Текст книги "Октагон"

Не херувим и не демон

 
⠀
                                               1
 

– Безделье рождает мысли. Человек, не обременённый работой, занят решением глобальных проблем, суть которых не может определить само человечество за тысячелетия своего развития.

В этом месте говорящий рассмеялся. Его радовала собственная проницательность. Но тут же тень набежала на его лицо. Он чуть помедлил, размышляя над своими выводами, и заговорил снова.

– Движение рождает движение. Движение рождает созидание, а безделье, соответственно, рождает только мысли, а мысли не рождают ничего, – он поднял глаза, чтобы убедиться, что его слушают, и, получив подтверждение, продолжил: – Что может сотворить мысль? Может быть, только хаос… Так думают некоторые. А я скажу так: «Из хаоса произошёл весь этот мир, следовательно, мысль, порождающая хаос, также стремится к созиданию».

Он изливал свои умозаключения одно за другим, практически без остановки, вот уже на протяжении как минимум получаса, и было видно, что остановиться ему трудно. Мыслительный процесс бурлил в его голове, щёки его порозовели от возбуждения, на лбу выступили капельки пота. Впрочем, он этого не замечал.

– Я уверен, – говорил он, сцепив пальцы, – что мысль способна преобразовать хаос во что-то совершенно иное, новое, хотя это, конечно, зависит от характера мысли. Ведь мысль может быть и пустой, и ценной. Вы согласны со мной, доктор?

Собеседник, не проронивший за всё это время ни слова, внимательно слушал.

– Да… – продолжал пациент. – Именно здесь мы приходим к выводу, что безделье, порождающее мыслительный процесс, занятие не такое уж никчёмное. Скажу больше, непосильный, безостановочный труд ради получения средств для существования и пропитания лишает нас возможности мыслить. И это страшно, – лёгкая улыбка озарила его разрумянившееся лицо. – Видите ли, состояние, в котором я сейчас пребываю, если можно так сказать, способствует мыслетворчеству. Находясь здесь, я постоянно размышляю. Я философствую, и знаете, процесс этот меня весьма веселит. И хоть ранее я противился этому, теперь я целиком отдаюсь ему.

Он засмеялся, обнажив мелкие желтоватые зубы.

– Раздумье – что может быть прекраснее! Я замечал, что могу не есть и не пить во время этого занятия. Мне становится абсолютно всё равно, что происходит вокруг – здесь со мной или там за стенами, в вашем мире. Мне всё равно, понимаете? Во время этого процесса я нахожусь в иной реальности.

Он посмотрел на доктора исподлобья, заметив, что тот делает пометки во время его монолога, но тем не менее продолжил:

– Пространство глубокого раздумья создаёт эту новую реальность, где ничего не мешает постигать истину, и находиться там и приятно, и, если хотите, полезно. Почему полезно? – он улыбнулся, увидев, что его безмолвный собеседник поднял на него глаза. – А потому что нет пустого отвлечения. Теперь я понимаю, сколько отняла у меня прежняя жизнь. Поверьте, я чувствовал себя намного неуютнее, ощущал странный гнёт, а недостаток образования, который сказывается, к сожалению, и сейчас, не позволял мне прийти к этому умозаключению раньше.

Он замолчал, однако мысли, бурлившие в его сознании, не давали ему остановиться.

– Вы спросите меня, чего же я добился? Довольно сложно ответить на этот вопрос сразу. Впервые, находясь наедине со своими мыслями, я ощутил дыхание Вселенной. Я чувствую её движение, борьбу материи с антиматерией, рождение жизни и медленную космическую смерть. Смерть во вселенском смысле пугающа. Вы никогда не пытались переложить на новый лад заученное нами предположение о том, что, наблюдая поток света, исходящий от звезды, мы наблюдаем её далёкое прошлое? Возможно, что в данный момент звезда уже мертва. Мы видим свет давно угасшего светила. А если вместо звезды подразумевать Вселенную? Вам не кажется пугающим, что мы можем жить во Вселенной, которая уже давно мертва? – он мелко закивал, глаза его блеснули. – Может быть планета, на которой мы живём, это последний островок материи во Вселенной? Каково, а?

Доктор сделал ещё одну пометку в своём блокноте. Пациент же не унимался.

– Не буду спорить, это гипербола, но всё-таки. Все эти четырнадцать миллиардов лет Вселенная расширяется. Мы движемся в пространстве вместе с ней, но кто знает, что происходит там, где всё это началось? Вдруг там уже ничего нет? Мёртвая пустота. Великое Ничто. Вас это удивляет? Меня – ничуть. Никто не может опровергнуть это утверждение, потому невозможно найти доказательств обратному. Но нужны ли они?

Безмолвный слушатель глянул исподлобья на говорящего и снова опустил глаза, возвращаясь к собственным записям. Пациент тем временем, поскрёб висок длинными ногтями и продолжил:

– Почему мы пытаемся находить объяснение любому явлению? Я соглашусь с вами, если вы скажете, что в этом виновата человеческая природа. Да, это так. Мы ищем первопричину в любом, даже самом ничтожном явлении. Но для чего? Вы готовы ответить на этот вопрос, доктор? Боюсь, что нет. Нам стыдно в этом признаться. Люди ищут первопричину, чтобы понять для чего существуют на свете. Это неосознанный порыв, согласны? Однако вдумайтесь! – его глаза заискрились с новой силой. – Разве это не страшно – жить, не зная, для чего мы созданы? В этом заключён вселенский парадокс – венец творения понятия не имеет о собственном предназначении в этом мире! Вот почему мы мечемся! Мы ищем ответ сразу на все вопросы, а порою на вопросы, которые не достойны даже нашего секундного внимания. И вот почему мы обречены. Цари животного мира, пик эволюции – все до единого мы на грани пропасти, и даже не сознаём этого. Мы строим свой мир, не задумываясь о будущем и не оглядываясь в прошлое, но самое главное – не зная ради чего!

Он снова скрестил пальцы и посмотрел в грязное окно.

– Заметьте, доктор, ни одна человеческая цивилизация не стремилась осознать это. Конечно, мы многое можем списать на дикость нравов древних народов, но мы будем кривить душой. Наша цивилизация ничем не отличается от древнеегипетской или древнекитайской. Наличие новомодных железок, ничего, по сути, не меняет. Мы те же, мир тот же. Ничего не изменилось. Мы только тешим себя сказкой о технологическом прогрессе. На самом же деле мы недалеко ушли в своём развитии от диких животных. Человеческие знания используются единицами, а достижения науки… – он рассмеялся. – Материальный мир не откроет человечеству ничего нового, кроме двери в бездну самоуничтожения. Технический прогресс, уважаемый доктор, когда-нибудь доведёт человечество до гибели. Материальные блага могут лишь помочь атрофироваться конечностям и мозгу. Мы сами загнали себя в рамки, а потом сами же будем посыпать себе голову пеплом.

Он вздохнул и помолчал, собираясь с мыслями, чтобы снова продолжить.

– Не проще ли раскрыть глаза и увидеть, что мир вокруг нас не таков как мы его себе представляем? Он больше, ярче… Вы улыбаетесь, – он огляделся вокруг, – это действительно смешно звучит. Здесь грязь, вши, спёртый воздух. Всё это так. Но в этом сумасшедшем доме я создал свою собственную реальность. Отличную от вашей, и всех остальных. Свой. Настоящий мир. Тот, которого вы не хотите замечать. Он обособлен от того, из которого всем вам хочется вырваться как можно скорее. Вот в чём моё преимущество! И мне не нужно, как поэтам, ничего выдумывать, или, как морфинистам, тратиться на опиум.

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

28 ноября

Его история весьма любопытна. Якоб Дерилль или Яков Михайлович Дерилль, как называют его здесь, появился в городе ещё до меня, три года назад. Приехал из Москвы по торговым делам и остался. Купил дом на Никольской, шикарно его обставил. Давал приёмы, делал визиты. Всем импонировало его заморское имя, лёгкий акцент, смуглая внешность и манера одеваться. Он надолго оставался главной новостью в городе. Происхождение своё он скрывал, что неизбежно породило массу бестолковых слухов. Особенно среди дам. Никто не верил, что своё состояние он сделал на торговле. Судачили, что ему удалось найти сокровища какого-то крымского хана прямо перед началом войны. Впрочем, я этому не верю.

Он жил один, регулярно появляясь у первых лиц нашего города. Всегда загадочно улыбался, и нельзя было решительно ничего сказать о том, что он думает. Жена полицмейстера Амалия Ивановна вознамерилась подобрать ему невесту из первых красавиц N-ска. Он не возражал. Желающих было предостаточно – жених был завидный. Смотрины продолжались почти полгода. Это так развлекло нашу скучающую публику.

Но в какой-то момент Дерилль поменялся. Стал более замкнутым, подозрительным. Подолгу оставался дома, целыми днями не показываясь на улице, на приглашения не отвечал, никого к себе не пускал. Эта перемена взбудоражила местное общество. Чего только не говорили о нём! И то, что он смертельно болен, или занимается чёрной магией по ночам. Иные судачили, что он укрывается от кредиторов. Кто-то осмелился даже предположить, будто он – сам граф Калиостро.

Ох уж эта наша страсть приписывать иностранцам неведомые таланты!

Вскоре его новым друзьям удалось вернуть его к жизни, хоть и не без труда. Но было решительно невозможно не заметить, что он безвозвратно изменился. Его обычно живые загадочные глаза, сводившие с ума некоторых впечатлительных особ, потухли, он осунулся, стал неразговорчив. Помещики наперебой зазывали его в деревню, кто-то советовал ехать на воды. Мой предшественник неоднократно осматривал его.

Так прошло три месяца. Наступило лето. А он ходил мрачнее тучи. И вот в один из июньских вечно пасмурных дней, всеми любимый чужестранец заметался на званом ужине у судьи. Срочно вызвали лучшего лекаря в округе, и он тут же послал за моим предшественником. Диагноз не вызывал сомнений. По городу прокатилась очередная волна слухов – проклятье, тайная безответная любовь, помрачившая его рассудок, занятия магией и прочий вздор.

С того дня Дерилль оставался постоянно дома под наблюдением врача. Его боялись навещать. Людская молва приписала ему неведомые пороки. Припоминались его загадочные, а порой престранные высказывания. Помещик Федуев уверял, что ночью у него в имении иностранный гость выл на луну. Толки перерастали в сплетни. Но вскоре от них устали. Совсем кстати в городе остановилась петербургская прима, по пути заграницу и каким-то образом задержалась здесь на неделю. О госте тут же забыли. Никто не заметил, как его перевезли в лечебницу, что дом его опустел.

Один только доктор Агинский боролся за несчастного, стараясь уменьшить припадки, во время которых бешеная энергия пациента перехлёстывала через край. Когда он успокаивался, доктор вёл с ним продолжительные беседы. Может быть, как мы сейчас. К сожалению, во время одной из них у Петра Прокофьевича случился приступ, и он скончался. В тот момент в его кабинете были люди, но сделать они ничего не смогли. Пациента же увели обратно в палату.

После смерти моего предшественника, а я знавал его раньше, всё улеглось. Балерина уехала из города, припадки больного сошли на нет, а я заступил на новую должность.

Тогда я был полон энергии. Мне хотелось изменить всё – больницу, себя, окружающих. Первым делом я взялся за помещения. Признаться, я не ожидал, что здесь всё настолько может быть запущено. Я был наслышан о плачевном состоянии больниц в уездах, теперь же мне пришлось в этом убедиться самому. Но я был полон энергии. Большую часть дня у меня отнимали хозяйственные дела. Пациентов я почти не видел. Даже с чужестранцем, о котором столько слышал, поговорил всего один раз.

Тогда я не подозревал, насколько необычным будет этот случай. Теперь же мы подолгу разговариваем. Почти каждый день. Порой он говорит поразительные вещи. Бывает настолько рассудительным, что со стороны очень трудно признать его душевнобольным. Вне всякого сомнения, его мысли противоречивы, иногда спутаны, но всё-таки довольно необычны и, не побоюсь этого слова, свежи.

Однако во время первой нашей встречи он произвёл на меня отталкивающее впечатление. Такой волны ненависти, хлынувшей на меня, я никак не ожидал. Он бесновался. В уголках его губ собралась желтоватая пена. Он кричал, шипел, плевался. Что же он сказал мне тогда? Что-то очень страшное. Я не спал после этого две ночи подряд.

Возможно, он видел во мне врага. Но после того, как я распорядился обращаться с ним, впрочем, как и со всеми остальными пациентами, по-человечески, а не так как это практиковалось прежде, он смягчился ко мне. Однако кошмары мои не прекратились. Я до сих пор каждое утро просыпаюсь в тревоге. Тогда, во время первой встречи, он пробормотал что-то. Заронил крупицу страха, который разросся внутри меня до невообразимых размеров. Что-то о зеркалах…

 
                                               2
 

– Вы молоды, доктор. А молодость полна иллюзий. Я уверен, вы быстро осознаете бессмысленность своих попыток что-то изменить здесь. Посмотрите вокруг, на нас. Я людей имею в виду. Нужны ли нам изменения? Изменения. Что может быть наивнее и смешнее? Забудьте на мгновение о своих гуманистических идеалах и трезво взгляните на жизнь. Станут ли счастливы ваши пациенты от улучшения условий содержания? Им всё равно. Ведь здесь находятся только оболочки. Тела. Гири, привязанные к лапкам голубей, которые не дают птицам лететь своим курсом, – он жадно втянул ноздрями воздух. – Все мы ждём, когда разорвётся эта цепь, и мы навсегда покинем эти унылые узилища земного бытия. Нам нет дела до оболочки. Тело бренно. Здесь, в клинике, это становится особенно очевидным. Вы не думали об этом?

Дерилль облокотился на облупившуюся стену и притянул колени к себе. Он сидел поперёк кровати. Густые чёрные волосы, подёрнутые сединой, слиплись и ниспадали на его распаханный морщинами лоб. Уши зарделись, на щеках выступил румянец, хорошо различимый даже на его оливковой коже. Узловатые пальцы всё так же были сомкнуты. Обкусанные ногти темнели на длинных пальцах.

– Разве ваше тело не временное пристанище для души? – задумчиво проговорил пациент, глядя перед собой. – Душа – вот вечная субстанция! У неё есть начало и нет конца. Как у Вселенной. Хотя и в этом мы не можем быть до конца уверенными.

Его проницательные глаза загадочно блеснули.

– Боюсь, вы не разделяете этой уверенности как закоренелый материалист. А ведь это правда. Ах, если бы вы могли видеть, как в полночь вырываются из этих оболочек радужные сгустки и отправляются к звёздам, – Дерилль приподнял голову, будто мог узреть их сейчас. Он продолжал, улыбаясь словно дитя: – Души. Невинные, чистые, ничем не отяжелённые. Они, как облачка, поднимаются ввысь и ускользают в одном им известном направлении, и возвращаются только к рассвету. Не все, конечно, – тут он нахмурился. Секундное блаженство, озарившее его лик, сменилось сумрачной тенью. – Кто-то из них остаётся беспрестанно парить в небесной синеве, под горячими лучами светила. Что для оставшихся есть ценность? Благополучие? Комфорт? Свобода? Все эти понятия теряют своё значение, когда единожды испытаешь истинное наслаждение. После эдакой благодати никого не будет тяготить бремя этого мира. А ведь наши голубки не знают тяжести вещизма и подлости денег. Это ли не счастье? Может быть, в этом и есть высшая ценность? – он повернулся к своему молчаливому собеседнику. – Вы счастливы, доктор?

Тяжёлая пауза повисла в воздухе. Пациент коротко кивнул.

– Вижу, что нет. Ваши глаза тускнеют с каждым днём. Сколько вы здесь? Уже полгода? Я чувствую, как у вас опускаются руки. Не грешите на Россию. Не в этом дело. Вы потеряли доступ к знаниям. Вот, что для вас губительно! А то, что вы списываете на российскую отсталость, это просто быт. Тяжесть неимоверная. Высасывающая из вас высокое и заменяющая его обыденным. Главное, чтобы не была высосана душа. Хм, душа…

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

2 декабря

Какие странные намёки, завуалированные рассуждениями о душе. Все эти пространные монологи не просто бред сумасшедшего. Они имеют вполне стройную логику. И цель. Он явно ведёт меня к чему-то, но куда, мне пока ещё совершенно не понятно. Он ведущий, а я ведомый. И самое ужасное в том, что я сам доверился ему, взял протянутую руку и отправился в путешествие, о цели которого не имею никакого понятия.

Какая безрассудность! Для чего я делаю это?

Я мог бы остановиться в любой момент, но я не спешу этого делать. Поначалу мне было любопытно. Мне нравилась стройность его парадоксальных умозаключений, но в какой-то момент я понял, что стал зависим от них. Я, сам того не понимая, каждое утро иду к нему. Ноги сами несут меня в его палату. Я всё меньше и меньше уделяю внимания другим пациентам, проводя в его палате часы, а иногда и целые дни. Почему же я поступаю так? Что я пытаюсь услышать в рассуждениях этого умалишённого? Я будто ищу ответ на терзающий меня вопрос.

Вот только, что это за вопрос?

Всю ночь я промучился, пытаясь найти разгадку, но тщетно. У меня ужасно болит голова – бессонные ночи не проходят даром. Прежде со мной такого не случалось. Я привык к короткому сну. Ночи – это самое благодатное время для саморазвития и творчества. Только теперь эти драгоценные часы я трачу на другое. Когда-то моя жажда знаний утолялась новыми книгами и статьями.

А сейчас?

С недавних пор меня изводит жажда иного рода и способ её утоления, увы, иной. Поначалу вино давало некоторое избавление от нервного изнеможения. Однако уже не первую неделю состояние моё не улучшается, а усталость только накапливается. Сил не прибавляется вовсе. Скованность усиливается, отяжеляя конечности; тревога моя нарастает. Вчера я пил горькую, чтобы заглушить душевную боль. Позавчера и в начале недели тоже. Вон и бутылки под столом стоят в парадном построении.

Как стыдно признавать это!

Ещё гадостнее осознавать, что остановиться совершенно невозможно. Я ступил в трясину, которая неминуемо стала засасывать меня. Я вижу, что происходит со мной, но ничего не предпринимаю. Я ожидаю чего-то, но чего?

Дерилль же будто питается моими жизненными соками. С каждым днём он становится бодрее. Уже и лицо его расправилось от складок, кожа порозовела. Он без сомнения что-то скрывает. Он знает какую-то тайну, которая неизвестна мне. Но что это за тайна? Что он хочет сообщить мне? О чём? Как всё это странно!

Ни разу меня не посещали такие мысли. Теперь он заронил в мою душу сомнения. Душу! Да что он знает о душе?

 
                                               3
 

– Вы даже не можете себе представить, милейший доктор, как я ценю в вас уважение к человеку. Ведь, переступая через свою неприязнь и разговаривая с нами, вы сами возвышаетесь над другими людьми.

Взор Дерилля потеплел. Он как-то по-отечески смотрел на доктора.

– Что это? Милосердие? Или ваш гуманизм? Мне бы не хотелось верить в то, что вы это делаете исключительно из-за жалости к нам. Или, что может быть ещё хуже, сугубо из научного интереса, – его брови сдвинулись. – Это было бы печально, должен признаться. Может быть даже отвратительно. Но я уверен, что ваш посыл чище. Вы человек ищущий, не праздное любопытство движет вами. В то же время вы и не из тех жрецов науки, кто имеет острый ум, но чёрств душой. Мы во многом с вами похожи. Уж простите меня за подобное сравнение, – он засмеялся, но тут же добавил совершенно серьёзно: – При всём при этом, к сожалению, я не вижу в вас склонности к философии, доктор.

Дерилль вздохнул и как-то обречённо обвёл взглядом стены вокруг.

– Напрасно многие считают философию уделом бездельников. Помните, мы говорили с вами об этом? Уверяю вас, мы не раз ещё увидим, как идеи этих чудаков изменят мир. Люди боятся склонности к размышлениям в целом. Для невежественной толпы философия пугающа, а для власть предержащих – опасна, – он убедился, что доктор его слушает и продолжил: – В способности мыслить заключена гигантская сила, и именно поэтому вторые ограждают первых от возможности получения образования. Те робкие попытки нести знание в массы, которые мы наблюдаем сейчас, рано или поздно будут пресечены. Знаете почему? Мыслящих индивидов невозможно собрать в толпу. Такими людьми управлять сложнее. И да, они опасны. Заметьте, как часто мыслители заканчивали свою жизнь на кострах, а сейчас в ссылках и тюрьмах.

Он обратил внимание, как застыл карандаш доктора на бумаге и продолжил развивать свою мысль.

– Да бог с ними, с сильными мира сего. Я хочу обратить ваше внимание на реакцию толпы. Обывателей пугает сама способность мыслить, так как человек мыслящий существенным образом выбивается из массы, становится для окружающих чужаком. Он даже выглядит иначе. На его лице можно увидеть отпечаток мыслей, а нет ничего более подозрительного для обывателя, чем такой лик. Ваши глаза, доктор, тоже необычны. Вы способны отличаться, но, к сожалению, не хотите. Ваши глаза говорят о многом. Складывается впечатление, что вам не тридцать два года, а много больше. У вас не возникало ощущение, что вы намного старше, чем вы есть?

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

5 декабря

Дрожь охватила всё моё тело. О, нет! Что он делает со мной?

Чем больше он говорит, тем мне становится страшнее. Он знает обо мне что-то такое, о чём я даже не подозреваю. Что-то таинственное и пугающее. Он постоянно намекает мне на это. Но зачем, зачем же я принимаю его бред за чистую монету?! Он же безумец! Он не мог и не может знать ничего обо мне и моей жизни! Мы никогда не виделись прежде! Это обычный бред сумасшедшего. Мы знаем какими рассудительными бывают умалишённые.

Главное самому не сойти с ума.

Я снова стал привержен питию. Никогда у меня не было такой сильной тяги к вину, как сейчас. Теперь я знаю, что готов опустошить целый ящик вина, лишь бы не оставаться наедине со своим страхом. Да, Дерилль, несомненно, запугивает меня. И он добился того, что при одном упоминании его имени я впадаю в панику.

В хитросплетениях его мыслей я чувствую угрозу. Он, как паук, оплетает меня словами, словно липкой, удушающей паутиной! Боюсь, что никакая водка не способна заглушить этот крадущийся страх. Всепоглощающий, всеобъемлющий ужас.

Но в то же время нет ничего, что могло бы меня остановить от посещения его палаты и бесконечных разговоров с ним. Моё первоначальное любопытство натуральным образом превратилось в манию.

Кто он? Кем был этот человек? Его ли это имя?

Ведь, в сущности, о нём ничего не известно.

Я не поленился сходить в полицию, однако блюстители закона не могли мне дать никакого положительного ответа относительно него. Личностью он был, несомненно, известной, но поскольку никакой порочной деятельностью он не занимался, внимание властей его миновало. Расспросы знакомых, бывавших на приёмах и в домах, куда его приглашали, также ничего не дали. В сущности, никто ничего не знает о Дерилле. Как, когда и откуда этот человек прибыл в N-ск, точно сказать невозможно.

Но не погружаю ли я себя в излишние волнения этими подозрениями? Не довожу ли сам себя до сумасшествия? Ведь не станет же полиция следить за всеми приезжими, а устроители балов спрашивать документы у приглашённых.

Однако же даже самые рациональные рассуждения не могут унять мою тревогу.

Кто же, кто же он?

Может быть, он и вправду посланец дьявола? Эдакий ловец душ?

Как избежать разговоров с этим искусителем? Пойти в церковь? Исповедаться? Причаститься?

 
                                               4
 

– Церковь, мой друг, уже не способна ответить на наши извечные вопросы. Раньше, может быть, это и было возможно, но сейчас этот институт совершеннейшим образом очеловечен. Храм, выстроенный святым Петром на одном камне, превратился в колоссальное строение, возвышающееся над миром. Мы – мухи, летающие вокруг скалы, – Дерилль смахнул небрежным движением крошки с серой от старости простыни. – Вам не достучаться в её глухие стены, вот, что я вам скажу. И вас никто не услышит, я уверен в этом. Слишком ничтожны ваши потребности по сравнению с их высшими заботами и чаяниями. Церковь – огромнейшая институция, не меньше, чем государство, у неё есть собственные интересы, своя политика, и они не обязаны совпадать с вашими, – он поднял свои тёмно-карие глаза на доктора. – Помните, что церковью управляют люди и ничто людское им не чуждо, грехи в том числе.

Он поводил губами, смотря перед собой. Потом пожал плечами и, будто отвечая своему внутреннему голосу, проговорил:

– Можно было бы уповать на веру. Но у кого эта вера есть, если подумать? У единиц, ведь так? Ибо есть много званых, а мало избранных.

Он снова замолчал.

– В конце концов, людям свойственно ошибаться. Ваши представления о происходящем могут быть ошибочными. Вся ваша жизнь может оказаться ошибкой. Или иллюзией, которую вы принимаете за жизнь. Нет ничего очевидного, дорогой доктор. Вы можете положиться только на себя или напрямую обратиться к Богу. Но Богу – божье. Вы знакомы с этим постулатом со школьной скамьи, не так ли? Вопрос в том, достойны ли мы вообще его внимания? – он обречённо вздохнул. – Я не говорю о человечестве в целом, отнюдь. Но для отдельных индивидуумов, мне кажется, это должен быть важный вопрос. Достойны ли мы внимания Бога? Спросите себя ещё и ещё раз. Я не устаю задавать этот вопрос себе. Не спорю, высший суд неизбежен для всех, а вот помощь?..

Они встретились глазами. Доктор поспешил уткнуться в свои записи. А пациент продолжил:

– Мы вспоминаем о Боге только тогда, когда остро нуждаемся в помощи, в тот момент, когда уже никто – ни друзья, ни связи, ни родственники нам помочь не могут. Тогда, когда мы остаёмся совершенно наги перед роком. Вам, как материалисту, вообще должно быть стыдно упоминать о всевышнем. Вы ведь должны отрицать его существование. Материалист полагается только на себя. Он знает, что с рождения одинок и нет на всём белом свете силы, которая бы помогла ему в трудной ситуации. Нигилист, только так я могу назвать его, противопоставляет себя всему миру, так как он движим гордыней. Да, да, доктор. Это гордыня и ничего более. И тем смешнее ситуация, потому как гордыня его не подкреплена ничем. Все знания такого индивида мизерны, ничтожны! Вы были уверены в собственных силах? Ну что же, теперь вы можете их проверить. Оставаясь один на один с опасностью.

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

8 декабря

Невыносимо болит голова. Я опять сорвался и снова напился. Как это ни прискорбно, но приходится признать, что я становлюсь зависим от горячительных напитков.

Какой ужас! Ужас леденящий, пронизывающий насквозь.

Но, быть может, я слишком впечатлителен? Могу ли я бояться человека, который проводит большую часть времени в смирительной рубашке вдали от меня? Быть может, я обычные слова, а ещё хуже бред умалишённого, расцениваю как угрозы?

Да, иногда его слова совпадают с моими мыслями, я вынужден это признать. Но в них столько притворства и фальши. Он намеренно искажает истину, вывёртывает её, каждый раз показывая мне ту её сторону, которая отрезает мне путь для контраргументов или отступления. Он совершенно запутал меня. Я не имею сил возражать или даже отстраниться.

Мне и не нужно этого делать! Мы не ведём бесед. Это не диалог, а монолог, бесконечный монолог одного невменяемого человека. Но, как ни парадоксально это звучит, этот монолог – это беседа. Беседа между нами. Пациент отвечает на мысли и рассуждения доктора, будто тот делился ими с ним. Дерилль будто бы читал всё, что я пишу в своём дневнике.

Нет, подобное решительно невозможно. Это не более, чем совпадения. К тому же я стал мнителен и готов приписывать ему то, чего нет, не было и быть не могло.

Причина в моей усталости и перенапряжении. Отсюда такие нелепые выводы.

Или всё-таки это мания? Что, если под воздействием его слов, я сам схожу с ума? Нет, и это исключено! Науке неизвестны случаи, когда бы сумасшествие передавалось от одного человека другому, словно инфекция. Такого феномена просто не существует.

А, может статься, мы ошибаемся? Что, если подобная вероятность имеется, или, скажем так, я первый испытываю подобное явление на себе?

Я совсем забросил чтение научной литературы. Сидя здесь, в глухой провинции, я начинаю дичать. И в этом Дерилль определённо прав. Вполне возможно, что в области психиатрии произошли новые открытия, а я даже не подозреваю об этом.

Стыд, да и только!

Я должен сесть и проанализировать наши разговоры. Я достаточно подробно веду записи, в них можно будет увидеть тенденции и отследить изменения в себе и своём собственном поведении. Если будет возможно определить некую зависимость, лучше сказать, взаимосвязь, мы вправе говорить о возможности передачи безумия от пациента здоровому человеку. Если это так, то вполне возможно я стою на пороге важного, если не сказать, исторического открытия.

Выпита ещё одна бутылка вина, и я снова понимаю, что это самый обычный бред пациента, не способный ни на что влиять. И пусть в его словах достаточно логики, но ведь очевидно, что он часто сбивается, его мысли путаются. А то, что он способен убедительно излагать свои мысли, не должно меня удивлять. Такие случаи неоднократно описаны в литературе.

Зачем же поддаваться? Действительно, заговоришь так в палате, где связно может говорить только один человек, и то врач.

Всё! Решительно выбросить всё из головы и больше об этом не думать! Это не стоит и выеденного яйца!

 
                                               5
 

– Перепрограммирование, доктор. Боюсь, вы никогда не слышали этого слова. Да и откуда вам знать? Оно ведь ещё просто не изобретено. Вам, воспитанному на классической и научной литературе человеку, который свято верит в то, что homo sapiens это существо, вечно стремящееся к идеалу, сложно представить, что система воззрений индивидуума – это легко перенастраиваемый инструмент.

В глазах Дерилля промелькнула усмешка.

– Почему-то никто особенно не задумывается о том, что уровень интеллекта может изменяться не только по одной оси, что может быть не только развитие или деградация. Плюс или минус. Смещение сознания может осуществляться и в других направлениях или, точнее, плоскостях. Здесь проще говорить о сдвиге реальности. А потом о её подмене. Просто процесс этот не одномоментен. Для этого требуется время. С кем-то работать проще и быстрее, а на кого-то нужно больше времени и усилий. Главное, завладеть вниманием человека. А это довольно просто. Нужно апеллировать к его базовым чувствам. Страх, безусловно, самый сильный рычаг привлечения внимания.

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы