Текст книги "Трава забвения. Рассказы"

После первого курса студенты уезжали на каникулы. Было раннее утро, в общежитии те немногие, кто ещё не уехал, спали. В комнату вошло несколько преподавателей. Нас стали будить, объявляя, что отъезд по домам отменяется и все отправляются в колхоз для помощи сельскому хозяйству. В тот день я собирался уезжать, и вдруг такое! Отнять от каникул целый месяц! О напряжённом состоянии сельского хозяйства я, конечно, не думал.

В общежитии, в торцевой части здания, выходившей в глухой, постоянно пустой двор, книзу спускалась пожарная лестница с переходными площадками на каждом этаже. Лестница до земли не доходила, заканчивалась на уровне второго этажа.

Мне никак не хотелось целый месяц околачиваться в колхозе. Выйти из общежития с чемоданом было невозможно. Вахтёр на проходной на этот случай имел чёткую инструкцию. Тогда я раздобыл верёвку и с помощью её спустил свой чемодан с пожарной лестницы во двор. Операция была крайне рискованная. Меня могли поймать с поличным, а, значит, я тут же вылетел бы из института. Но я сделал это. После того как чемодан оказался на земле, причём мне никто не помогал, я прошёл с улицы во двор, забрал его и был таков.

В домах, которые глядели окнами на этот двор, жили наши преподаватели, я очень рисковал. Однако в голове сидело одно: скорее домой! Было бы крайне обидно оказаться в числе нескольких недотёп, не успевших вовремя собраться к отъезду…

Институт находился в конце проспекта, который протянулся через весь город, от вокзала до самого Днепра. В своём окончании, уже не благоустроенном, проспект подходил к высокому бугристому берегу, спуск по которому к реке был довольно живописным. По нему росли кусты, деревца, травка, простые цветочки. В этом месте, несколько правее, диагонально по отношению к направлению проспекта, проходила железная дорога, регулярного движения по которой не наблюдалось, а только изредка, непонятно, в какое время, проезжал паровоз, иногда с парой вагонов, с платформой, на которой за полотнищами брезента скрывалось нечто громоздкое, крупных габаритов. Большой, длинный мост охранялся часовыми.

Была весна. Мы заканчивали первый курс и как-то, четверо товарищей, решив прогуляться, направились в сторону Днепра, откуда, с высокого берега открывались чудесные виды на зелёные острова, на далёкое Заднепровье. Кроме Аркадия и меня, в компании были: болгарин Богумил и наш товарищ из группы Аркадия Владислав Завадовский. Аркадий имел с собой фотоаппарат «Любитель» – было желание посниматься на природе. Дела в институте шли неплохо. Настроение было прекрасное. Погода располагала.

Мы вышли на береговую кручу неподалёку от железной дороги и моста. Тут сразу обнаружилась в беспорядке спутанная колючая проволока, брошенная, нам казалось, как попало по всему спуску к реке. Пройти к самым живописным местам, на фоне которых хотелось запечатлеть себя, было нельзя из-за проволоки. Всё же мы отыскали место, где можно было процарапаться сквозь неё, но как только пробрались туда, с моста раздался повелительный окрик: «Стой!!» Мы сделали ещё один шаг. Ярость часового возросла настолько, что пришлось повернуть назад. В ответ прозвучал крик ещё большего накала: «Стой!!!» Держа в руке винтовку, часовой бежал к нам. Из его выкриков – он плохо говорил по-русски – мы поняли, что попали в запретную зону. Он сразу же вцепился в фотоаппарат, но Аркадий не выпускал его из рук. Часовой всё более входил в раж. Мы защищали нашего товарища. С перекошенным от ярости лицом солдат сдёрнул с плеча винтовку, давая понять, что не остановится ни перед чем. Аппарат пришлось отдать. Немного поостыв, часовой назвал адрес, куда мы можем явиться за аппаратом. Потом Аркадий звал меня, просил сходить туда вместе, но я твёрдо убеждал его не делать этого. Чёрт с ним, пускай пропадает, тем более что аппарат совсем дешёвенький, детский. И, думаю теперь: хорошо, что мы не пошли. Ведь мост и дорога были, конечно, стратегические и наверняка попали на наши снимки. Кроме того, с нами находился иностранец – болгарин. А это был всего лишь пятьдесят первый год.

Здесь вспоминаю нашего товарища Завадовского. С первого же знакомства он обнаруживал странность поведения и облика – восторженный, с высоким хохолком светлых волос, с широко раскрытыми глазами и каким-то резким, суетливым голосом, напоминающим кудахтанье петуха. При встрече всегда бестолково-шумно показывал дружеское расположение. Учился на круглое «отлично», а в жизни был фатальный неудачник. В том же году, после сдачи последнего экзамена, мы пошли купаться на Днепр, и там, на пляже, у него украли одежду, вместе с которой – зачётку, паспорт, железнодорожный билет и все, очень немногие, деньги.

Уже на четвёртом курсе, при встрече в институтском коридоре, я был удивлён неожиданной в нём перемене. Жил он тогда не в общежитии, а на частной квартире, вместе со студентами другого факультета. При этой встрече, не выказав обычной своей восторженности, невидящим взглядом смотрел он куда-то мимо меня. Я попытался растормошить его, но он никак не реагировал. На мою шутливость пробормотал что-то, и мы разошлись. И уже на другой день мы узнали: он бросился под поезд – на той же ветке, возле моста, где когда-то нас задержал часовой. Рассказывали, что он пришёл на это место задолго до появления состава. Долго сидел на откосе рядом с полотном дороги. А когда появившийся паровоз подошёл близко, снял тужурку, укутал ею голову и бросился под колёса.

Много лет спустя, когда я совершал очередную поездку, в каком-то непредусмотренном месте поезд надолго остановился. В купе со мной ехала некая дама, запускавшая в разговоре иногда весьма пикантные словечки, была безапелляционна и решительна. С нею было двое детей – девочка лет семи и мальчик лет тринадцати. Нагловатые детки в обращении с пассажирами, годившимися им в дедушки, вели себя бесцеремонно, употребляли те же самые словечки, тыкали, задавали вопросы – такие, что у людей от удивления и неловкости вздымались брови. Мамаша на это никак не реагировала, то есть в этом для неё не было ничего странного, тем более неприличного. Решив выяснить, почему стоит поезд, она ушла искать проводника, а вернувшись, сообщила: «Стоим потому, что какая-то сволочь бросилась под поезд». И я вспомнил нашего странного и несчастного товарища, которого так запросто обозвали сволочью…

После первого курса, в том году, когда я совершил свой побег из общежития, бывшие одноклассники съехались в нашем городке. Вечерами на квартире Геннадия Земскова, его сестры Альбины собиралось общество друзей и знакомых.

Геннадий имел целый арсенал музыкальных инструментов, на каждом из которых играл энергично, лихо, часто, впрочем, сбиваясь с музыкального направления. Инструменты звучали подчас диковато, особенно скрипка, издававшая душераздирающий деревянный звук, что, однако, не мешало музыкальному настроению. При участии энтузиастов составлялся оркестр, лучше сказать, джаз-бэнд. Кроме скрипки, гармоники, мандолины, бубна, губной гармошки, кто-то играл на расчёске, кто-то – на пиле, на расщепленном полене, на деревянных ложках. Исполнялся «Светит месяц». Получалось просто здорово.

Были ещё карты, шашки, шахматы, игры с фишками, лото. У Альбины имелась толстая пачка карточек для флирта. Был и патефон и целая гора пластинок – старинных, затёртых, но всё ещё волновавших своими фокстротами, танго, песнями и романсами в исполнении некогда знаменитых певиц и певцов. Отец Геннадия тоже был железнодорожник, жили они в том же восьмиквартирном доме, на первом этаже, в пристройке, при которой был отдельный дворик, превращённый в огород.

Каникулы подходили к концу. Перед домом мы с Геннадием играли в городки. В это время от станции к нам подошли Альбина и две подруги, приехавшие навестить её, только что сошедшие с поезда. Смешливая Альбина как-то пошутила насчёт нашей игры, подруги сделали свои замечания. Посмотрев, как мы играем, поулыбавшись, поговорив, все трое ушли в дом.

Девушки, как видно, уже бывали здесь, я же увидел их впервые. Обе были среднего роста, привлекательной женственности. Голубоглазую блондинку звали Александриной. Другая, Валерия, имела пышные тёмно-русые волосы, подобранные надо лбом высокой волной, внимательно-серьёзные карие глаза. Мягкая припухлость верхних век, спокойные брови, лоб, от которого веяло умом, придавали облику очарование влекущее, редкое, тронувшее ещё не звучавшие струны души.

Вечером снова было шумное собрание. В тесной комнате три подруги сидели на кровати, прислонясь к висевшему на стене коврику домашнего изготовления. Вся во внимании к происходящему Альбина громко хохотала. Валерия слушала, улыбалась, обращалась к Александрине, держалась свободно и просто. Сквозь беспорядочный шум в комнате я слышал только её. Нежный овал лица, красивый рот, мягкие формы носа, надгубья, а также внимательная душевность в общении создавали идеал, который, наверное, жил во мне – неосознанно, смутно, и вот явился в живом воплощении. Глаза и взгляд глубокого проникновения посылали сигнал, что между нами есть общее, что, возможно, мы могли быть близки.

Между тем в обществе было высказано желание прогуляться, и все вышли на улицу.

В городе уже стемнело, было тихо. Свет от редких окошек, прятавшихся за своими заборами, рассеивался, теряясь в палисадниках, в траве… В городском саду было пусто, одиноко. Все разбрелись по дорожкам, чуть видимым среди старинных лип. С разных сторон зазвучали голоса, смех. Мы остались втроём: она, Александрина и я. Девушки разговаривали, шутили.

– Мы были у Альбины в прошлом году, как раз в это же время, вас тогда почему-то не было, – обратилась ко мне Валерия. – Почему?

– А как это ты оставила своего молодого мужа? – неожиданно спросила Александрина. – Как он там – один, без тебя?

– Ну и что? – возразила Валерия.

– И он отпускает тебя? Не ревнует?

– У него нет причин для ревности.

– А у тебя?

– У меня тоже.

– О-о! Смотри, смотри…

– Да…

Я похолодел. Что это? Шутка? Меня хотят подразнить? Или?.. Неужели – правда? Нет, этого не может быть!

На другой день, на лужайке возле квартиры Геннадия и Альбины мы играли вшестером в дурака: Валерия, Александрина, Альбина, Геннадий, кто-то ещё и я. Она была в противной партии. Я кидал карты невпопад. Раз за разом наша команда проигрывала. А во мне было только одно: «Не может быть! Этого не может быть!»

В игре Валерия была спокойна, но глаза, проникавшие на самое дно души, поднимали волнение, которое нельзя было укротить.

Альбина спорила, хохотала. Александрина играла вдумчиво, серьёзно. Поправляя очки, Геннадий объявлял счёт игры.

Вечером мы остались вдвоём – она и я. В клубе были танцы, она захотела пойти туда.

Фойе было переполнено, было душно, все окна распахнуты настежь. Играл духовой оркестр.

Скованный внутренним напряжением, я не знал, как вести себя, что говорить. Страшась получить убийственный ответ, я всё не решался спросить напрямую. Она держалась без рисовки, без всякой игры. Я должен был, конечно, пригласить её, но не сделал этого – я и танцевать-то не умел. Мы стояли среди тех, кто пришёл поглазеть.

Неожиданно подошли молодые люди, видимо, знакомые ей. Они обступили её, оттеснив меня, завязался оживлённый разговор, шутки, смех. Я почувствовал, что куда-то проваливаюсь и, не умея достойно поправить своё положение, не находя ничего другого, возвысил до неприличия свой голос:

– Что вам надо?! Убирайтесь отсюда!

Ничего не подозревавшие и, как видно, воспитанные молодые люди, тут только заметили угрюмого субъекта, стоявшего здесь. Опешив, может быть, даже растерявшись, они замолчали и, не вступая в объяснения, скромно ретировались.

Во время этой сцены Валерия стояла спокойно, не глядя в мою сторону. У меня горели лицо, голова, я уже ничего не соображал.

Не дожидаясь окончания танцев, мы ушли. Подавленный тем, что произошло, я всё-таки спросил, правда ли, что она замужем. И она ответила просто:

– Да, правда.

И рассказала: замуж вышла совсем недавно, муж военный, офицер, только что окончил училище.

Возле дома наших друзей мы сели на скамье, под старинным дубом. Ночь была беззвёздная, тихая. Время от времени станциию проходили поезда, доносились редкие гудки паровозов.

Приходя в себя, я понимал, что теперь она и разговаривать со мной не будет. Но она, напротив, стала как будто душевней, мягче и так, будто этого ужасного моего поступка совсем не было, и опять задала давешний вопрос: почему меня не было в прошлом году?

Я не помнил, почему.

– Я тогда ещё не была замужем, – сказала она и вдруг прибавила: – А если бы я развелась вот сейчас, ты женился бы на мне?..

С особенной душевностью, так, что отчаяние лишало меня последней капли мужества, пела она знаменитый романс про свой цыганский костёр и прощание – на мосту, ночью, навсегда. И я понимал – это про нас, про меня.

То, что уже произошло, этот странный вопрос, слова и мелодия романса с их чувством обескураживали. Как же так? Ведь только что состоялось замужество… И потом – ведь и там тоже человек… Неужели она может так легко менять свои отношения? Я ничего не ответил, но вопрос этот, конечно, чисто риторический, по моей наивности запал в душу, как настоящее предложение.

Расстались мы, когда уже начинало светать. Рассвет был безрадостный, хмурый. Последний раз, когда закрылась калитка, положившая неодолимую преграду между нами, мы посмотрели друг другу в глаза, я подождал, пока она поднялась на крыльцо и скрылась за дверью…

Пробираясь домой не с улицы, а через задворки, с чёрного хода, в уединённом уголке возле своей калитки я увидел офицера и женщину. Женщина стояла отвернувшись. Лейтенант оправлял форму, снял свой офицерский ремень, висевший на берёзовом суку, застегнул его на себе, разгладил под ним гимнастёрку… Я быстро захлопнул калитку.

Они уехали рано утром. Я же всё думал об этих словах: почему мы не встретились в прошлом году, когда она была ещё не замужем? И я решился: да, я женюсь, пускай это будет недобрый поступок – мне всё равно. Я тут же написал короткое письмо, в котором в самых открытых словах рассказал всё и употребил примерно такую фразу: «Раз уж так получилось, что счастье твоего мужа разбито, с этим остаётся только смириться, я женюсь на тебе…» Запечатав письмо в конверт, в этот же день я вручил его Альбине для передачи но назначению.

Этот и следующий день я провёл в состоянии тупого отчаяния. Мать собирала меня к отъезду, укладывала чемодан, что-то готовила в дорогу. Мне хотелось уединиться, остаться со своими переживаниями, ни с кем не общаться, но предотъездные сборы не давали такой возможности. Было одно желание: поскорее уехать.

Уезжал я один, наши пути с Аркадием уже расходились. Я учился на другом факультете. В тамбуре вагона, в ожидании, когда, наконец, тронется поезд, желание исчезнуть, провалиться сквозь землю увеличилось настолько, что я готов был сорваться в несдерживаемый приступ отчаяния. И хотя отворачивал глаза, мать и Геннадий, пришедший проводить меня, видели, конечно, моё состояние. Лицо матери было печально. Геннадий говорил что-то весёлое, шутил. Он уезжал следующим днём.

Наконец поезд пошёл. Зайдя в своё отделение, я сел на край полки. Не глядя ни на кого из попутчиков, погрузившись в оцепенение, отдавшись во власть бушевавшего во мне безумия, хотел сейчас же получить постель, забраться на свою полку и, отвернувшись к стенке, хотя бы мысленно, уйти из этого мира.

Вдруг сзади кто-то сильно и цепко ухватил меня за рубашку. Обернувшись, я увидел карапуза, наверное, только что делавшего первые шаги. Беленькие льняные волосики, ярко-голубоглазый, при этом густые и длинные чёрные ресницы – он сиял таким беззубым восторгом, что при всей своей меланхолии я не мог его оттолкнуть, показать, что мне совсем не до него. Тут же я увидел и мать и, несмотря на своё состояние, вспомнил: мы вместе совершали посадку, а её провожал невысокого роста коренастый майор.

Женщина пыталась урезонить малыша, который, ничуть не собирался отступать и явно рассчитывал на ответное внимание от меня. Так же крепко он вцепился в мой нос, забрался ко мне на колени, стал крутить моё ухо, всё это так весело, непринуждённо, пузырясь беззубой улыбкой и что-то лопоча, как будто я был его любимой игрушкой. Мать смущённо покачивала головой, звала мальчугана к себе, говорила, что не ожидала, чтобы он мог так вести себя с чужим человеком. Но, конечно, такое материнскому чувству льстило. Соседи в купе с интересом наблюдали за происходящим. Мою идею уединиться я уже не мог осуществить.

Наступал вечер. Низкое солнце пронизывало вагон пламенными лучами. За окном проносились пейзажи, доставлявшие когда-то такую радость, снова, как встарь, мелькали телеграфные столбы. Женщина кормила малыша. Между нами уже происходило какое-то общение. Она о чём-то спрашивала, была внимательна, ласкова. Я отвечал односложно, моё состояние застывшей муки не проходило.

Соседи в купе оказались весьма охочи до чужих секретов, проявляя свою любознательность осторожно, вкрадчиво. От меня многого они не узнали. Зато с фальшивым сочувствием и раскрытым ртом ловили каждое слово женщины, отвечавшей их любопытству честно и правдиво. Эти муж и жена, оба лет пятидесяти, спрашивали: кто, что, откуда, а больше всего о семейных делах и, конечно, о муже, который, это заметили зоркие наблюдатели, был заметно старше.

Женщина была цветущего здоровья и вида, голубоглазая, светловолосая, с приятным певучим голосом, независимая и твёрдая в суждениях, с жизненным опытом, в то же время душевно отзывчивая, ласковая, добрая.

Утром, прежде чем проснуться на своей полке, я почувствовал на себе чьё-то внимание, и когда открыл глаза, увидел перед собой её с мальчиком на руках. Маленький приятель тянулся ко мне, по-прежнему сияя младенческим восторгом. Женщина стала извиняться, спросила, как мне спалось, как я чувствую себя, звала вставать, завтракать, весь день потом оказывала мне своё особенное внимание, вызывая этим насторожённую бдительность тех самых соседей.

Она уводила меня в конец вагона, подальше от соглядатаев. Там мы стояли у окна, и она что-нибудь говорила или спрашивала. Спросила, как меня зовут, я назвался, но сам в ответ не спросил.

Мне пришлось узнать, что во время войны она потеряла родителей, подростком работала на военном заводе. Было тяжело, голодно, бедно, хотелось выбраться к лучшему, потому замуж вышла за человека, дававшего обеспеченную жизнь, хотя и значительно старше. И нельзя было не почувствовать: одно материальное благополучие не удовлетворяло, не давало счастья. Я же, слушая всё это, думал о своём. Чужая, пусть даже горестная судьба не трогала меня.

Мальчик тянулся, переходил ко мне на руки, был прямо влюблён в меня, но когда мать выходила на остановке что-нибудь купить, сразу же впадал в крик, в слёзы, и моя дружба для него уже ничего не значила. Когда же она возвращалась и, как только высыхали слёзы, я вновь становился для него лучшим другом.

На остановках женщина покупала сливы, прекрасные груши, заставляла меня есть их. Поручая мне мальчика, также оставляла на меня и свою туго набитую сумочку, строго наказывая беречь её. И когда, однажды, я забыл о ней, покинув её на полке без присмотра, вернувшись и увидев это, была сильно огорчена, пожурив меня, впрочем, ласково, даже нежно. В сумке были, конечно, и документы, и деньги, лишиться которых было бы большим несчастьем. Воровство и разбои на железной дороге в то время происходили постоянно.

Разложив на столике домашние приготовления, она приглашала к ним меня такими словами и таким тоном, что было невозможно отказаться. Рассказывая своё, спрашивала о чём-нибудь и меня. Я не задавал никаких вопросов. Моё состояние отражалось, видимо, и в поведении, и на лице. Думаю, она чувствовала это, наверное, как-то объясняла себе.

Соседи наши с трудом скрывали то, как они заинтересованы и как озадачены всем, что происходило у них на глазах.

К Харькову мы подъехали голубым вечером. Здесь наши пути расходились. Она заговорила о носильщике, я предложил свои услуги.

– Но это тяжело, – сказала она.

Действительно, взяв её чемодан, я понял, что да, это очень тяжело. Понимая это, сочувствуя, она, как видно, хотела побыть ещё вместе.

С толпой приехавших мы направились к вокзалу. Я нёс чемоданы. Мальчик спал у неё на плече. Её чемодан отрывал мне руку. Она опять спросила, не нанять ли носильщика, но мужское самолюбие не давало мне показать свою слабость.

Харьковский вокзал собирал несметные массы народа. Мы поднялись во второй этаж и здесь – чего только не бывает на свете! – вышли лицом к лицу к её, как видно, хорошим знакомым! Для неё эта неожиданность была крайне некстати. Однако ей нельзя было отказать в находчивости, она не смутилась:

– Мой двоюродный брат, – представила она меня.

Знакомые понимающе заулыбались. Вместе с мальчиком, продолжавшим спать, она пошла искать комнату матери и ребёнка и скоро вернулась. Всё было в порядке – билет был оформлен, до отправления оставалось совсем немного. С нею был уже и носильщик. Но она хотела, чтобы я проводил её. Знакомые поняли это.

– Идите, – сказали они, – мы покараулим ваши вещи. Мы ещё долго будем здесь.

Я не произнёс ни слова. Внезапный ступор сковал меня.

– Идите, идите, ни о чём не беспокойтесь, – убеждали меня.

Она смотрела, ждала… Ещё секунда, она повернулась и пошла. Носильщик последовал за ней…

Один в человеческой пустыне громадного зала, сдавленной дробящимся гулом, поднимавшимся к высокому потолку, к его лепнине и люстрам, возвращавшимся оттуда беспрерывными волнами перемешанных и разорванных звуков, наверное впервые в жизни я пережил минуты первобытного одиночества и того ничтожества, которое есть суть всякого человека, что бы он ни думал о себе, чем бы ни казался в лице других… Кошмарное многолюдство, среди которого полная потерянность каждого, пребывавшего там! Какая мука заброшенности, оставленности, чувство приближающегося конца! Обезличенные толпы возле буфетов, киосков, в проходах… Чемоданы, фанерные самоделки, корзины, узлы… такие маленькие и такие жалкие дети, неизвестно куда и зачем едущие старухи. Кто-то, отгородившись на лавке, развернув смятую газету с какой-то снедью, питает измученную плоть, женщина с растрёпанными волосами, с косынкой, сползшей на горло, суёт протестующему страдальцу жёлтую, в синих прожилках, грудь, кто-то пытается спать в самой неестественной позе… И – чудо! – двое совсем молоденьких, юных и чистых, конечно, влюблённых, случайно встретивших друг друга в этом преддверии ада…

Время совсем не движется. Мучительно долгое выстаивание в очереди, чтобы закомпостировать билет. Снова бесконечное ожидание. Наконец поплывшие в резонансе над головой слова о посадке. Хлынувшая вслед за этим лавина готова смести всё на своём пути. Тускло освещённый перрон, ограниченный с одной стороны вагонами состава, а с другой – высоким забором, уже изведавшим напор толпы, опасно наклоненным над тёмными провалами строительного котлована, и жестокая свалка при посадке в мой общий вагон…

Ирреальность происходящего продолжилась последовавшей за этим ночью на третьей, доставшейся с боем полке, в слабо продуваемом через открытые окна, освещённом только по проходу вагонном пространстве, загромождённом всяческим скарбом, распластанными и скрюченными телами. Там, на жёстком ложе, под стук колёс мчавшегося среди ночных степей поезда, забываясь в тяжком сне, я думал, что жизнь уже невозможна…

Я получил коротенькое письмо – несколько строк. Она писала, что, конечно, никогда не оставит мужа и счастье его никто не отнимет. На маленькой карточке, которую она прислала по моей просьбе, она написала: «Вспоминай иногда…»

Я думал, что жизнь кончена, что уже ничего не будет. Но нет… Нет… Всё проходит… И боль души, и тяжёлые утраты, и самая большая любовь… Останутся воспоминания… и грусть о том прекрасном, чистом, утраченном, не повторившемся уже никогда…

После четвёртого курса снова каникулы, еду домой, пересадка, всё тот же Харьков. На вокзале, как всегда, народу тьма. Публика, конечно, самая разная, но больше бедного люда. Конечно, уголовники, воры, а то и похуже – как раз прошла большая амнистия. Студенту, разумеется, легче – взять у меня нечего, они это сразу видят. Ну и вот, шатаюсь по вокзалу, гуляю по площади, благо лето, тепло. Чемодан в камере хранения, билет закомпостирован – плацкартный вагон, лежачее место, для студента – роскошь. Место, правда, неудобное, боковое, верхняя полка. Но ничего, мы не привередливы, нашему брату не привыкать. И вот пока я так болтался, пока стоял в очереди в кассу, раз за разом передо мной возникает девчонка. Лет семнадцать, думаю, не больше, симпатичная, можно сказать, даже хорошенькая. Чистое личико, глазки живые, бегают. Ну и так… И всё как-то сталкиваюсь с нею. И вижу – она меня уж точно приметила: глазками играет, улыбается. И явно не против чего-то более близкого. Однако некоторая деталь с самого начала охлаждает. Платье на ней грубого синего полотна, покрой явно казённый. Я к этому времени уже кое в чём разбирался и понимаю – из заключения.

Часам к двенадцати объявляют посадку. Не спеша, как приличный господин, подхожу к своему вагону, забираюсь в него, отыскиваю своё место, опускаю полку, кладу чемодан, присаживаюсь под нею. И что же? В противоположном углу сидит, кто бы, вы думали? Она!! Вот так штука! Сидит и этак лукаво, насмешливо даже, поводит глазками. Тут я присмотрелся – глазки у неё действительно красивые: яркие, синие, живые.

– Значит, соседи? – говорю.

– Значит, – отвечает без всякого смущения.

Посадка между тем заканчивается, пассажиры занимают свои места, располагаются, некоторые сразу готовятся ко сну. После того, как поезд трогается, проводница проходит по вагону, собирает билеты, выдаёт постельные принадлежности. Заказываю постель и я. Она постель не берёт – видно, что нет денег, да и вещей возле неё не видно – так, какая-то сумочка.

Едем. Разговора между нами, можно сказать, никакого. Так, перебрасываемся какими-то словами, и всё время натыкаюсь на эти глазки, на улыбку. Понимаю, кто она такая, понимаю, что пошлость это и может быть, даже грязь. Но, чёрт возьми, она красива, а мне?.. Всего-то двадцать один!

Вагон постепенно затихает, уже настоящая ночь. Пора забираться к себе, да и ей надо освобождать полку. Встаю, встаёт и она.

Начинаем укладываться. Устраиваю полку ей, отдаю свои подушку и одеяло – нельзя же лежать на голой доске…

Вдруг она придвигается ближе и ближе. И уже настолько, что телом своим ощущаю и тепло, и все остальное. Быстро окидываю взглядом вагон: все спят. Она толкает меня, принуждает идти. Я повинуюсь, и мы, уже согласно, идём в конец вагона. Закрываем проход, она открывает туалет и снова толкает меня. Я ничего не соображаю, в голове пожар. Всё мелькает с калейдоскопической быстротой. Всё, как в тумане. Звон рельсовой стали, запах дезинфекции. Дверь закрывается, падает крышка унитаза… какая-то газета… И – Боже! Платье расстёгивается посередине, передо мной божественное, сахарно-белое… Как и что – ничего не соображаю. Чувствую только, что это страшно и бешено потрясающе… Но вот волна спадает. Сразу становится понятно и видно, как это чудовищно неловко – и грязно, и мерзко. Делаю попытку отделиться, привести себя в порядок, но… она не отпускает, держит так, что не оторваться. Проходит минута… пять… десять… Новая волна, новое безумие… Наконец, как воры, тихо-тихо покидаем туалет. Проходим в своё отделение, надо ложиться, глубокая ночь… Но мы опять сидим и смотрим друг на друга, руки бесстыдно проникают в запретные места. Проходит полчаса, ещё сколько-то. Вкрадчивая нежность руки обретает силу. Она повелевает, требует… Мы снова крадёмся по проходу. Снова там же… Снова это безумие… ещё перерыв, кажется, уж слишком долго… И вот, новая волна…

Совершенно разбитый и будто пьяный, заваливаюсь на полку. Уже лёжа, она протягивает руки, встаёт. Как они нежны, как белы, как юны!.. Притягивает к себе… Безумный, бесконечно долгий, сладчайший поцелуй…

Утром завтракаем, пьём чай. В полдень проносят судки с горячей пищей, и мы обедаем. Я, наконец, замечаю, что на ней грубая мужская обувь, спрашиваю:

– За что? За что отбывала срок?

Глаза её наполняются слезами. Сейчас они особенно прекрасны, милы, более того – детски чисты. Шепчет, глотая слёзы:

– За колоски…

– Едешь домой?

– Да…

– Дома родители?

– Мама, бабушка, брат и сестра…

– Отец?

– Папа погиб…

Я умолкаю. О чём ещё говорить?.. Плачет…

Вечером поезд приходит на мою станцию, ей ехать дальше. В тамбуре отдаю все рубли, какие у меня остались. Лицо её неподвижно, слёзы всё текут и текут. За спиной проводницы целуемся. Она берёт мою руку, держит крепко-крепко, не отпускает, прижимает к губам и уже вся мокрая от слёз…

На платформе подхожу к окну нашего отделения. Она прижалась руками и лицом к стеклу с глазами, красными и мокрыми… Остановка долгая, и пока поезд стоит, мы смотрим друг на друга…

Спустя два года после окончания института находился я в командировке, в замечательном южном городе у самого Чёрного моря. Это была затея областных профсоюзных функционеров – семинар, так они называли это. Три дня роскошная вилла принимала членов областной организации, перед которыми выступали специалисты, учёные, профсоюзные лидеры. Три дня умных разговоров, а правильнее сказать – скучнейших материй. Однако – командировочные, место в гостинице, экскурсии, наконец, море – солнце и море! Увы – три дня пролетели быстро.

Участники семинара организованным порядком обеспечены проездными документами. Мой билет у меня в кармане. Поезд отходил в полночь. К вокзалу от набережной будет подан автобус. Оставшееся время посвящаю прощанью с этим замечательным городом, с его природой и морем.

Поздним вечером захожу в кафе на набережной, где в это время самый разгар гулянья. Кафе, однако, уже закрывалось, я был последний посетитель. Поужинав и расплатившись, готов был выйти, но тут обратил внимание на официантку, обслуживавшую меня. Неожиданно на босоножке у неё лопнула перепонка, туфелька не держалась на ноге. Девушка была молоденькая, милая и очень расстроилась. Сотрудники уже все разошлись, оставались только сторож-старик да я. Девушке предстояло, как видно, идти босиком, а это огорчало её. Я заинтересовался случившемся несчастьем, попросил показать босоножку, предложил простой иглой и простыми нитками закрепить перепонку, чего должно было хватить, чтобы дойти до дома. Я действительно справился с этой задачей, девушка поблагодарила меня. Откланявшись, я вышел на воздух.