Текст книги "Красавчик"

У художника

Митька с нетерпением ждал утра, чтобы отправиться к Борскому. Он не сводил глаз с отверстия пещеры, за которым светлела серая муть. Утро занималось как-то особенно лениво. Дождь прекратился, но туман, казалось, и не думал рассеиваться. Он прильнул к озеру, залил молочной массой лес и только ближайшие деревья поглядывали сквозь него какими-то бледными призраками. Митьке казалось, что совсем не дождаться ему момента, когда можно будет пойти к художнику.

По мере того, как светлела серая муть за пещерой, у Митьки созревало твердое решение во что бы то ни стало отыскать исчезнувшего друга. Он не умел тешить себя несбыточными надеждами и был убежден, что Мишка толкается где-нибудь в местной арестантской.

Раз Красавчик арестован, то нужно было прежде всего узнать, где он. Митька привык находить выход из любого положения и теперь раздумывал о том, как бы выручить друга. Митька знал, что Мишку не отправят в Петербург раньше, чем через несколько дней, и это его утешало: он надеялся, что за это время ему удастся найти способ помочь товарищу. Если же попытки не удадутся, и самого Митьку поймают, то они снова будут вместе. Один Митька не мог оставаться на свободе и все равно «засыпался» бы нарочно, чтобы соединиться с другом.

– А, так мы еще посмотрим, – хмуро ворчал Митька, – кто в дураках останется. Бегали мы из тюрем, не то, что из участков… Бороду настроим еще.

«Бороду настроить» он собирался Жмыху, которого считал виновником Мишкиных невзгод. По его мнению, только такой заклятый враг его, как сыщик, мог быть замешан в таинственном исчезновении друга.

Наконец, рассвело совершенно. Туман на озере порозовел и начал таять. Постепенно вырисовывались кусты и деревья, и очертания их становились определенными и четкими… Наконец пробился из-за леса красный луч и зажег яркий румянец на воде, заиграл на деревьях… Воздух стал чист и прозрачен.

– Пожалуй, можно пойти не торопясь, – решил Митька.

Было очень рано, когда он добрался до поселка. Улицы были совершенно пусты. Только кое-где в садах дворники работали метлами, да мелькала белая фигура булочника со скрипучей корзиной за спиной.

Митька подошел к даче Борского. В ней не было заметно даже признака жизни. Никого не виднелось ни в саду, ни в окнах дома. Митька остановился.

«Дрыхнут все, – подумал он. – Подождать придется».

Неподалеку от дачи оказалась скамейка, и Митька присел на нее. Громадная мохнатая собака вынырнула откуда-то и подошла к нему. Митька опасливо отодвинулся, но собака и не думала открывать враждебных действий. Серьезно, деловито обнюхала она Митькину ногу, посмотрела ему в лицо большими умными глазами и, вильнув хвостом, уселась рядом. Митька осторожно прикоснулся рукой к ее голове.

– Ишь ты, какая хорошая собака…

Пес искоса следил за движениями Митькиной руки, но не противился ласке. Хвост его разметал песок на дороге.

Судя по солнцу, было не больше шести часов утра. Митьке приходилось вооружаться всем своим терпением, чтобы выждать часа три-четыре. Ждать в том состоянии, в котором находился Митька, было своего рода пыткой, и он был рад обществу собаки – она немного развлекала.

Понемногу жизнь на улице стала оживляться. Проехал в красной телеге мясник, за ним зеленщик…

Звонко разнеслись в утреннем воздухе их крики:

– Мя-ясо! Мясо! Мясник приехал, господа!

– А вот зелень! Зелень и редиска молодая! Огурчики зелены! Молодой картофель!

Хлопали окна в кухнях. Высовывались заспанные лица кухарок… Из калиток дач выходили какие-то женщины с корзинами.

Митька от скуки наблюдал за всем происходившим. Его развлекали крики торговцев, забавляли женщины, торговавшиеся с ними до упаду.

– Рипа! Рипа!

Возглас привлек Митькино внимание.

Финн-торговец проходил мимо с кадушкой на голове.

– Рипа живой! Живой рипа!

Голос показался как будто знакомым. Митька внимательно пригляделся к торговцу. Лица чухонца не было видно за кадушкой, а фигура не представляла собой ничего особенного.

– Все они чухны одним голосом говорят! – решил Митька и перестал интересоваться рыбаком. Его заинтересовала громадная колымага, выехавшая на улицу из какого-то переулка.

Зато чухна проявил к Митькиной особе живейший интерес. Он случайно взглянул на него и уже, казалось, не мог оторвать глаз от мальчика. Лицо его хотя и оставалось повидимому спокойным, но во взгляде, который он кидал на Митьку, было что-то недоброе. Если бы Митька видел этот взгляд, то, вероятно, не следил бы так безмятежно за странным фургоном, неимоверно скрипящим несмазанными колесами.

«Сыр… Колбаса… Масло», – прочел он надпись на стене странного экипажа и почувствовал некоторое разочарование.

Ему почему-то казалось, что в таких колымагах должны заключаться вещи поинтереснее.

Он отвернулся было от фургона со скучающим видом, как вдруг чьи-то сильные пальцы схватили его за шиворот. Митька рванулся изо всей силы, пуговица оторвалась у ворота, но пальцы не поддались. Грубая рука еще вдобавок опустилась ему на плечо.

– Попался… Попался, шортова пойка[26]26
  По-фински – мальчик.


[Закрыть]! Теперь Митька узнал голос и почувствовал себя не особенно хорошо: это был тот самый рыбак, который по его милости принял когда-то ночью холодную ванну.

– Попался!

Безусое лицо злобно глядело на Митьку бледными голубыми глазами. Рыбак крепко держал его одной рукой за ворот, а другой сжимал плечи с такой силой, что становилось больно.

Митька растерялся только в первую минуту. Вслед за тем к нему вернулось самообладание.

– Чего тебе нужно, чухонская образина? – дерзко спросил он. – Чего на людей бросаешься? Пьян, что ли? Пусти сейчас же.

Финн даже опешил от неожиданности. Потом покраснел вдруг и не заговорил, а прямо зашипел от злости:

– Я шухонская образина? Я пьяный? Ты шортов мальчик… Ты… Ты… О, я покажу тебе… Бутешь знал… Нет… Я тебя не пушшу… Нет… Я покашу тебе, как чужой рипа брал, людей топил… Покашу!

Митька понимал, что дело плохо, что чухонец рассвирепел и от дерзости и от неприятных воспоминаний. Однако он надеялся еще выпутаться.

– Слышишь, чухна, оставь лучше, а то худо будет! – пустил он в ход угрозу… – Пусти, говорю…

– Пустить? Нет, брат… Пойдем к урядник… Полицея пойдем…

Это совсем не входило в Митькины расчеты… Он сделал отчаянное усилие и рванулся. Куртка затрещала по швам, все пуговицы отскочили от ворота, но руки чухонца не поддались. Неуклюжие, корявые, они точно тисками держали мальчика.

Положение становилось отчаянным. Рыбак, бранясь наполовину по-фински, наполовину по-русски, потащил Митьку по дороге, точно котенка… Спастись, казалось, не было возможности. Но тут вдруг неожиданно подоспела помощь.

Собака с беспокойством наблюдала за началом сцены. Сперва она казалась равнодушным зрителем, но по мере того как убеждалась, что ее новому знакомому приходится плохо, начала обнаруживать живейшее участие. Сперва она заворчала тихонько, словно предостерегая, потом решительно придвинулась к рыбаку и оскалила зубы. Ее честная собачья натура не могла выносить насилья, и она, видимо, решила вступиться за слабого.

Рыбак не заметил грозных предостережений пса. Увлекшись местью, он, вероятно, и вовсе не видел собаки. Не обращая внимания на рычание и оскаленные зубы неожиданного защитника Митьки, он потащил его, захватив в охапку, словно младенца.

Этого собака не могла выдержать. Громадный детина, обижающий ребенка, в ее глазах, вероятно, казался извергом, заслуживающим наказания. Пес свирепо зарычал, двумя громадными прыжками нагнал рыбака и через секунду все трое лежали в пыли. Еще мгновение, – и Митька стремглав мчался по дороге, а чухонец отчаянно ругался…

Но недолго торжествовал Митька. Когда он хотел юркнуть в первый попавшийся переулок, какая-то фигура преградила ему дорогу, и новые руки схватили его. Митька с разбегу ткнулся в синее сукно и даже оцарапал щеку обо что-то медное…

– Куда так торопишься, братец? Погоди-ка…

Митька поднял голову и совершенно упал духом: его держал урядник.

– Так, так… Ты мне, кажись, знаком, парнишка… Ну, понятно… Ишь, сам так и наскочил… Дай-ка поглядеть на тебя.

Урядник внимательно пригляделся к лицу пленника, и усмешка шевельнула его усы…

– Э, ты что за птица?.. Мы, никак, встречались с тобой. Ну, понятно…

Митька дико вскинул глаза на полицейского и рванулся.

– Ха… ха… – загоготал урядник, крепче обхватывая жертву, – так тебе не нравится эта кличка, а?

Митька понял, что теперь все пропало.

«Ну, Миша, мы встретимся раньше, чем нужно!» – подумал он.

Сопротивляться и вырываться было бесполезно, чухонец с торжествующей физиономией спешил к ним. Два врага были налицо.

– Да, я Митька-Шманала! – дерзко глядя прямо в глаза урядника, проговорил Митька. – Ты поймал меня, твое счастье. Веди, куда хочешь…

И нахмурившись, исподлобья поглядывая по сторонам, он пошел за урядником. В этот миг в Митькиной душе проснулся похороненный было прежний Шманала – отчаянный вор, гордость маленьких петербургских «фартовых».

* * *

Борский был искренно огорчен болезнью Мишки. Он не на шутку испугался, когда «натура» его вдруг разметалась на ковре и начала бредить. Художник бросил кисти и краски и поспешил к Красавчику.

Убедившись, что у мальчика сильный жар, Борский бережно перенес его на диван и позвонил.

– Матвей, – обратился он к вошедшему на звонок лакею. – Сейчас же отправьтесь к госпоже Шахматовой и попросите ее ко мне. Скажите, что она нужна к больному ребенку. Если ее нет дома, найдите другого врача. Тут на Сабировской есть, кажется, какой-то, хотя лучше бы было пригласить Анну Иосифовну.

Когда лакей ушел, Борский присел на стуле возле дивана.

Красавчик метался по временам и бредил. Глаза его были открыты, но потускнели и на раскрасневшемся личике жуткими тенями скользили выражения муки, горя и даже отчаяния. Художник прислушался к отрывистым несвязным фразам и изумление отразилось на его лице: из уст мальчика вылетали странные слова.

Мишка бредил тюрьмой, Крысой, звал Митьку… Раз даже он закрыл лицо рукой от воображаемых побоев.

– Оставь меня… Не твой я… Краденый… Не мучь меня… не бей…

И страдание исказило нежные черты красивого личика. Художник положил ему руку на голову.

– Видно, много пришлось тебе пережить, малыш, – вымолвил он с состраданием. – Но, Боже мой, причем тут тюрьма?..

Он встал и в волнении прошелся по комнате. Кто этот мальчик? Кем бы он мог быть?

Художник до сих пор мало интересовался этим вопросом. Он видел в Красавчике великолепную натуру и никогда не расспрашивал много о его семье и домашних. Эти расспросы всегда смущали Красавчика и он почти нехотя отвечал на них. Борский отнес это на счет застенчивости, но вот теперь из отрывков бреда он узнал, что мнимая застенчивость была просто следствием вынужденной лжи. Мальчик бредил тюрьмой, говорил о какой-то Крысе… Неужели же он успел побывать в тюрьме?

Кто-то из дачников недавно рассказывал ему о малолетнем карманном воришке, бежавшем из тюрьмы. Его будто бы чуть не задержали на станции. Неужели это он?

Художник внимательно, с любопытством пригляделся к мальчику, словно видел его впервые. С минуту он глядел на Мишкино лицо. Потом покачал головой:

– Нет, этот не из тех. Лицо у него слишком чисто и невинно… Не может быть. Бред, вероятно, просто плод расстроенного воображения.

Его размышления прервало появление Шахматовой.

– Леонид Аполлонович, я к вашим услугам, – проговорила она, появляясь в дверях. – Я что-то не совсем хорошо поняла Матвея. Он приглашал меня к больному ребенку. Откуда вы взяли больного ребенка, скажите пожалуйста?

Борский улыбнулся:

– Случаются на свете странные истории, Анна Иосифовна, ничего не поделаешь.

Случился и у меня больной мальчик. Вот посмотрите… Очень прошу вас, Анна Иосифовна, облегчите страдания моей редкостной натуре. Это знаете, дивный мальчик, которому может позавидовать ребенок с картины Флавицкого.

Шахматова быстро подошла к дивану и отпрянула изумленная.

– Миша! Он у вас? Художник насторожился.

– Вы знаете его?

Шахматова сделала неопределенное движение рукой.

– Погодите, теперь не мешайте… Помогите лучше раздеть его.

Анна Иосифовна долго и внимательно выслушивала больного. Лицо ее стало серьезно, даже сурово. Что-то тревожное было в ее глазах, когда она повернулась к художнику.

– Не хорошо, – сказала она. – У мальчика воспаление легких и в довольно опасной форме. Вы предупредили родных?

Как ни был Борский серьезно настроен, но не мог сдержать улыбку.

– Вот те раз! Да как я мог их предупредить, когда я их не знаю… Не знаю даже, где живет мальчик. Вы, Анна Иосифовна…

– Я? Я знаю не больше вашего, – перебила Шахматова. – Дайте мне написать рецепт и пошлите в аптеку, а там я расскажу вам, при каких обстоятельствах я познакомилась с Мишей.

Шахматова быстро написала рецепт и вручила его Борскому. Тот позвонил.

– Наше знакомство завязалось довольно странно, – задумчиво глядя на больного, сказала Шахматова, когда лакей ушел, захватив рецепт.

Она подробно описала художнику свою встречу с Мишкой и Митькой и затем их посещение ее на следующий день.

– Они должны были уйти в Сестрорецк, и мне странным кажется, что Миша здесь… Очень странно… Может быть, они наврали мне тогда?

Она задумчиво покачала головой. Борский пожал печами.

– Кажется, что и мне Миша лгал, – заметил он. – Этого мальчика положительно окутывает тайна. Вот послушайте…

Мишка снова начал бредить… Он стонал, и несвязные обрывки фраз перемешивались со стонами.

И художник и врач прислушались.

Опять Красавчик бредил тюрьмой, кражей… Потом нежно заговорил с кем-то. Имя Митьки несколько раз сорвалось с его губ.

Анна Иосифовна переменилась в лице.

– Леонид Аполлонович, не может быть, чтобы это был тот мальчик! – воскликнула она.

– Убежавший из тюрьмы? – подхватил Борский. – Вы, значит, тоже слышали эту историю? Конечно, не может быть… Я сам подумал было, но теперь вспомнил, что случай имел место утром в те часы, когда Миша позировал мне.

– Может быть тот, его товарищ?

– Может быть… – Но что мне делать с этим?

Анна Иосифовна недоумевающе посмотрела на художника.

– То есть как что делать? Его нужно лечить, за ним нужен хороший уход. Перевозить его сейчас никуда нельзя и потом, неужели вы, Леонид Аполлонович, не хотите его оставить у себя на время болезни?

Борский сконфузился слегка.

– Вы не так меня поняли. Само собой разумеется, что он останется у меня. Я спросил у вас совета о том, как бы разыскать его родных, если они у него имеются. Ведь я его встретил просто в лесу и ничего не знаю о нем.

Анна Иосифовна поднялась со стула:

– В этом отношении я не могу вам помочь…

Мишка снова заметался по дивану, Шахматова подошла к нему.

– Господи, каким знакомым кажется мне его лицо, – проговорила она. – Где я могла раньше видеть его?.. Право, не могу вспомнить. Только кажется, что давно когда-то я видела это лицо… Странно…

Она задумалась, точно силясь вырвать из глубины прошлого какое-то воспоминание. Художник улыбаясь посмотрел на нее.

– Мальчику лет одиннадцать, – заметил он, – а вы выглядите так, будто перебираете в памяти факты, случившиеся лет двадцать тому назад.

Анна Иосифовна засмеялась.

– Правда. Я роюсь в довольно отдаленных временах. Но даю вам слово, что мальчик напоминает мне кого-то.

– Возможно, – согласился Борский. – Мальчик этот не совсем обыкновенный. Вы не обратили внимания на его родимое пятно?

– Родимое пятно? – Шахматова с интересом взглянула на художника. – Разве оно такое странное?

– И даже очень. Прямо точно бабочка…

– Бабочка!

Краска вдруг сбежала с лица Анны Иосифовны.

От волнения она опустилась на край дивана. Художник переполошился.

– Что с вами, Анна Иосифовна? Ради Бога, вам дурно?

– Нет… Ничего… Покажите мне пятно, где оно?

Борский не мог понять странного волнения, овладевшего Шахматовой. Пожав плечами, он отвернул рукав Мишкиной сорочки и показал родимое пятно. Шахматова низко склонилась над ним и, казалось, не могла оторваться от странного знака, которым природа отметила Красавчика.

Когда, наконец, она подняла голову, на лице ее были красные пятна, губы дрожали от сильного волнения и слезы сверкали на ресницах.

– Анна Иосифовна! Что с вами?

– Ничего, – улыбнулась Шахматова, – я разволновалась, как подобает женщине но не врачу. Это пройдет сейчас… Господи, какое счастье!

Художник недоумевал. Ему непонятно было волнение Шахматовой, он не мог объяснить, почему это глаза Анны Иосифовны сияли радостью, несмотря на слезы, хотя и догадывался смутно, что всему тому причина, – родимое пятно Красавчика. Все это было в высшей степени странно, и любопытство начинало донимать Борского. Однако он удержался от расспросов, боясь сделать неловкость.

– Дорогой Леонид Аполлонович, – заметила Шахматова недоумение художника. – Это прямо чудо, чудо совершилось. Боже мой, как это я не могла узнать мальчика, когда он как две капли воды похож на нее… Она была точь-в-точь такая же девочкой… Ах, да, – улыбнулась она, – ведь вы ничего не знаете еще… Простите меня – я страшно разволновалась. Дайте мне, пожалуйста, глоток воды, и я все расскажу вам. Это сын моей подруги детства ни больше ни меньше, – отпивая воды из стакана, поданного художником, начала Анна Иосифовна. – Это целый роман, очень печальный роман. Моя подруга потеряла сына, вернее, он был похищен у нее больше девяти лет тому назад… Это было в Одессе. Несчастная мать до сих пор неутешна… До сих пор она ищет бесплодно своего ребенка. Не далее, как месяц тому назад, я получила от нее письмо, в котором она писала, что никаких следов ее Володи не обнаружено. Она очень богатая особа, и сколько средств потратила на поиски, но все напрасно… Теперь вы можете понять мою радость, мое волнение, когда я узнала в этом мальчике исчезнувшего сына моей подруги. И зовут его не Миша, а Володя… Фамилия его Струйский… Он внук сенатора Струйского… Отец его умер три года тому назад. Говорят, что похищение единственного сына подорвало его здоровье.

Это был ряд самых необыкновенных сообщений. Борский не мог в себя прийти от неожиданности. Господи! Думал ли он когда-нибудь, что модель его окажется внуком важного сановника! Это было и невероятно и забавно. Он засмеялся.

– Я рад за Мишу то есть за Володю, вымолвил он, – и искренно желаю, чтобы все это вышло так, как вы говорите. Но не ошиблись ли вы, Анна Иосифовна?

– Нет, я не ошиблась, я не могу ошибиться… А вы просто злой скептик, да еще неучтивый… Ну да я не буду больше с вами разговаривать… Спешу домой и сейчас же напишу письмо в Харьков (она теперь в Харькове). Господи, сколько радости у нее будет!.. До свидания! Вечером я опять зайду. Смотрите, берегите мальчика… Впрочем, с завтрашнего дня я сама превращусь в его сиделку. Да, чуть не забыла на радостях: переместите вы его в другую комнату. Здесь слишком много света, и потом отвратительно пахнет красками.

– Все будет исполнено, – иронически поклонился Борский. – Мы из сил выбьемся, ухаживая за больным… ведь внук сенатора, – авось поможет карьеру сделать… Не шутка! Какая досада, что я не чиновник!

И Борский весело рассмеялся. Смехом ответила ему и Шахматова, скрываясь за дверью. Борский пошел проводить ее.

Телеграмма
Заключение

Анна Иосифовна не пожалела трудов, и благодаря ее стараниям Красавчик начал поправляться. Болезнь была тяжелая, в течение десяти дней жизнь мальчика висела на волоске, и Шахматова почти не отходила от его постели. Она сильно волновалась.

– Боже мой, – говорила она Борскому, – подумайте только, что будет, если он умрет! Бедная мать! Она с ума сойдет. Найти сына и потерять его уже безвозвратно! Нет. Я не могу допустить этого, и Бог не может быть таким несправедливым, чтобы разбить сердце бедной матери. Да вот, кстати, почему-то от нее нет вестей. Странно в высшей степени.

Добрая женщина беспокоилась, не получая ответа на свое письмо. В нем она подробно описала все приметы мальчика и обстоятельства, при которых нашла его. Она умолчала только о серьезном положении больного, чтобы не беспокоить напрасно мать.

Красавчик меж тем начал поправляться. Когда впервые он пришел в себя, то был страшно удивлен необыкновенной обстановкой, в которой очутился. Удивление, впрочем, было мимолетным, так как сознание еще было утомлено болезнью. Думать ни и чем не хотелось, какая-то лень овладела мозгом. Он только кинул изумленный взгляд по сторонам и тотчас же закрыл глаза… Сквозь сон он слышал какой-то шорох у изголовья, кто-то склонился над ним, обдав приятным запахом цветов, и чей-то тихий голос прозвучал далекой музыкой:

– Слава Богу! Опасность миновала.

Все это было точно во сне. Когда Красавчик снова проснулся, он был убежден, что это был сон. Проснулся он ночью. В комнате было темно, и Мишка вообразил, что он в пещере, лежит на своей постели, а в противоположном углу спит Митька.

– Митя! – позвал он и удивился собственному голосу, такой он был слабый.

Потом попробовал поднять руку и снова пришлось удивиться: рука была точно свинцом налита и еле шевелилась.

– Митя! – снова позвал он.

У изголовья шевельнулся кто-то. Слабый свет ночника скользнул по ширме, и прямо над головой Красавчика склонилось чье-то лицо. Это его озадачило.

– Где я? – спросил он недоумевая.

– Ты болен, мой мальчик, – ответил ласковый женский голос, – и тебя здесь лечат. Теперь ты уже поправляешься и тебе нужно побольше спать и нельзя разговаривать. Постарайся уснуть, милый…

Голос показался Мишке знакомым. Где-то он его слышал? Он попытался напрячь память, но она отказывалась работать… клонило ко сну…

«Завтра подумаю», – решил Красавчик, опять смыкая глаза.

С этой ночи выздоровление Мишки пошло вперед быстрым темпом. Спустя неделю, ему было позволено уже вставать с кровати.

Мишка чувствовал себя неловко по отношению к Борскому и Шахматовой. Первая встреча с Анной Иосифовной привела его в замешательство. Он вспомнил всю ложь, которую придумал тогда для нее Митька, и покраснел даже, встретившись с ласковым взглядом Шахматовой. Она поняла, в чем дело, и само собой, разумеется, постаралась и вида не подать, что заметила его состояние.

Анна Иосифовна ухаживала за ним, а художник часто навещал его. Он приходил, садился возле постели и развлекал Мишку, рассказывая ему забавные вещи. Он прекрасно умел развлекать, слишком прекрасно, так даже, что Шахматова иногда прерывала эти развлечения, находя их вредными больному.

Мишке не доставало только Митьки. Если бы Митька мог приходить к нему, то он чувствовал бы себя совершенно счастливым.

Но Митька не приходил, и незаметно тоска стала прокрадываться в Мишкину душу. Это заметила Шахматова.

– Что с тобой творится? – спросила она однажды, – чего тебе не достает?

Лицо у нее было такое доброе, внушало столько доверия, что Красавчик готов был открыть ей причину тоски. Но как было говорить о Митьке, не выдав тайну их пещеры, а с ней вместе и тайны прошлого? При одной мысли о том, что художник и Анна Иосифовна узнают вдруг, что они за птицы, Красавчик похолодел.

– Так это… ничего… – уклонился он от ответа.

Борскому он охотнее бы поверил тайну. Борский их видел в лесу и вообще ближе знал, чем Шахматова. Но кто поручится, что он сохранит секрет пещеры, не выдаст его? Тогда Митька не будет в безопасности. Нет, уж лучше потосковать немного, чем рисковать свободой друга.

Мишка и удивлялся и огорчался тому, что Митька не подает о себе вестей. Часто и подолгу он смотрел в окно на дорогу, в надежде увидеть приятеля. Но Митька упорно не появлялся.

«Боится засыпаться, – думал Мишка, с тоской созерцая пыльную дорогу. – Ведь Жмых-то не шутит тоже».

И догадка эта успокаивала его. Он вполне оправдывал друга: зачем ему рисковать, когда они увидятся через какую-нибудь неделю?

Красавчик был доволен, что никто в доме Борского не о чем его не расспрашивает. Он чувствовал, что не мог бы соврать людям, к которым начинал питать сильную привязанность. С другой стороны, и правду говорить было как будто опасно. Создавалось крайне неприятное положение, и странная боязнь охватывала его, когда кто-либо раскрывал рот, чтобы спросить его о чем-нибудь. Мишка невольно вздрагивал, ожидая, что вот-вот зададут ему какой-либо коварный вопрос. Но никто не заикался ни о чем нежелательном для Красавчика. Все, точно сговорившись, даже ни одним намеком не обмолвись относительно жизни друзей. Раз только Борский вспомнил Митьку, но тотчас же его прервала каким-то вопросом Анна Иосифовна и притом посмотрела так строго, что художник смешался. Если бы Мишка видел этот взгляд, то понял бы, что все, действительно, в сговоре насчет того, чтобы не беспокоить его какими бы то ни было воспоминаниями.

Третью неделю жил Красавчик у Борского, а о Митьке не было ни слуху ни духу. Это, наконец, начало тревожить Мишку. Помимо тоски, беспокойство о благополучии приятеля начало мучить его. Он не мог представить себе, чтобы Митька, раз он жив, здоров и на свободе, не дал бы знать о себе. Это было не в обычаях Митьки. Поневоле беспокойство охватывало Красавчика.

И долго бы, пожалуй, томился Мишка неведением, если бы не случай, открывший ему все, что произошло с другом.

Как-то утром Красавчик, сойдя вниз, услыхал вдруг в одной из комнат разговор, заставивший его невольно насторожиться. Чей-то незнакомый голос упомянул про Митьку, и этого было достаточно, чтобы сердце Красавчика усиленно забилось. Он прильнул ухом к неплотно притворенной двери и весь превратился в слух.

– Так что, господин, – говорил незнакомый голос, – Митька-Шманала сознался, что убег из тюрьмы с товарищем, по прозвищу Мишка-Красавчик. По полученным полицией сведениям у вас находится неизвестный мальчик. Полиции тоже известно, что Шманала был дружен с Красавчиком, а потому есть основание предполагать, что Красавчик скрывается здесь. Дозвольте взглянуть на вашего мальчика.

Красавчик слушал ни жив ни мертв. Он похолодел даже, и в голове у него мутилось. Понадобилось прислониться к двери, так как силы вдруг покинули его.

«Засыпался Митька, – вбилась в голову мучительная мысль. – Засыпался!»

– Но я и говорю вам, – слышался голос Борского, и в нем звучали негодующие нотки, – что у меня находится лишь внук сенатора Струйского. Понимаете вы это?

– Как не понять, – незнакомый голос как бы стушевывался. – Понимаю. Да начальство послало меня… Сами знаете, господин, служба… С урядников вот как тянут…

– Все равно вы ничего не добьетесь, лучше и не настаивайте. Я не намерен предъявлять вам ребенка. Понимаете? Если же вы еще осмелитесь беспокоить меня, то я буду жаловаться!

Голос художника был гневен. Он еще говорил что-то, но Красавчик не слышал. То, что узнал он про Митьку, лишило его способности слушать и соображать.

«Митька засыпался! Засыпался!» Только эта мысль вбилась в голову острым клином и порождала отчаяние. Ну что теперь он будет делать без Митьки? Не лучше ли было умереть, не выздоравливая?

В мозгу рисовалась знакомая унылая картина тюремной жизни, и Митька в качестве арестанта… Жалость и ужас в одно и тоже время сжимали сердце… Спазмы перехватывали горло… Мишка вдруг дико, пронзительно как-то всхлипнул, зашатался и упал на пол, корчась в судорожных рыданиях…

– Митька! Митька! – стоном вырвалось из губ.

За дверями послышалось испуганное восклицание, раздались поспешные шаги, и к Мишке подоспел Борский. Он наклонился над ним, и лицо его выражало сильный испуг, даже побледнело.

– Что с тобой, Миша? Чего ты? Красавчик слова не мог произнести. Слезы градом катились из его глаз, рот судорожно искривлялся и только слово «Митька!» вылетало из него. И были в этом восклицании громадное горе, граничащее с отчаянием, и жалость и любовь.

Художник бережно поднял его, сел в кресло и усадил Красавчика себе на колени.

– Чего ты плачешь? Что с тобой? Ничего очень скверного не случилось с Митькой, успокойся…

– О… о… он… за… а… а… сы па… а… лся… – еле выдавил Красавчик сквозь рыдания.

– И это тебя так расстроило? Было чего плакать.

Холодный тон Борского так поразил Мишку, что он даже плакать перестал. Широко раскрыв глаза, он смотрел на художника. Ему казалось немыслимым, чтобы кому бы то ни было казалась безразличной судьба Митьки.

– Я без него не могу, – тихо вымолвил он. – Не могу…

И хотя теперь Красавчик не плакал, но в глазах его и в голосе, каким он произнес это, было столько горя, что Борский растрогался.

– Ну, успокойся, милый, – поглаживая волосы на голове мальчика, сказал он, – ты расскажи мне про Митьку, и тогда мы, может быть, подумаем, как бы помочь ему.

Ласковое поглаживание и задушевный тон успокоили Мишку. Кроме того, сам художник намекал на возможность помощи Митьке, и этого было достаточно, чтобы ободрить Красавчика. Он понял, что теперь нечего скрывать от Борского прожитое, к с жаром стал рассказывать про Митьку и их дружбу. Он рассказал и про жизнь у Крысы и про то, как Митька взял его под свою защиту, потом про тюрьму и побег, а затем и про жизнь в лесу. Борский ни звуком не прервал рассказа. Он даже не смотрел на Красавчика. Только рука его нежно обнимала стан мальчика, а другая гладила по волосам. Когда Мишка кончил, рука как бы невзначай соскользнула с его головы и смахнула что-то с глаз своего владельца.

– Бедный ты, Миша, много тебе пришлось выстрадать…

Голос художника дрожал, и взгляд, нежно обращенный на Мишку, был затуманен.

– Да, Митька и вправду был твоим верным другом, – продолжал Борский – а за дружбу прощаются многие грехи. Не бойся, милый, мы выручим его из тюрьмы.

– Правда?

Глаза Красавчика заискрились. В них светились восторг и безграничная признательность.

– Неужели выручим?!

Художник улыбнулся:

– Конечно выручим, тут и говорить не о чем. Ему не место в тюрьме.

Красавчик даже в ладоши захлопал.

– Опять мы с Митькой заживем! – вырвалось у него радостное восклицание.

– Пожалуй, что и заживете, – задумчиво согласился Борский. – Только уж не прежней жизнью.

Мишка удивленно поглядел на него.

– Не прежней?

Ответить Борскому не удалось: в комнату положительно влетела Анна Иосифовна. Она была страшно взволнована и вся, казалось, сияла. Точно горел внутри нее какой-то чудный огонь, отсвечивал в глазах и пробивался румянцем сквозь щеки. Она вбежала в комнату и замахала какой-то бумажкой.

– Ну, Миша, нет и не Миша, – теперь ты Володя, – закричала она, – готовься встретить маму… Понимаешь ты, мать твоя едет к тебе… Понимаешь, у тебя нашлась мама!

И в порыве восторга Анна Иосифовна принялась душить в объятьях Красавчика, покрывая поцелуями его бледное личико.

– Получили вести? – спросил ее Борский.

– А вот читайте. Телеграмму прислала. Оказывается, она за границей сейчас, ну, и мое письмо значительно запоздало.

Она перебросила Борскому листок бумажки. Тот развернул его и прочел вслух: