивы для городского планирования, и конструктивная программа переустройства Америки, чтобы выручить ее из беды. Во многих городах, построенных в период Нового курса такими структурами, как Администрация долины Теннесси, сообщества формировались по принципам регионального планирования.

Мамфордовский синтез идей Геддеса о региональном планировании, в свою очередь, нашел плодородную почву на родине последнего, в трудах сэра Патрика Аберкромби, выступавшего в 1930-х годах за создание «зеленого пояса» вокруг Лондона, который должен был остановить разрастание столицы. Аберкромби также занимался перестройкой Лондона после немецких бомбардировок: в 1941 году он составил генеральный план его развития. Этот документ предусматривал благоустройство старых кварталов, снижение плотности населения за счет расселения людей в новые городки-спутники на окраине столицы и переустройство Лондона в соответствии с потребностями автомобильной эпохи.

Таким образом, через много лет после смерти Геддеса его влияние ощущалось по всему миру. Однако философия градостроительства Мамфорда и Аберкромби была процессом, но не моделью, и, чтобы найти облик нового города, необходимо было выйти за пределы идей Геддеса. Искомое и доселе невиданное решение они нашли в трудах одного молодого английского градостроителя: новый город должен представлять собой сад. Они пришли к выводу, что единственный способ сохранить город – это бежать от него.

На рубеже XIX–XX веков Эбенизер Говард работал стенографистом в британском парламенте. Проведя молодость в странствиях по Америке, он вдохновился утопическим романом Эдварда Беллами «Взгляд назад», в котором молодой бостонец по имени Джулиан Вест, как-то раз заснув, просыпается через 113 лет – в 2000 году – и обнаруживает, что люди создали идеальное общество, где все распределяется поровну. Говард считал, что этот идеал можно воплотить на практике, создав «город-сад», построенный «с чистого листа» за пределами промышленного мегаполиса, но соединенный с ним ультрасовременной железной дорогой. Он будет обладать всеми преимуществами как городской, так и сельской жизни, указывал Говард в книге «Завтрашний день: мирный путь к истинной реформе» (1898): «Обществом людей и красотой природы следует наслаждаться в совокупности. <…> Нужно поженить город и деревню, и этот счастливый союз породит новую надежду, новую жизнь, новую цивилизацию»[48]48
  Hollis L. The Stones of London: A History in Twelve Buildings. London: Weidenfeld & Nicolson, 2011. P. 310.


[Закрыть].

Путь в будущее городов должен был выглядеть так: повернуться спиной к городу существующему и начать все заново, создать землю обетованную в сельской местности. Городу, рожденному заново на голой земле, не нужно думать о прошлом: его можно спланировать от первого кирпича до окончательного облика. Придуманная Говардом планировка представляла собой «концентрическую решетку»: в центре, в парковой зоне, располагались библиотека, мэрия, музей, концертный зал и больница. Это общественное ядро опоясывала главная торговая зона, задуманная в виде стеклянной галереи. Дальше шло кольцо жилых домов по бокам кругового главного проспекта шириной 130 метров, затем концентрические круги фабрик, ферм и предприятий сферы услуг. Город не будет загрязняться дымом: все машины должны работать на электричестве. Впрочем, стоит ли говорить, что автор не слишком размышлял о жизни на улицах будущего «города-сада»: как в 1946 году отметит Мамфорд в предисловии к «Городам-садам завтрашнего дня», Говарда больше интересовали материальные формы, чем социальные процессы.

Фрагмент говардовского плана «города-сада»

Мечта Говарда воплотилась в жизнь в Лечуэрте (графство Хартфордшир), в 55 километрах к северу от Лондона, а затем и во многих других уголках планеты. Работа в Лечуэрте началась в 1903 году с покупки участка площадью 16 квадратных километров возле городка Хитчен. Сначала была построена железнодорожная платформа, а затем вокзал. Город рос, пусть и не в точном соответствии с концентрическим планом Говарда, под руководством выдающихся мастеров пригородной архитектуры Барри Паркера и Рэймонда Анвина, прославившихся участием в Движении искусств и ремесел. Утверждается, что в процессе строительства было срублено только одно дерево.

Та же философия была опробована и в другой «лаборатории», поближе к Лондону – пригороде Хэмпстед-Гарден: проект спонсировала филантроп Энджела Бёрдетт-Куттс, желавшая создать гармоничное поселение, где жили бы представители всех классов общества. Со временем и в Германии появились Gardenstadt, во Франции – Cité-Jardin, а в Испании – Ciudad-Jardín; аналогичные поселения строились в Голландии, Финляндии, Индии и Палестине. Первым «городом-садом» Америки стал нью-йоркский Форест-Хиллс-Гарденс в Квинсе, соединенный с Манхэттеном только что электрифицированной железной дорогой Лонг-Айленда.

Мамфорд и Аберкромби осовременили геддесовскую теорию регионального планирования и мечты Говарда о «городе-саде». В конечном итоге величайшим достижением Мамфорда стала книга «Город в истории» – один из наиболее значительных трудов по истории городов, написанных в послевоенную эпоху. А поскольку план Аберкромби, разработанный в 1941 году, лег в основу реконструкции Лондона, оба они повлияли на жизнь миллионов людей по обе стороны Атлантики.

Если Геддес и Говард считали, что градостроительство поможет создать новое общество, то Ле Корбюзье пошел по другому пути: он сначала разработал градостроительную теорию, а затем начал искать общество, которому ее можно навязать. Раскин, Геддес и Говард боролись с кошмаром перенаселенного города, Ле Корбюзье, напротив, стремился увеличить плотность населения; они искали убежище вне городских стен, Ле Корбюзье предлагал до основания сносить центральные районы и отстраивать их заново; они хотели переместить город в деревню, Ле Корбюзье решил впустить парк в город. Кроме того, он намеревался полностью покончить с улицей. В результате Ле Корбюзье навис над архитектурой XX века как грозовая туча.

Шарль-Эдуар Жаннере родился в 1887 году в Швейцарии – псевдоним Ле Корбюзье он возьмет себе в 1920 году, после периода путешествий, преподавания и работы по небольшим заказам. В 1923 году он подытожил накопившиеся идеи, опыт и наблюдения в манифесте архитектурного модернизма «К архитектуре». Архитектура, объявил он, – это машина, работающая совершенно вразнобой с обществом:

Всякое живое существо, повинуясь первичному инстинкту, стремится обеспечить себе кров. Различные активные слои общества уже не располагают подобающим кровом. Его нет ни у рабочего, ни у интеллигента. Решение проблемы жилья – основа для восстановления нарушенного равновесия: архитектура или… революция[49]49
  Le Corbusier. Essential Le Corbusier: L’Esprit Nouveau Articles. Oxford; Boston: Architectural Press, 1998. P. 8 [Ле Корбюзье. Архитектура ХХ века. М.: Прогресс, 1977. С. 13].


[Закрыть].

Итак, революция в сфере проектирования – единственное, что могло предотвратить надвигающуюся катастрофу. Воображение Ле Корбюзье уже рисовало город нового типа: упорядоченный мегаполис, состоящий из небоскребов, где планирование занимает центральное место, поскольку «где нет плана, там беспорядок, царит произвол»[50]50
  Le Corbusier. Essential Le Corbusier: L’Esprit Nouveau Articles. Oxford; Boston: Architectural Press, 1998. P. 45.


[Закрыть]. Таким образом, идея стала важнее места, теория заменила жизнь. Правильный план – гарантия мирной эволюции счастливого общества – впрочем, у самих его членов ничего и спрашивать не надо. Кроме того, эта революция требовала «несгибаемых» людей, способных довести проект до конца, не уступая общественному мнению: «Проектирование городов – слишком важное дело, чтобы доверить его горожанам»[51]51
  Hall P. Cities of Tomorrow. Oxford: Blackwell, 2002. P. 222.


[Закрыть].

В 1925 году Ле Корбюзье надеялся проверить свои идеи с помощью «Плана Вуазен» – главного экспоната павильона «Эспри нуво» на Всемирной выставке в Париже. Его мечта требовала сноса большинства исторических районов французской столицы к северу от Сены – от Маре до Вандомской площади. На их месте он предлагал проложить широкие проспекты в виде четкой сетки, а на пространствах между ними разбить парки и сады. В центре каждого из этих островков высилась гигантская башня – новая «машина для жилья». К счастью, «План Вуазен» был лишь попыткой эпатажа и не предназначался для реализации. Это, впрочем, не означает, что Ле Корбюзье шутил: позднее он развил свои идеи в концепции «Лучезарного города», опубликованной в 1933 году. Его город завтрашнего дня мыслился как решение проблемы улицы. Архитектор поэтизировал скорость и задавался вопросом: как реорганизовать хаотичную массу города, чтобы обеспечить максимально быстрое движение? Если Геддес считал неотъемлемыми элементами плана любого города взаимоотношения между прошлым, настоящим и пейзажем, то Ле Корбюзье стремился разрушить историю, «сжечь мосты и порвать с прошлым»[52]52
  Le Corbusier. Op. cit. P. XXV.


[Закрыть]. Если Говард мечтал «поженить» город и природу, то для Ле Корбюзье город был врагом необузданной природы, машиной, защищающей людей от непредсказуемого и нечеловеческого, в том числе самой натуры человека.

К несчастью, идеи Ле Корбюзье не только нашли отклик, но и были восприняты как самые привлекательные перспективы. Архитектора прославляли как пророка, его приглашали строить и проектировать в разных странах. Его слова переводили на все языки планеты и в большинстве архитектурных вузов и управлений городского планирования их рассматривали как истину в последней инстанции. Ле Корбюзье стал одним из основателей Международного конгресса современной архитектуры, заседания которого проходили с 1928 по 1959 год с участием ведущих архитекторов того времени. Это была попытка объединить всех представителей этой профессии, выработать единое решение для проблем любого города. В частности, это решение было сформулировано в одном тексте – написанной Ле Корбюзье в 1933 году Афинской хартии, где перечисляются принципы «функционального города».

Более плодородной почвы для его идей было просто не сыскать: в межвоенный период Ле Корбюзье сменил свои политические убеждения с «правых» на «левые», но его философию брали на вооружение градостроители любых взглядов. В результате она отлично работала и в Советской России, и в фашистской Италии, и в вишистской Франции, и в независимой Индии, и в Британии, где в 1945 году под руководством лейбористского правительства Клемента Эттли началось послевоенное восстановление. Одним из неожиданных последствий войны стало появление в Америке многочисленной «диаспоры» европейских архитекторов. Там идеи конгресса нашли отличный рынок сбыта: застройщики-спекулянты быстро осознали преимущества регламентируемого города, где муниципалитеты способны сосредоточить в своих руках огромную власть за счет создания центральных органов планирования. По сути, Ле Корбюзье предлагал полное и окончательное решение городской проблемы; оно, однако, требовало столь же полного разрушения города. Это была горькая пилюля, и мы до сих пор не можем избавиться от ее послевкусия.

Парадокс ситуации можно уловить, обратившись к одному из ранних творений Ле Корбюзье – поселку «Современные дома Фруже» в пригороде Бордо. В 1926 году, через три года после публикации «К архитектуре», эксцентричный промышленник Анри Фруже заказал ему проект 150 домов для рабочих. Корбюзье усмотрел в этом возможность воплотить свою теорию о современном «доме-машине» в реальность и предложил целый ряд идей. В конечном итоге построено было только 50 домов, по четырем типовым проектам Ле Корбюзье. Во всех домах использовалось естественное освещение, имелись терраса на крыше, хорошая вентиляция, большие окна, а площадь фасада была небольшой; внутри все было стандартизовано и регламентировано. В этих проектах проявилось пристрастие архитектора к массовому домостроению: в своей книге он отмечал, что рабочих надо приучать к подобному единообразному стандарту, «здоровому (в том числе в моральном отношении) и прекрасному, как прекрасны рабочие инструменты, постоянно присутствующие в нашей жизни»[53]53
  Le Corbusier. Op. cit. P. 227.


[Закрыть].

Вот только никто не объяснил рабочим, которые должны были поселиться в этих новых «машинах», что это инструменты, а не вместилища домашнего уюта. Первая группа жильцов просто отказалась туда въезжать: им не понравился ни внешний вид, ни стиль творений Ле Корбюзье. Тогда дома отдали рабочим победнее. Новые жильцы сразу же принялись переделывать творение архитектора: на строгих фасадах появились традиционные деревянные ставни и каменная облицовка, четкие модернистские линии размывались цветочными горшками на окнах, внутренние стены разрушались и переносились, чтобы создать более просторные комнаты, плоские бетонные крыши, которые начали протекать, заменялись двускатными черепичными, окна переделывались, чтобы уменьшить поток света и чтобы внутри было не так жарко.

Этот эпизод часто вымарывают из истории архитектуры, но его стоит запомнить. Со временем Фонд Ле Корбюзье обвинил в этой неудаче продавцов, допустивших в поселок покупателей из низших классов, а историкам этот факт служил как иллюстрация плохого вкуса буржуазии. Сам Ле Корбюзье не без иронии заметил: «Знаете, жизнь всегда права, а архитектор неправ»[54]54
  Jencks C. Le Corbusier and the Tragic View of Architecture. London: Allen Lane, 1973. P. 74.


[Закрыть]. К сожалению, в истории архитектуры слишком часто встречается равнодушие к реальной жизни людей, но, как мы видим, жизнь улицы всегда находит способ заявить о себе. Это со всей наглядностью проявилось в одном из самых знаменитых споров о градостроительстве в истории.

У Роберта Мозеса, пожалуй, был шанс стать одним из величайших мыслителей-урбанистов XX века. До 1961 года он, несомненно, был ведущим градостроителем Америки: его отличали неутолимая жажда власти и бескомпромиссность, и он переделывал Нью-Йорк как хотел. Однако именно в этом году у него случился спор с Джейн Джекобс – журналисткой и общественницей, которую вынудила к действию угроза, нависшая над ее собственным кварталом.

Еще в молодости Мозес отличался амбициозностью; получив образование в Йеле и Оксфорде, защитив диссертацию по политологии в Колумбийском университете, он решил посвятить себя управлению городами. Это был преданный делу, современный человек и к тому же идеалист. В одном из его юношеских стихотворений проглядывает страстное стремление строить лучшее будущее:

 
Завтра!
Мы знаем, что оно придет
Завтра!
И все откладываем на
Завтра!
Но надо встретить новый день,
А не шептать со вздохом
«Завтра»![55]55
  Flint A. Wrestling with Moses: How Jane Jacobs Took on New York’s Master Builder and Transformed the American City. New York: Random House, 2011. P. 37.


[Закрыть]
 

Такой настрой был характерен почти для всех архитекторов и градостроителей того периода: решимость в попытках контролировать будущее, догматическая потребность в упорядочении неизвестного и непреклонная убежденность в своей правоте, невзирая на любые контраргументы. Первой задачей Мозеса стала реорганизация системы найма работников и закупок в структурах нью-йоркского муниципалитета. Когда он успешно осуществил эту бюрократическую революцию, ему было предложено любое место работы на выбор, и Мозес предпочел Управление паркового хозяйства, рассчитывая создать систему зеленых зон в масштабах всего штата. С 1920-х по 1960-е годы ему удалось увеличить общую площадь парков Нью-Йорка в два с лишним раза, оборудовать 658 новых спортивных площадок и 27 километров пляжей. Однако его методы с самого начала отличались бесцеремонностью: одному фермеру с Лонг-Айленда, чей участок препятствовал осуществлению его планов, Мозес заявил: «Если нам понадобится ваша земля, мы ее заберем»[56]56
  Flint A. Wrestling with Moses: How Jane Jacobs Took on New York’s Master Builder and Transformed the American City. New York: Random House, 2011. P. 43.


[Закрыть].

Замыслы Мозеса становились все масштабнее; их подпитывал рост госрасходов в период Нового курса Рузвельта. Он занимал 12 государственных должностей одновременно, координируя проекты по всему городу. В 1930-х он обратил внимание на проблему транспорта и уже в 1936 году завершил строительство комплекса мостов Трайборо, соединивших Манхэттен, Квинс и Бронкс. Годом позже был введен в эксплуатацию мост «Марин-Парквей – Джил-Ходжес-Мемориал» через залив Джамейка-Бей между Бруклином и Квинсом. Была спроектирована и проложена через старые кварталы сеть скоростных шоссе и автострад, везде, где возникали пробки, дороги расширялись. Мозесу не разрешили построить мост между Бруклином и Бэттери-парком на южной оконечности острова, но позволили проложить тоннель «Бруклин – Бэттери».

В конце десятилетия, когда ему поручили организацию Всемирной выставки 1939 года, Мозес уже мечтал о полном обновлении города. Местом для выставки был выбран пустырь Флэшинг-Мидоу, а ее темой – «мир завтрашнего дня». Мозес убедил General Motors профинансировать экспозицию «Футурама». Это был макет города будущего, максимально приспособленного для автомобильного транспорта: центр заменили гигантские автострады, обрамленные парковыми зонами с небоскребами, пригороды соединялись прямыми скоростными шоссе. Автор макета Норман Бел Геддес заметил: «Скорость – это клич нашей эпохи». «Футурама» прославляла удобство, безопасность жизни, отгороженной от внешней среды корпусом беспрепятственно носящегося по городу автомобиля, и идеал скорости, заменяющей непредсказуемые контакты с людьми.