Текст книги "Трава забвения. Рассказы"

Вернуться домой не пришлось. Отец получил назначение в другое место. Мы стали жить в чужом для нас городке, как всегда, возле железной дороги.

Первое время пришлось пожить в «двухэтажке», о которой остались нелучшие воспоминания. Это были два рядом стоявших дома, имевших большой общий двор, – «двухэтажка» и «трёхэтажка». В них жили семьи железнодорожников. Двор был вытоптан так, что пробивавшаяся чахлая травка чуть поднималась от земли. В задней части двора, между домами находилась уборная – длинное деревянное строение, поделённое на мужскую и женскую половины, в каждой из которых было несколько «посадочных» мест, никак не отделённых одно от другого. Рядом с уборной стоял большой ящик для отходов и мусора. Ящик и уборная обрабатывались карболкой, мерзкий запах которой отравлял округу. Мухи при этом спокойно уживались с таким неудобством. Дома у нас они носились роями. Трофейные липучие ленты, развешенные в кухне и комнате, были облеплены ими до сплошной черноты.

Железная дорога проходила вдоль улицы, на которой стояли эти два дома, и была отгорожена от неё колючей проволокой, за которой на полосе отчуждения, по линии путей в то время ещё оставались немецкие окопы, тщательно обустроенные, аккуратно обшитые досками.

В соседнем подъезде лежал оголённый электрический провод, конец которого искрился током. Жители много раз заявляли об этом начальству, но провод оставался лежать в самом проходе, ночью никак не освещённом. В подъезде жил пожарный со своей семьёй, обращались и к нему, но всё было без толку. Наконец трагедия произошла. Девочка лет десяти, дочь того же пожарного, замкнулась на этом проводе и погибла. Мы смотрели на неё, когда она лежала уже мёртвая, а с конца провода ослепляющей струёй брызгали искры

Был уже сентябрь, в школе шли занятия, и как-то, в один из этих дней над станцией появился немецкий самолёт. Дома я вдруг услышал мощные и частые удары снаружи. Я знал, что это такое, и выбежал во двор. Самолёт летел медленно и очень высоко – последний немецкий самолёт, который я видел в прошедшей войне. Зенитки, а их было немало, подняли яростную пальбу; стреляли, конечно, мимо. Откуда взялся этот самолёт? Что ему было делать здесь, когда фронт далеко ушёл на запад?

После оккупации школа пребывала в состоянии, требовавшем ремонта. К тому же приближались холода, нужно было озаботиться топливом.

Мужскую часть старших классов, – пятых, шестых, седьмых, – школа была семилетней, – стали посылать на заготовку дров.

Для школьников поездки эти были развлечением, освобождали от уроков, обещали интересные приключения. Брали с собой еды, кто чего мог, а, главное – табаку, папирос. Ехали отдельной веткой – километров за тридцать пять.

На станции составлялся специальный поезд. Подбирались обычные теплушки и грузовые вагоны с открытым верхом. Езда была бесконечно долгой. Попутно железнодорожники выполняли какие-то свои дела, останавливались, подолгу простаивали, занимались чем-то, непонятным для нас. Леса вдоль дороги к этому времени раскрасились осенним пестроцветьем. Ученики старались держаться подальше от учителей, руководивших поездкой, занимали такие вагоны, где можно было покурить, подурачиться, понежиться в лучах уже нежаркого солнца. Машинист разрешал забираться на свою «овечку» и даже во время движения позволял стоять на площадке, огороженной поручнем вдоль котла.

Дрова частично были уже подготовлены, но всё равно приходилось ещё и пилить, и подтаскивать к путям, главное же потом – загрузить вагоны. В солнечном лесу работа спорилась.

Доставив работников к месту погрузки, паровоз уезжал обратно. День заканчивался, состав полностью был загружен, а паровоза всё не было.

Возле дороги раскладывали большой костёр, доедали, у кого ещё оставались взятые с собой припасы. Шутили, балагурили, ждали. Бывало, что паровоз и вовсе не приходил, и нашим учителям нужно было думать, как быть с ночлегом. Такую ночёвку однажды устроили в деревенской школе, отстоявшей от ветки километров на пять. В другой раз, не дождавшись паровоза, двинулись восвояси своим ходом, по шпалам. Дошли до разъезда, где оказался большой пристанционный дом. Там, в просторном помещении, настелили на полу взятой откуда-то соломы, на ней устроили свой ночлег. При этом, конечно, много шумели, возились.

Утром обнаружилось, что физиономия у каждого ученика посинела, как у мертвеца. Сразу не поняли, но потом выяснилось. Панели стен в комнате были выкрашены тёмно-синей порошковой краской, которую школьники своей вознёй подняли в воздух, и она потом осела на лицах и всём остальном. Конечно и по этому поводу были шутки и смех, и все эти поездки вспоминаются как весёлые приключения. Хотя для железнодорожников мы были ненужной докукой.

Ездили потом ещё на уборку картофеля, на этот раз по магистральной линии, снова долго ждали поезда, чтобы уехать назад. Под старинным дубом в три обхвата, картинно развесистым, разложили огромный костёр – опять же рядом с железной дорогой. Много дурачились, смеялись, в тот раз были и девчонки. Некоторые ученики забрались на дерево и, словно обезьяны, разместились на его могучих ветвях, освещённые снизу пляшущим пламенем костра. Ждали до глубокой ночи. Мимо проходили товарные и пассажирские поезда. Наконец остановился пассажирский – специально, чтобы забрать нас; об этом распорядилось какое-то начальство. И всё было нипочём.

За дровами пришлось поехать и зимой. Вагоны загрузили так, что для себя осталось лишь небольшое пространство у крыши, где можно было только лежать. Мороз был приличный, ехали, как всегда, очень долго, и я подморозил ногу. Начинаю двигать ею, бить обо что попало – всё напрасно, ноги не чувствую. Когда, наконец, доехали и я прошёл несколько десятков шагов с одеревеневшей ногой, кровь начала циркулировать, и это было очень больно.

Последняя поездка за дровами была, когда я учился уже в другой школе, в девятом классе. Объявлено было, что отправление состоится в шесть часов утра. Под предлогом того, чтобы не проспать, ученики выпросили у директора разрешение провести ночь в школе. Думаю, директор потом крепко пожалел об этом.

В школе в то время почему-то не было электричества, ночевали в темноте. А когда школяры собираются в такой массе на целую ночь, без надзора, да ещё кто-то пришёл с гармоникой, можно лишь представить, что тогда происходит. Происходит же то, что называется «ходить на головах».

На первом этаже находились квартиры директора и завуча. Завуч и его жена, учительница русского языка, были нелюбимы учениками. Имея зычный голос и что-то солдафонское в обращении, завуч получил прозвище «Николай Палкин», хотя имя его было совсем другое. Рассчитав, где находится их квартира, в этом месте на нашем втором этаже школьники начали вытворять такое, что тряслась вся школа. После узнали, что с потолка в квартире завуча посыпалась штукатурка. Веселья было выше головы, хотя, конечно, не все в одинаковой степени сходили с ума, отъявленных шалунов было, в общем-то, немного.

Рано утром на лестничной площадке раздался грозный окрик директора:

– Лбы!!

Таково было его шутливое, но и строгое обращение. Последовала короткая, но выразительная отчитка, после которой веселье, наконец, утихло…

Но это было потом, а раньше были ещё сорок четвёртый, сорок пятый, сорок шестой, сорок седьмой годы, окончание войны, демобилизация.

После того как закончилась война, через станцию на восток хлынул поток победителей – тех, которые прошли огни, воды и медные трубы. Это была опасная, неуправляемая лавина. На станции их скапливалось по нескольку тысяч, и все бросались искать водку, а напившись, теряли способность контролировать свои действия. Комендант запретил продавать водку. Осаждавшим ларёк продавщица сказала, что водки нет, и её тут же застрелили.

Проезжавшие казаки, как обычно, заполонили станцию и всё близлежащее пространство. Одного из них комендантский патруль объявил арестованным. В ответ всколыхнулась вся дикая масса. Белый как мел лейтенант, командир патруля, с головы которого уже слетела фуражка и обнажилась грудь под гимнастёркой с вырванными пуговицами, выхватив пистолет, выстрелил в воздух – раз, другой, третий. Разъярённая толпа готова была растерзать его прямо здесь, и она сделала бы это, если бы сюда не пробился командир, казачий полковник, сдержавший ярость пьяной толпы силой своих власти и авторитета.

Солдаты шныряли по станционному базарчику, норовя если не купить, то что-нибудь украсть. Один такой схватил с прилавка что-то, издали похожее на тыкву. Сжимая это под мышкой, солдат мчался со всех ног к поезду, который уже тронулся. Из вагонов кричали, свистели, улюлюкали. Он ловко подскочил, и друзья быстро втащили его внутрь. Вопль хозяйки украденного потонул в гоготе и свисте.

Проезжали моряки в чёрных своих бушлатах и бескозырках. Эти были значительно дисциплинированнее, держались с достоинством, но тоже устроили станционному начальству бучу, требуя скорейшей своей отправки.

В это время в пристанционном пространстве произошли кровавые преступления. К нашему знакомому, портному, человеку мирному, миролюбивому, даже боязливому, ночью стали ломиться в дом, разбили окно, в него просунулась рука с пистолетом. Бедный человек решился на ужасный поступок – ударил просунувшуюся руку топором. Пистолет выпал в комнату, за окном раздался вопль. Всю ночь с крыльца неслись стоны и матерщина. К утру, видимо окончательно протрезвев, пострадавший убрался, оставив после себя на крыльце лужу крови.

Школа находилась рядом с железной дорогой. В маленьком домике возле неё жили старик и старуха. Старуха приторговывала на рынке выращенной у себя огородниной. Однажды, как обычно, отправившись на базарчик в девять часов утра и вернувшись к десяти, она нашла своего старика распластанным на полу, залитом кровью.

В общем потоке демобилизованных встречались люди и другого рода. Так как мы жили возле станции, уже в небольшом двухквартирном доме, а вокзала с удобствами для пассажиров не было (он сгорел во время войны), к нам постоянно приходили с просьбой оставить на время вещи или посидеть за столом, перекусить, выпить. Раз зашли двое молодых лейтенантов. Оба высокие, статные, оставившие впечатление красавцев. Скромно попросились отдохнуть, послали меня купить водки, закусок. Я всё это мигом принёс. Оба они имели по толстой пачке сторублёвых купюр. Я возвращал довольно большую сдачу, которую они оставляли мне. Так посылали раза три, и у меня из таких «чаевых» образовалась приличная сумма.

В другой раз зашёл пожилой сержант, еврей – крупный, довольно полный. Он тоже попросился посидеть, перекусить, достал четвертинку, какие-то припасы, разговаривал с матерью, был очень вежлив. Рассказал, что до войны был директором то ли обувной, то ли швейной фабрики в Москве. Поев и выпив, отдохнув, он ушёл. Утром, выйдя во двор, мать заметила, что в огороде, между грядок, кто-то ворочается. Подойдя, она узнала вчерашнего сержанта. Идти ему было некуда, и он устроился на ночь в огороде. Попроситься переночевать в доме он постеснялся.

Была ещё одна пара: капитан с выраженными семитскими очертаниями голубых глаз и женщина – тихая, скромная, невыразительная, с животом, указывавшим на её особое положение. Другие посетители отдыхали и угощались у нас на кухне. Этим, наверное, снисходя к положению женщины, мать предложила пройти в комнату. Капитан был рубаха-парень – весёлый, энергичный, шутил, смеялся. Женщина как будто робела, сидела у него на коленях, он обнимал её одной рукой. Были закуска и водка, капитан вёл себя непринуждённо, к женщине был внимателен и заботлив. Более всего запомнилось, что на кителе у него было столько орденских планок, сколько в то время имели только большие генералы.

Для прокорма массы демобилизованных на запасных путях был поставлен поезд, в одних вагонах которого (а это были всё те же теплушки) что-нибудь варилось в больших котлах, в других были сооружены столы и лавки, где можно было поесть. Еды готовилось достаточно, всего не съедали, и много оставалось. Так как организация отца производила обустройство этого поезда, ему от коменданта было предложено пользоваться из остатков солдатского рациона. Время было голодное, дома мы питались скудно, и такое предложение было как нельзя кстати. Меня посылали с ведром к этому поезду, стоявшему в тупике запасных путей. Повар-солдат без лишних вопросов кидал из котла черпаком на длинной ручке в моё ведро пшённой каши – раз, другой, до самого верха, и я еле притаскивал его домой, много раз отдыхая в пути. Но какая это была каша! Разваристое белоярое пшено чуть ли не пополам с отличной тушёнкой! Мы съедали её сколько могли, остальное получал поросёнок, которого мы к тому времени завели. Победителей кормили неплохо.

После демобилизованных через станцию провозили пленных, группу которых – около сотни человек – в ожидании отправки разместили на лужайке, недалеко от путей. Мальчишки и некоторые из любопытствующих подходили поглазеть на них. Их никто не охранял. Это были и солдаты, и офицеры. Один из последних был в чёрной форме, с офицерскими регалиями, с различными значками и знаками отличия, в галифе и сапогах. У пленных были немногие вещи – чемоданы, что-то ещё. К солдату в его зелёной, исключительно опрятной униформе, в пилотке, подошла худая нервная женщина, стала говорить с ним по-немецки, выкрикивать что-то разгорячённое, злое. Упитанный, розовый, голубоглазый солдат, отлично выбритый, внешне совершенный Швейк, отвечал вежливо, добродушно, затрудняясь, однако, резкими выпадами женщины. Главный вопрос её был: «Зачем вы к нам пришли? Кто вас звал?» Немец отвечал, видимо, так, что он солдат и шёл туда, куда ему приказывали идти.

В те дни весьма активно работали комендатура и милиция. Они находились вблизи друг от друга, – метров сто, – милицейская КПЗ ближе к станции. Часов с одиннадцати вечера начиналась их главная «работа». О том, как они работали, и что за работа это была, красноречиво свидетельствовали душераздирающие вопли тех, с кем они «работали». «Работали» одинаково успешно и в комендатуре, и в милиции. Наш дом находился недалеко, и нам всё было очень хорошо слышно.

Однажды часов в десять вечера в комендатуре прогремел мощный взрыв, её мгновенно охватило пламя. Слышались крики горевших людей. Это были солдаты, которых держали там за какие-то провинности.

Впоследствии выяснилось, что в неосвещённом коридоре комендатуры, которая была простым деревянным домом, стояла бочка с бензином. Какой-то служака решил набрать бензину в графин для себя. Так как в коридоре было темно, он зажёг спичку. Солдаты, которых держали под замком, сгорели заживо – их невозможно было спасти. Подъехавшая пожарная команда, как обычно, не имела ни воды, ни других средств. Поставили ручную помпу-качалку возле канавы, в которой в это время, кроме грязи, не было ничего.

Рядом с нашим домом, ближе к железной дороге, стоял восьмиквартирный деревянный дом, двухэтажный, с пристройками, в котором жили железнодорожники. Я часто проводил время с ребятами из этого дома. Жила здесь семья милиционера, который служил при той самой КПЗ, откуда по ночам неслись дикие вопли. Сын милиционера, рыжий, веснушчатый мальчишка, с которым никто не водился, плеснул на моего братишку из помойного ведра, за что я дал ему лёгкий подзатыльник. Инцидент был исчерпан. Мы продолжали заниматься своими играми. Вдруг из дома ко мне подступила старуха с палкой, которой намеревалась побить меня в отместку за внука. Это была бабушка того мальчишки. Я тоже схватил палку и стал, отступая, отмахиваться от неё. В это время со стороны КПЗ по дороге к дому медленно шёл некий как бы мужичок – невысокий, коренастый, в простой штатской одежде. Старуха и я стояли друг против друга, я защищался, она наступала. Подойдя к нам, «мужичок» неожиданно схватил меня за шиворот и потащил в КПЗ, обещая: «Подожди, ночью я поговорю с тобой». Я стал вырываться, кричать – всё было напрасно, он держал меня мёртвой хваткой.

КПЗ представляла собой пульмановский вагон, снятый с колёс. Половину вагона занимала контора, во второй половине содержали арестованных. Туда-то и втолкнул он меня. В камере я увидел сидевших на корточках вдоль стенки «преступников», и некоторые имели страшноватый вид. Весь в слезах, я стал кричать, стучать в дверь. Сокамерники молча смотрели на меня. Вдруг я услышал, что в КПЗ появился наш сосед, и начал вести с противостоявшими ему милиционерами бурные переговоры обо мне. Меня никак не хотели отпускать. Но всё-таки он добился моего освобождения. Не знаю, что было бы, если бы они «поговорили» со мной ночью. Соседу, вызволившему меня, я благодарен по сей день.

О милиции, именно железнодорожной, стоит сказать ещё несколько слов. Сразу после войны какое-то время она щеголяла новой формой, копировавшей дореволюционных жандармов. Это были чёрные рубаха навыпуск и штаны, заправленные в сапоги. Рубаха затягивалась широким ремнем, к которому слева была прицеплена длинная шашка, а справа – револьвер в кобуре. На голове служителя закона (или беззакония?) красовалась фуражка с малиновым верхом.

Но вот демобилизация закончилась, и, наверное, сразу после неё по железной дороге пошли эшелоны с людьми, которых ещё со времён Гражданской войны прозвали «мешочниками». Голодные люди ехали искать пропитания в Украину. Поезда были забиты настолько, что ехали уже на крышах вагонов, на подножках. Пришлось увидеть пассажирский вагон, залитый кровью в торцевой его части. Кто-то сложил здесь свою голову. В другой раз с крыши вагона во время стоянки поезда упал человек и, видимо, сильно расшибся. Возле него суетились, пытались что-то сделать, а он едва подавал признаки жизни.

После мешочников стали идти составы с новобранцами. Везли их откуда-то с юга. Они были до пояса голые, загорелые до черноты, стриженые под ноль, многие сильно хмельные, опасно агрессивные. Шатаясь по базару, по станции, они вызывали беспокойство обывателей.

Постепенно всё это кипение стало утихать. Жизнь продолжала оставаться скудной. Мать вела домашнее хозяйство, приходилось экономить каждый рубль. Она занималась ещё и огородом, любила это, пользовалась советами учёного агронома. У неё всё прекрасно росло, но особенно хороши были помидоры. Она посылала меня продавать их на том же пристанционном базарчике. Проезжавшие пассажиры, а также жёны офицеров из военного городка охотно покупали их. На базаре они были самыми лучшими. Кроме того, я продавал их дешевле. Я стыдился себя в роли торговца, сидящего среди старух, терпеливо, по целым дням, выжидавших своего грошового прибытка. Никто из моих товарищей-соучеников никогда не занимался торговлей, никого из них никогда я не встретил на базаре, и жил в постоянном беспокойстве, что кто-нибудь как-то увидит меня здесь за этим постыдным, как я считал, занятием.

Продавал я ещё папиросы, которые мы получали большими коробками по карточкам, – отец курил табак. На базаре и другие мальчишки торговали папиросами. Они не были школьниками. С одним из них я был в дружбе. Он как-то по-доброму отнёсся ко мне. Не помню, как звали его, прозвище у него было Зюзь. Невысокого роста, коренастый, он был настоящий купец – проводил на рынке все дни, с утра до вечера. Говорили, что наторговал уже пять тысяч. Я всегда продавал свой товар дешевле, с одним желанием – побыстрее освободиться, удрать с базара, а он, как и другие, держал твёрдую цену, не уступая ни копейки. В день рождения он подарил мне новенький кошелёк – портмоне, подчеркнув этим дружеское своё отношение. Кошелёк мне был ни к чему – денег я не имел, но это был подарок – единственный, который я получил в свой знаменательный день.

Как-то мы проходили с ним вдоль торгового ряда, высматривая, что лежало на прилавках. Некоторые торговки продавали соблазнительные булочки или плюшки – белые, мягкие, пышные, десять рублей штука. Пройдя ряд и всё осмотрев, ничего, конечно, не купив, мы ушли с базара. Вдруг в руках у Зюзя оказывается та самая пшеничная булочка. Даже я не заметил, как ловко он украл её. Булочку он по-братски разделил, отдав половину мне.

На дальней грузовой платформе находился длинный ряд выложенных штабелями трофейных дымовых шашек. Шашки были расфасованы по три штуки в комплекте. Весь этот склад охранялся одним солдатом, которого иногда даже не было видно. Мальчишки приносили солдату табаку, папирос, что-нибудь из еды, и он разрешал взять шашек – сколько угодно. Мы эти шашки потом поджигали в самых неожиданных местах – возле комендатуры, на станции, даже возле районного отделения МГБ. К моменту, когда шашка разгоралась, мы успевали скрыться, и поймать нас было невозможно. Но зрелище было впечатляющее – чёрный непроницаемый дым, восходя клубами, окутывал большую территорию.

Но ведь было ещё и кино, которое показывали в клубе. А однажды на станцию прибыл специальный киновагон. Его поставили на запасном пути. Там был зрительный зал с проходом посередине, экран – всё как полагается, только по размеру пассажирского вагона. Показывали старые советские фильмы, о революции, о войне. Смотреть хотя и давно известное кино в специальном вагоне для мальчишек тоже было особенным событием.

В клубе в это время показывали трофейные фильмы (хотя на самом деле это было американское кино), такие, как «Граф Монте-Кристо», «Тарзан», «Индийская гробница», «Мятежный корабль», «Путешествие будет опасным», «Двойная игра», «Восстание в пустыне». Показывали французские послевоенные фильмы; наконец, незабываемые картины итальянского неореализма. Показывали и советские, которые тоже нравились, особенно если это было о войне.

После просмотра всех этих фильмов в душе разгорались фантазии, и когда по окончании сеанса я шёл мимо станции, от которой в это время отходил очередной пассажирский поезд, уносясь уютно светившими окнами вагонов в неведомые края, во мне поднималось желание уехать от этой бедной и скучной жизни – туда, к ним…

В те дни мать и я посетили наш город, который вынуждены были покинуть в сорок первом году. Печальна была эта поездка. Не было уже ни бабушки, ни дедушки, ни их дома, не было нашего дома, не было тёти и дяди, их домика тоже не было. Сестра, друг детства, жила в другом городе. Сам воздух там был уже другой. Не было зелёного сквера посреди вокзальной площади, теперь вся она была покрыта асфальтом, и люди спокойно входили в вокзал, проходили на перрон, встречали и провожали проходящие поезда, уезжали и приезжали. И никто не думал о том, что происходило здесь каких-нибудь пять лет назад.

Мы прошлись под старыми берёзами и тополями, постояли возле тех мест, где когда-то текла наша жизнь…

Я уже заканчивал школу, когда увидел однажды в нашем клубе среди обычных его посетителей красивую девушку в какой-то невероятно чудесной форменной одежде, которая очень шла, можно сказать, украшала её. Тёмно-синюю тужурку, отороченную голубым кантом, увенчивали то ли погоны, то ли эполеты, на чёрном бархатном поле которых сияли как бы золотые вензеля. Были ещё петлицы, тоже чёрного бархата, с той же голубой окантовкой и перекрещенными золотыми молоточками в верхней их части. Мне сказали, что это форма студентов горного института.

Перед началом выпускных экзаменов в школе появилось рекламное объявление Днепропетровского Горного института, и я решил поступать только туда. Товарищ мой, Черепков Аркадий, тоже заразился этой идеей. Мы оба решили поступать на геологоразведочный факультет и, как только получили аттестат, сразу отослали свои документы.

С Аркадием мы дружили давно. Был он сирота, опекала и поддерживала его бездетная, бессемейная тётка, врач. Он жил в недалёкой деревне, у бабушки, крохотной старушки, которой было без малого сто лет. Хатка, придавленная к земле, имела внутри одно помещение с низенькой и какой-то уродливой печью, прилепившейся к стене, противоположной от входа. Были лавки, дощатый стол, что-то для хранения посуды, в углу, над столом – иконы. Ходить в деревню нужно было по железной дороге – либо сверху, по насыпи, по шпалам, либо внизу, по тропе, – километра четыре. Иногда я бывал у Аркадия. Мне нравились его шутливое командирское обращение с бабушкой, словно с ребёнком, которым он скрывал своё настоящее чувство, и её ответная улыбчивая ворчливость.

Через каких-то знакомых Аркадий имел возможность доставать продукцию ближайшего спиртоводочного завода и однажды предложил мне отведать её.

Мы сидели за столом напротив окошечка. Старушка подала простые крестьянские закуски, и я хлебнул этой жидкости, которая оказалась действительно огненной. Цвет она имела слабого чая, и было-то в кружке граммов сто пятьдесят. Конечно, я пробовал уже сорокоградусную, но крепость этого эликсира оказалась такой, что у меня перехватило дыхание, а из глаз брызнули слёзы. Аркадий был плотнее и крепче. При моей же худосочной комплекции реакция на выпитое оказалась таковой, что вскоре я почувствовал себя в заоблачных эмпиреях.

Был это год, когда мы заканчивали школу. Была весна, снег уже сошёл, но было ещё прохладно. На мне была железнодорожная шинель – презент отца, калоши, которые постоянно сваливались с ног.

Становилось темно, и Аркадий пошёл провожать меня. В сущности, он вёл меня, который уже мало что соображал. Мы шли по железной дороге, по шпалам. Наступила ночь. Сзади показался быстро идущий поезд. Паровоз подавал сигналы. Аркадий крикнул мне. Я отмахнулся, продолжая идти по колее. Схватив рукав моей шинели, он стащил меня с насыпи в ту секунду, когда, мелькнув освещёнными окнами вагонов, состав прогрохотал над нами. Мы скатились по крутому откосу вниз…

Начиналась эпоха студенческих разъездов – в институт, на каникулы, на практику. Время было всё ещё трудное, езда по железной дороге тяжёлая. Особенно тяжелой была пересадка в Харькове. Там, на вокзале скапливались громадные массы народа. Вокзал ещё достраивался. Чемоданы, мешки, узлы, дети, старухи, многочасовые стояния в очередях, чтобы закомпостировать билет; ночи, благо, что тёплые, проведённые без сна, под открытым небом, так как в вокзале производили уборку, дезинфекцию и всех выгоняли на улицу; наконец, езда в общем вагоне днепропетровского поезда, где полагалось только сидячее место, – опять-таки целая ночь.

Позже, когда мы были уже курсе на третьем и вместе с Горбачевским, моим товарищем, однокашником, решили ехать на каникулы через Киев, чтобы осмотреть его, полюбоваться видами и стариной, на киевском вокзале нам пришлось спать прямо на полу, в своей красивой форме. Это были уже совсем не те предвоенные поездки в обществе редких, никуда не спешащих, милых и добродушных пассажиров, поездами, подолгу простаивавшими даже в таких местах, где, кажется, и людей не было.

Впоследствии много пришлось поездить по стране. Много событий так или иначе связалось с чугункой. Побывал я у Полярного круга, у Чёрного моря, в Закарпатье, в Бресте, в Сибири.

В Самаре, которая в то время называлась Куйбышевом, довелось познакомиться с тем, как ездили до революции. В городских гостиницах мест не было, я и ещё один путешествующий нашли пристанище в вагонах царского поезда, приспособленных в качестве гостиницы для странствующих граждан. Было три или четыре таких вагона, синего цвета, поставленных вблизи от вокзала. Конечно, это были не те вагоны, в которых ездил царь, но, возможно, они входили в состав императорского поезда, может быть, в них ехали кто-то из свиты, может быть, прислуга. А может, это были вагоны международного сообщения. Они имели богатую отделку, было много бронзы, красного дерева, зеркал. Купе были двухместными, каждое имело свой отдельный туалет. Полки размещались перпендикулярно друг другу, верхняя была устроена над окном. Всё в вагоне сверкало и сияло. И было странно, что, хотя и в таком виде, всё это ещё существовало в то время.

В пути бывали разные встречи. С одним человеком в вагоне случился жестокий припадок. Стоя потом в тамбуре, ослабевший после того, что произошло, опираясь двумя руками на трость, он рассказывал, как в первые дни войны попал в плен, бежал из плена, был пойман и расстрелян, от полученной раны ослеп. Выбравшись из ямы, где он оказался в числе других расстрелянных, полз куда-то в темноте, отныне навсегда опустившейся на него, был подобран немцами же, которые лечили его, потом отправили в лагерь для военнопленных. После освобождения лечился он в санатории. Санитарка, ухаживавшая за ним, приняла в нём участие. Они поженились и ехали к ней, в деревню. Был это с лица совсем молодой человек, однако совершенно седой. Был тонок, худощав, голос имел юношеский, приятный, лицо тоже приятное, молодое. Видно было, что это добрый, даже мягкий человек, и было понятно, как тяжелы, мучительны ему воспоминания. Одет был бедно, хотя и опрятно – буро-фиолетовый поношенный свитер, брюки не застёгнутые, а запахнутые, словно халат, на тонкой талии. Рассказывая, он стоял, прислонившись к стенке, опершись на трость, говорил, временами останавливаясь, преодолевая тяжесть воспоминаний… Сойдя на своей станции, они медленно побрели по перрону. Женщина была заметно старше, имела утомлённый, измученный вид, держала его под руку, в другой руке несла тяжёлую укладку. Тростью он ощупывал дорогу.

Лет восемь после этого случая моей попутчицей в поезде оказалась молодая красивая женщина, тоже совершенно седая в густых и пышных своих волосах. Рассказывая под мерный перестук колёс и плавное покачивание вагона свою историю, поведала о том, как накануне войны школьницей четырнадцати лет, уехав на каникулы к родственникам в Украину, оказалась в оккупации и была угнана в Германию. Моему сочувственному пониманию того, почему так рано поседела, она возразила. В Германии её направили работать в крестьянском хозяйстве. Пожилые хозяева, бауэр и его жена, фрау, были вполне гуманны. Работать приходилось много, но не столько, чтобы это изнуряло, лишало сил. Её кормили, дали одежду, была приемлемая постель, было время для отдыха. В сорок пятом году сталинские «освободители» собрали бывших узников рейха, не погнушавшись и теми, кто были подданными других государств, упаковали их в товарные эшелоны и отправили на Колыму, в Магадан, в иные благословенные уголки нашего гостеприимного отечества. Ей к этому времени было восемнадцать, и там она поседела. Глядя печальными глазами в окно, где проходили просторы родины, время от времени она роняла слезу, подолгу молчала, не договаривая такое, о чём невозможно было сказать. Было это в то время, когда из многочисленных лагерей выпустили узников кровавого тирана.