Текст книги "Октагон"

12 декабря

Это совершенно невозможно! Человеку моего положения так поступать не годится. Я твёрдо знаю, что способен с этим бороться без помощи водки. Я ведь справился с этим однажды. Что же со мной произошло сейчас? Я могу жить без этой гадости. В этом гнусном состоянии я уязвим. А мне нужно быть крепким. Я способен устоять! Меня не переломить!..

Но как же мне страшно. Как ужасно! Я боюсь постоянно, каждую минуту. Мне страшно выходить на улицу, хотя я прекрасно осознаю, что как раз там мне ничего не угрожает. Такое ощущение, будто меня загнали в угол. Я дрожу всем телом, ожидая нападения невидимого зверя.

Самое ужасное, мне кажется, что когда-то со мной подобное уже случалось. Тогда мне удалось избежать опасности. Я ускользнул, я спрятался. Иногда во сне мне снится погоня и избавление от преследователей. Но с каждым днём мне всё больше и больше кажется, что меня снова настигли.

Он видит всё. Я знаю, я чувствую это. Ему всё известно обо мне и моём прошлом. Он прекрасно осведомлён обо всех моих переживаниях и страхах. Я закрываю глаза и чувствую, что каждая моя мысль как под увеличительным стеклом пробегает перед его глазами. Меня читают словно книгу! Но эту книгу нужно захлопнуть! Раз и навсегда.

Я способен это сделать.

Захлопнуть! Захлопнуть! Захлопнуть!

Чтобы никто и никогда не мог проникнуть в мои мысли, мои сновидения. Чтобы не бояться каждую безумную ночь почувствовать, как они копошатся внутри, словно жадные склизкие черви. А сны? О, что я вижу в них! Я проклинаю природу за то, что она придумала сновидения! Нет ничего страшнее их…

 
                                               6
 

– Доктор, вы неважно выглядите. Опять бессонная ночь? Сочувствую. Со мною нередко случается подобное. Бессонница – отвратительная вещь. Но, думаю, вино в этом не лучший помощник. Хотя не мне судить ваши обычаи и нравы, я ведь пришелец на этой земле. В чужой монастырь, как говорится… – Дерилль усмехнулся, но тут же приподнял брови, вспомнив о чём-то. – Что же это я? Вы ведь тоже не уроженец этих мест. Я прав? Простите, иногда очевидные вещи забываются. Мы притираемся друг к другу, привыкаем. Особенность жизни в провинции. Ничего не поделаешь.

Он замолчал. Доктор изучал его пристальным взглядом. Пациент будто не замечал, что за ним наблюдают.

– Здесь люди значительно отличаются от нас с вами, – проговорил Дерилль задумчиво. – Признаюсь, я до сих пор не могу привыкнуть к этой земле. А вы как чувствуете себя здесь? Судя по вашему виду, вам тоже приходится тяжело. Но знаете, что больше всего меня угнетает здесь? – он оживился. – Государственное устройство. Вы удивлены? Я сейчас не о России, я рассуждаю в целом. Феномен власти мало изучен. А ведь считается, что без государства не существовало бы цивилизации. Человекам, этим диким существам, необходим институт подавления. Что вы, как персона, наделённая некоторой властью, можете на это сказать? – он захихикал. – Ну что же вы?! Разве мы можем чувствовать себя свободными, зная, что существует определённый контроль над нами. Не тот контроль, как в старом анекдоте, когда пьяница, увидев в пустой бутылке отражение собственного глаза, подумал, что это чёрт смотрит за ним из преисподней. Нет, это другой, всеобъемлющий контроль. Повседневный, – он нахмурился. – Где есть государство, там нет свободы. Государство, доктор, – это власть, власть – это сила, а сила – это насилие. А я насилие не приемлю. Это дико! Это не достойно разумных существ. Таких как мы с вами. Что бы мы ни говорили о природе человека, государство – это щит для кучки слабых людей, вознамерившихся получить власть или богатство. Постойте. Не кривитесь. В этом нет никакой крамолы. Люди, узурпировавшие власть, провозглашают защиту нас, а на самом деле окружают себя охраной от таких как мы. Со времён Нимрода. Да даже раньше. В этом я вижу большую проблему для цивилизации. И я в корне не согласен с постулатом, что без государства не было бы цивилизации! Те, кто утверждает подобное, никогда не жили иначе! Вы согласны? Вообще, так ли необходим институт подавления? Вы, как индивид, чувствуете потребность в государстве? Сомневаюсь. А вот как глава медицинского учреждения, в котором пациенты ограничены в своей свободе и насилие применяется к ним достаточно часто, вы, возможно, считаете иначе. Не обижайтесь. Уж слишком велико искушение не напомнить вам об этом.

Дерилль с силой растёр запястья рук.

– Вы можете чувствовать потребность в соблюдении моральных устоев и неприкосновенности себя как личности. Но нужен ли для этого институт государства? Риторический вопрос, не правда ли? Я готов признать эффективность государственной машины лишь в одном случае. При исполнении наказания за деяния против других членов общества. Когда нужно отыскать, поймать и обезвредить единицу, совершившую преступление и опасную для социума. Самосуд, во что неизбежно превратится исполнение наказания, если доверить его толпе, неприемлем. Повторяю, я признаю эффективность, но далеко не оправдываю действия государства, так как это неизбежно ведёт к насилию. Есть другие способы, как наказать эту единицу, не прибегая к насилию.

Он поджал сухие губы и с силой сдвинул брови.

– Однако насилие неизбежно. Вот в чём парадокс власти. Насилие неизбежно, как бы ни прискорбно и неприятно было бы это признавать. Но наказания без насилия не бывает. Да, я противоречу самому себе. Знаю, что только что я говорил о том, что мне известны иные способы. Они есть. Но нужна особая сила духа и развития личности, чтобы применять их. И здесь, мой дорогой доктор, всё сильно зависит от того, кому выпала доля, или миссия, если хотите, это наказание исполнить.

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

14 декабря

Вчера весь день боролся с желанием пойти к нему и ненавистью, вспыхивающей внутри при одной мысли об этом пациенте. Откуда бы взяться ненависти? Ненависть почти всегда рождается из страха. А страх по отношению к этому сумасшедшему, кажущемуся порой нормальнее многих, у меня огромен.

От него исходит дуновение смерти. Что он за человек такой? Не зря ему приписывали общение с тёмными силами. Зло укоренилось в нём, оно будто всегда было естественной частью его натуры.

Мой первоначальный интерес к нему сменился презрением. Я помню, как я был увлечён его рассуждениями, в которых находил для себя много любопытного. Его парадоксальные выводы иногда меня даже восхищали. Но потом, почувствовав страх и даже ужас от одного нахождения с ним рядом, я ощутил, что к страху примешивается неприязнь.

О, это неприятная смесь!

Я настолько сблизился с ним, что противоречит и моим убеждениям, и профессиональной этике. И что самое прискорбное, моё состояние легко считывается пациентом. Однако он ещё ни разу не указал мне на это. Наоборот, он будто старается этого не замечать и продолжает болтать, как ни в чём ни бывало, хотя для нас обоих очевидно то, что я знаю, что он знает об этом.

Это игра с какой-то своей внутренней логикой. Однако нет никаких сомнений, что ему её правила известны, в то время как я о них никакого разумения не имею.

 
                                               7
 

– Милейший доктор, вы знаете, что пришло мне вчера в голову? – сообщил Дерилль с хохотком. – Вы созданы не для этого мира. Ваша способность чувствовать нисколько не похожа на земную. Она тоньше, намного тоньше, поверьте. Я знаю, вы полны отчаянья. Оно хлещет из вас во все стороны как кровь из быка на корриде, но вы не подаёте вида. Этим невозможно не восхищаться. И я рад, что вы способны так чувствовать, – добавил он. – Чувства и мысли, слитые в одном потоке, прекрасны. Не разрозненные, расхлобученные, противоречивые, а сплетённые в косичку смыслов. Как они мощны и прекрасны. Они осветляют и возносят вас над толпой обывателей. Большинство жителей этой планеты, к сожалению, лишены возможности мыслить. Даже на простом, самом элементарном уровне. Представители данного вида пусты и источают примитивнейшие и низменные эмоции. Таких людей как мы с вами, доктор, единицы. Однако я знавал многих учёных, которые впадали в другую крайность. Они сознательно лишали себя эмоций. А это в корне не верно. Мир многогранен. Нельзя изучать его только с одной стороны. Очень отрадно, что вы не давите эмоциональную часть своей личности.

Он помолчал.

– В отличие от большинства, мы многогранны. Порою, окружающие видят только одну сторону такого человека, как вы. А он имеет их множество. Множество граней, но не множество лиц! Или масок, что более прискорбно. Вы не носите маску, хотя и создаёте определённый барьер, что для вашей профессии и должности неизбежно. Я за то, чтобы смотреть в лица людей. И правильнее смотреть на те, что не видны неподготовленному глазу. Истинная сущность человека скромна. Но как приятно бывает порой взглянуть ей в глаза… и ужаснуться, – он засмеялся. – Вы часто заглядываете себе в глаза? Вы можете выдержать взгляд того человека в зеркале? Кому, как не ему, известно о вас всё. Всё до каждой ничтожной капли, упавшей в бездонную пропасть вашего сознания, а?

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

16 декабря

Это просто невыносимо! Я метался две ночи словно в беспамятстве. Сознание расщепилось, мысли смазывались, перед глазами проносились неясные образы. В висках стучало как молотом: «Он знает всё! Он знает всё!»

Он препарировал мою душу как лягушку. Он видит каждую буковку, промелькнувшую в моём мозгу. Но откуда ему известно самое сокровенное, что запрятано в глубине моей души? Как он сумел нащупать то еле видное, едва ощутимое чувство, жившее во мне всегда?

Как был жесток и коварен его удар, нацеленный на эту тайну! Что в ней могло заинтересовать этого хищника? Она безобидна. Она надумана, эфемерна! Да, она довлеет надо мной всю мою жизнь. Все эти туманные намёки по поводу отражений… каждый раз я чувствовал боль, нанесённую этими словами.

Зеркала, отражения… страшно!

Как страшно, что даже обрывки мыслей, которые сам боишься додумывать до конца, известны кому-то, кто может обратить их против тебя же самого!

Всё это время я был без сознания. Сознание было залито вином. Оно молчало. Исчезло. Я слышал о пристрастии Петра Прокофьевича в последние годы его работы. Я сам конфузливо приказывал вынести пустые бутылки из его кабинета. И что же? Теперь я сам уподобляюсь ему. Быть может, и он боялся чего-то?

Мог ли Дерилль погубить моего коллегу? Но зачем? Есть в этом что-то личное или оно направлено на всех, с кем ему суждено встречаться? Должен же быть в этом какой-то смысл?

Скорей бы приехал Овсянин. Мой дорогой друг и товарищ! Он мудрее. Он разберётся во всём, он поддержит.

 
                                               8
 

– Овсянин, дорогой, сколько же мы не виделись? Года два?

Они обнялись и расцеловались. Мужчина в бобровой шубе рассмеялся.

– Ах, Гайзель, Гайзель! Больше. Много больше! Ты извини меня, что не пишу, не приезжаю. Всё дела да сплошные заботы. Ну, как ты, брат? Всё так же? Да… вижу. Похудел, возмужал. Практика солидная?

– Да что же ты не проходишь! – засуетился его друг. – Мы же стоим на ветру. Идём!

– Как хорошо, что мы с тобой снова свиделись, – Овсянин критически оглядел скромное жилище доктора. – Я о тебе частенько думал. Душа болела, но вырваться никак. Сам понимаешь, служба…

Квартира к приезду гостя была прибрана, но от его зоркого глаза не ускользнула неряшливость и отчаянная бедность, которую так тщательно пытались скрыть от него.

– Надеюсь, погостишь у меня подольше? – с надеждой спросил хозяин дома.

– Прости, дружище, не могу. Я здесь проездом. Завтра же поутру и уеду.

– Жаль. Как жаль. Я очень ждал, – вздохнул Гайзель. – Ты голоден с дороги. Пойдём. Расскажешь, как там в столице.

– А что столица? – покривился Освянин. – Для одних Содом с Гоморрою, для других – лестница на Парнас.

Гайзель загремел посудой.

– Ты теперь человек важный. Много видел, много знаешь.

– Да что там! – отмахнулся его друг, пододвигая тарелку к себе. – Всё то же. Грязь, сплетни, интриги. Скукота да и только! Хотя, готов поспорить, здесь столичная жизнь кажется почти раем.

– Город небольшой. Событий маловато, – согласился доктор.

Далеко за полночь, когда очередная бутыль с вином была окончена, Гайзель конфузливо проговорил:

– Ты знаешь, а я ведь так ждал нашей встречи не случайно. Мне очень нужно поговорить с тобой.

– И мне, брат, тоже.

– Ты знаешь, у меня есть один необычный пациент…

– Да что ж ты о работе! – всплеснул руками его друг. – Что может быть скучнее, чем разговоры о службе! Хотя, признаюсь, я ведь только о ней и говорю. Но, по правде говоря, не так уж всё и прекрасно у меня, как кажется. Эти письма, бумаги, просьбы. Я завертелся совсем. Да если б только они!.. Понимаешь, в Петербурге совсем по-другому судят о людях. И жизнь совсем другая. Им не важно, кто ты есть на самом деле. Всех интересуют только деньги, связи, положение в обществе… Нужны знакомства. А без денег их просто не будет. И друзья-то все не настоящие. Так, приятели одни. И сплошная лесть вокруг, и зависть, и интриги! Как это противно, Гайзель! Тошно! Гадко! Выпьем!

Овсянин плеснул себе в стакан вина и потянулся к почти полному стакану друга, но тот прикрыл стакан ладонью.

– Не будешь? – тоскливо посмотрел на него гость. – Уважь меня, очень прошу. Знал бы ты, как противны мне они! Узколобые, низкорослые, ограниченные чучела! И ведь приходится им подыгрывать. Ты бы видел, как они гордятся своим положением, деньгами. Но что с ними происходит, когда рядом появляется кто-то значительнее их! В мгновение ока эти хозяева жизни превращаются в ничтожнейших существ. Смешно, право! Но что поделать! Таковы правила игры. Глупой игры, признаться. И я играю. По их правилам играю. Один выход, сколотить капиталец иль выгодно жениться. А лучше и то и другое. Не секрет, что принимают в свой круг только равных, а мы с тобой, Гайзель, не благородных кровей. И никуда от этого не денешься, дружище. Уважь меня ещё раз, прошу, – он опрокинул стакан и зажмурился. – Ты знаешь, какие экипажи теперь в моде? Вот видишь, а такими знаниями манкировать нельзя, – он плаксиво захихикал, – Гайзель, Гайзель! Как противно на всё это смотреть! Я удивляюсь самому себе. Как я со своими принципами могу с этим всем сосуществовать? Ведь я их должен презирать, как червей навозных, а я им улыбаюсь. Наверное, ты счастлив здесь в глуши.

– Здесь всё совсем по-другому, – хмуро ответил доктор. – Нищета и дремучее невежество…

– Гайзель, дружище! Ты живёшь на природе. Среди этих прекрасных полей, лесов. Какой здесь воздух! А тишина! Право, я завидую тебе. Вот женюсь и сам перееду в деревню. Хочу быть ближе к природе. Какие здесь могут быть заботы? Это рай! Здесь, вдали от интриг, от новостей, ты можешь жить и наслаждаться подлинной свободой. А я…

Овсянин уткнулся своим красным, залитым слезами лицом, в подушку, и тотчас же заснул.

Наутро, при расставании, он прогудел пасмурным голосом:

– Ты, брат, прости меня, что так недолго погостил у тебя. Времени в обрез. Вечная гонка наперегонки с самим собой, – он обнял Гайзеля. – Я так рад, что ты свободен от всего этого. Ты счастливый человек, – он залез в коляску. – Ты был совершенно прав, когда поехал сюда. Наслаждайся уединённой жизнью, только гуляй больше, а то выглядишь очень плохо. Прощай.

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

17 декабря

Овсянин уехал. Я снова ощутил пустоту. Жаль, что Алексей погостил так мало. Жаль.

Я снова вернулся к работе. Приезд товарища придал мне сил. Я погрузился в хозяйство – отчитывал кухарок, ругал санитаров, но с больными не встречался. Боялся. Я чувствую, что у меня есть потребность услышать снова Дерилля, но я стараюсь пересилить себя. Я знаю, что это существо, прилепившееся ко мне как паразит, знает и чувствует всё, что происходит во мне. Однако я должен отсечь его. Выбросить, оторвать!

 
                                               9
 

– Доктор, от себя невозможно уйти, – проговорил Дерилль с улыбкой. – Вы спрашивали меня, что я думаю о снах. О снах… О снах, доктор, я могу говорить целую вечность. Сны. Они прекрасны. Какими бы они ни были. Страшными или наивными, смешными или непонятными. Но они замечательны! Я уверен, вы согласитесь со мной, что каждый из них имеет значение и говорит о нас больше, чем мы сами понимаем о себе, – он сладко потянулся, сидя на кровати. – Во снах мы так беспечны… Я помню один сон. Когда я был ещё ребёнком, лет пяти-семи, случилась со мной одна тяжёлая болезнь. В ту ночь у меня был жар, я метался в постели, няньки меня насилу успокоили. Я заснул тревожным сном и мне привиделось, что иду я ночью по тёмным комнатам нашего дома в покои моей матери. Как сейчас помню, был жуткий мороз, ноги мои заледенели, и я боялся ступать по холодному полу. Добравшись до её спальни, я увидел, что окно напротив её кровати раскрыто, из него дул пронизывающий февральский ветер. Моя мать спала. Я поспешил закрыть окно, и отправился обратно к себе. Но стоило мне выйти из её покоев, как я услышал, что окно снова распахнулось. Створка хлопнула о стену, стекло зазвенело. Я вздрогнул, но решил вернуться. И что же я увидел? Огромный, косматый человекоподобный зверь, с горящими недобрым холодным огнём глазами, проник в дом и навис над её кроватью, готовясь напасть. Я оцепенел от ужаса. Пол подо мной скрипнул. Существо вскинуло голову и увидело меня. Тёмно-коричневая, медвежья шерсть монстра вздыбилась, он оскалил острые зубы, блеснул слюной и сполз с кровати, направляясь ко мне. Мне надо бы закричать, разбудить весь дом, но я не мог пошевелиться, только шептал про себя от страха: «Нет, не бери меня, ты же уже решил взять её. Не бери меня».

Дерилль глянул на доктора. Тот сидел неподвижно, оцепенев от страха, так как живо представил картину сна ребёнка.

– Это был молчаливый уговор между нами. Между мной и чудовищем. Я совершил первую в своей жизни сделку с силами зла. Сам того не понимая, и не осознавая, что я делаю. Я был всего лишь маленьким, испуганным мальчиком. Но любое деяние имеет свои последствия, – добавил он тише. – Наутро я проснулся уже здоровым, сильным ребёнком, однако скоро узнал от служанок, что мать моя умерла той же ночью, и меня снова стал бить озноб. К вечеру я отошёл, а потом не раз в течение своей жизни задавал себе вопрос, был ли это сон явью и виноват ли я в том, что мать моя так внезапно скончалась. Было ли это моё первое предательство в жизни или это просто странное стечение обстоятельств? Как знать?

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

17 декабря (продолжение записей)

Озноб бьёт меня весь день после случившегося. Я не могу представить, что ужаснее – осознание того, что кто-то способен проникать в твои мысли или когда тебе пересказывают твой собственный детский сон.

Я пережил тот же ужас, что испытал в том кошмарном сне, когда Дерилль поведал мне, что случилось со мной в ту злопамятную ночь. Всё до единой детали было именно так, как видел я в том самом сне. Как такое возможно?

Зачем он рассказал мне об этом? Он хочет показать, что перед ним нет ничего тайного в моей жизни? Ни единого поступка, слова, мысли, даже сна невозможно скрыть от него. Он демонстрирует свою власть надо мной, чтобы у меня не оставалось иллюзий, что я в его руках?

Я, словно муха, плотно укутан в паутину, а он, как паук, не торопится нападать, но медленно приближается, смакуя и оттягивая момент, когда всецело насладится своей властью надо мной.

Что ждёт меня?

 
                                             10
 

– Мы все ждём чуда, но чуда не происходит. Почему? И вообще откуда у нас эта вера в то, что свершится что-то сверхъестественное, что в один миг изменит наше существование?

Дерилль сегодня был особенно мрачен. Его волосы были взъерошены после сна. Он то и дело нервически скрёб своими неровными ногтями заднюю сторону ладоней.

– Это ли не иллюзия? Скажу больше, это зловредный самообман, доктор. Губительный. Мы – взрослые рациональные люди готовы тешить себя сказками и бежать от реальности при первой же возможности. Литература, особенно романтическая, очень сильно повлияла на умы обывателя. Реальная жизнь далека от идиллии. И даже легенда о потерянном рае не больше, чем легенда. Никогда не было рая на земле, – с убеждением проговорил он. – Люди не способны создавать ничего подобного, а вера в то, что бог однажды подарил человечеству рай на земле, не более, чем самообольщение.

Стук в соседней палате отвлёк его, но он поспешил вернуться к своим рассуждениям.

– Человек окружает себя ложью беспрестанно и повсеместно. Это одна из его черт, лгать самому себе. Ложь – это яд, медленно убивающий реальность. Но отчего люди готовы так истово, самозабвенно морочить себя? Вот чего я не пойму. Почему они так боятся правды? – он посмотрел на доктора и, отвернувшись, пробормотал: – Мне кажется, я знаю почему. Всё это страх смерти. Это всё из-за него. Во что бы человек ни веровал, каким бы религиозным ни считал себя, он не может поверить в бессмертие души. Ему сложно охватить эту идею своим микроскопическим разумом. Вы согласны со мной? Вы ведь тоже боитесь смерти, не так ли?

Гайзель, как обычно, не ответил. Дерилль шмыгнул носом и продолжил:

– Смерть окружена ореолом тайны и ужаса. Попробуйте сыскать человека, который бы спокойно принимал факт, что он однажды покинет этот мир. Образы геенны огненной, мрачного подземного мира или бесконечной пустоты все основаны на ужасе перехода в иное состояние. Неизвестность порождает этот ужас. Ни один пророк, ни один духовный лидер не дали человечеству чёткого понимания, что есть смерть и что ожидать за гранью. Только прошу, не обвиняйте меня в богохульстве и тем паче в нигилизме. Мне не хотелось бы терять к вам уважение. Итак, что такое смерть? Изменение состояния? Полное небытие? Разрушение? Что? Избавление или наказание? Вот! – он повернулся к доктору, и его лицо озарила болезненная улыбка. Впервые он улыбался, как умалишённый. – Мы приблизились к двери, за которой может крыться ответ. Один из них. Избавление или наказание?

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

22 декабря

Наверное, настал момент, когда я должен признаться самому себе в том, что намеренно уклонялся от осмысления и признания факта того, что отличаюсь от окружающих меня людей. Я ни в коем случае не должен допускать мысли о своей уникальности. Особенности, отличия никоим образом не являются признаком моей неповторимости. Никто не знает, может быть, подобные вещи могли случаться и с другими людьми.

О, Господи! После разговоров с Дериллем, я сам начинаю изъясняться, как он.

Я должен, обязан признать, что в моих воспоминаниях и поведении на протяжении детства и юношеских лет присутствовали некоторые странности. Я намеренно старался предавать подобные вещи забвению, я задвигал на задворки памяти или осознанно зарывал такие открытия в хламе ненужных мне фактов и событий, чтобы никогда о них не вспоминать. Однако Дерилль сделал так, что эти воспоминания выплыли наружу.

Мне будет проще зафиксировать на бумаге всё, что я вспомню, для последующего анализа.

Итак, самым первым моим воспоминанием было тревожное пробуждение в тёплую летнюю ночь. Служанка взяла меня на руки и начала качать. Я видел её отражение в большом, тёмном зеркале и сквозь свой младенческий крик подумал: «Наконец-то прибыл».

Меня настораживает тот факт, что я в возрасте полугодовалого ребёнка, а может быть и меньше – ведь я был ещё в пелёнках – мог формулировать мысли так же, как и сейчас и, глядя на своё отражение, сказал сам себе: «Ага, это я!»

То есть отождествление себя с собственным телом и последующее слияние ещё не произошло. Ещё? А было ли оно вообще?

В юношеском возрасте меня часто можно было застать у зеркала. Я с удивлением рассматривал своё отражение и не мог понять я ли это. Даже сейчас, когда я привык к своему постоянному облику, подходя к зеркалу, я невольно ожидаю увидеть в нём что-то иное. Однако, глянув на себя, я в очередной раз убеждаюсь, что отражение всё то же.

Но когда я пьян, я стараюсь не подходить к зеркалам и другим предметам, в которых можно увидеть себя. Наоборот, я избегаю их, прячусь, а если вдруг отражение настигает меня, я разбиваю их. Может статься, хмель как-то трансформирует моё лицо? А может именно в те моменты, когда я пьян, я понимаю, что эта телесная оболочка и я – инородные субстанции, и оттого остерегаюсь смотреть на себя, потому что боюсь увидеть в отражении свою истинную сущность.

Но в то же время нет ли здесь особого психологического аспекта? Быть может, моя тяга к питию стала этаким проявлением желания понять, кем на самом деле я являюсь?

 
                                             11
 

– Обретение понимания кто ты есть, пожалуй, наиважнейшее достижение человека за всю его жизнь, – говорил Дерилль, словно читал лекцию. Голос его был силён и глубок. – Согласитесь, что большинство дрейфует по жизни, не осознавая, что с ними происходит и кто они такие, для чего они живут на этой бренной земле. Не нужно нам понимание сути вещей, порой важнее понять свою собственную суть. Кто мы есть? Нет, не можем мы быть херувимами в телесной оболочке, как и демонами, заключёнными в плоть, как в тюрьму. Но кто мы? Кто мы есть?

Под глазами доктора образовались тёмные, словно синяки, пятна. Пегая щетина покрывала его неровные щёки. Губы истончились, будто он подолгу голодал.

– Я призываю посмотреть вглубь себя, Филипп Карлович. Понять, кто я, вы, мы есмь. Регалии, должности – всё это надобно отбросить. Это всё лопухи, которыми мы прикрываем собственную наготу. Можем ли мы быть честны с собой? Можем ли мы увидеть и, наконец, признать, кем мы являемся на самом деле? В чём суть сути нашей? Вы задаётесь подобными вопросами, доктор?

⠀

Из дневника доктора Гайзеля, врача N-ской психиатрической лечебницы

29 декабря

Давеча, под воздействием его слов, я решился заглянуть в зеркало, чтобы узреть то, от чего отгораживал себя долгие годы. Но увидев на секунду «своё» отражение, я был так напуган, что надолго отказался от подобных экспериментов, старательно топя всколыхнувшийся ужас в вине.

Я пробыл в забытьи несколько дней. Пропустил Рождество. Чуть только приходил в себя, бросался к бутылке. Я сгораю от стыда, что опустился до этого. Но только так я мог заглушить ужас увиденного.

Что же я увидел? Память мне отказывает. Зато это знает Дерилль. Он ехидно напоминает мне об этом время от времени.

Точно так же, как и тот… тот…

Нет, я не могу в этом сознаться даже самому себе. Хотя, что меня держит? Я чувствую неизбежность конца, так стоит ли скрывать от безмолвного дневника свои преступления?

Тот.

Тот. Память стёрла имя.

Три года назад я проходил практику в одной небольшой клинике в Петербурге. Там я встретил его. Более буйного больного мне не приходилось видеть. Он был настоящим испытанием для врачей и санитаров. Подолгу его не выпускали из одиночки, обшитой мягкими стенами, и почти всегда он был одет в смирительную рубашку. Он знал кто я. Я сразу понял это.

Рассудительности Дерилля в нём не было ни на йоту. Он не обволакивал свои обвинения бесконечными рассуждениями, он выпаливал их напрямую. Брызжа слюной и пеной, что шла у него изо рта.

Поначалу я не реагировал на его бредовые выкрики, пока он не начал говорить об отражениях. Я применил к нему наистрожайшие меры, самые радикальные методы, но он от них становился только сильнее, а его обвинения громче и выразительнее.

Я попытался выведать, что ему известно о том, кто я и откуда, но он молчал. Только через какое-то время он открылся мне. Мой ужас был настолько силён, что память отказалась зафиксировать это. Остался только страх. Постоянный, зудящий страх. Я понял только одно – этот человек пришёл за мной, и я решил избавиться от него.

Как бы ни тяжело это было признавать. Да, мне пришлось его убить.

Я долго вынашивал план, но мысли мои путались, и временами прорывавшаяся совесть постоянно мешала мне. Я ходил как в тумане, не мог сосредоточиться, но страх был настолько силён, что я побоялся затягивать с этим.

Сначала я подмешивал в молоко цианистый калий (с лекарством этого никак нельзя было проделать, потому что он напрочь отказывался принимать их, а заставить его было невозможно), но он отказался в эти дни от еды вовсе.

Потом я решил задушить его во сне. Это было более рискованно, но я уже ничего не мог с собой поделать. Я должен был сделать это. А он словно предвидел всё, что я задумывал и не спал ночами. Я совершенно отчаялся, не находил себе места.

В какой-то момент на меня навалилась такая усталость, что я проспал трое суток подряд, после чего решил отказаться от этой затеи. Но случай помог мне. В тот год была суровая зима и в ночь, когда было особенно холодно, нам пришлось переводить больных из палат, которые были недостаточно утеплены.

Стыдно признаться, но я не участвовал в этом. Я снова запил, поэтому не смог проконтролировать этот процесс. В итоге, буйного пациента забыли в одиночке, и он замёрз там насмерть. Когда я пришёл в себя, мне доложили, что он уже мёртв. Говорят, больные слышали в ту ночь страшный вой неизвестного животного.

Когда я говорю, что я убил его, я признаю, что желал его смерти, и хоть его кончина была не моих рук делом, я всё равно готов приписывать его умертвение себе.

Да, это мерзко. И этот грех лежит на мне.

А на следующую ночь убиенный явился ко мне во сне и снова стал разговаривать со мной, постепенно приоткрывая завесу тайны, окутавшей меня. И с каждым посещением мне становилось всё страшнее и невыносимее от осознания того, кто я есть. Однако на утро, просыпаясь в холодном поту, я не помнил, что видел той ночью, а страх, проносившийся с гиком по моим жилам, напоминал о том, что я снова прикоснулся к своей сущности.

Со временем я свыкся с этими приступами ужаса. Стараюсь по возможности не спать. Но, когда сон всё-таки настигает меня, моя жертва приходит ко мне снова и снова.

И продолжает эту бесконечную пытку.

Так они оба, тот пациент и Дерилль, высасывают мою душу постепенно – один ночью, другой – днём.

За что же это наказание? За что?

 
                                             12
 

– Мы говорили с вами о неизбежности наказания. Воздаяние неизбежно, и где бы ни прятался преступник, в далёкой пустыне, неизведанной галактике, в складках времени или даже в захолустном городке в грязной больнице, оно настигнет его, – Дерилль посмотрел на доктора исподлобья. – Благо, если несчастного настигнет раскаяние прежде. Но так случается довольно редко. Злодей, гонимый своим страхом, способен бежать далеко и скрываться тщательно, мимикрируя в новой среде, как жук пытается слиться с древесной трухой.