Текст книги "Подлинная история Любки Фейгельман"

5

Ивану Глебовичу-Петровичу за его подвиги полагался паек, который он сам не получал, а получала дочь с его паспортом. Сама получала или посылала на сборный пункт (так Иван Глебович называл пункт раздаточный) диванного мужа, чтобы он не только прохлаждался, а от него хоть какая-то польза была – не один скрип пружин продавленного дивана. Паек торжественно распаковывали, резали ножницами алую ленту с бантиком, ворошили свертки, особенно интересуясь тем, будет ли икра.

Была, была икорка: там, на раздаче, не жидились, баночку клали, хотя и маленькую, икорки на один зубок. Но все равно обед дома был праздничный, как тогда в училище по случаю юбилея. Праздничный и даже со свечами в подсвечнике, по выдумке дочери. Хотя у Ивана Глебовича-Петровича пламя свечи вызывало в памяти штабную землянку, запах портянок, чей-то храп – словом, ничего праздничного.

И каждый раз была на обеде та самая рыба – с перцем и лавриком, как они, курсанты, называли лавровый лист. Называли, не опасаясь того, что лаврик вызывает оскомину – наводит на нежелательные ассоциации с Лаврентием, и Лаврентий не какой-нибудь, а самый что ни на есть Павлович. А от Павловича близехонько и до всеми лишний раз не произносимой, как имя китайского императора, фамилии Берия.

Не опасаясь… хм… опасались, конечно, но друг перед другом геройствовали, уверенные, что никто не донесет, не настучит, не предаст морского братства и святого товарищества. К тому же тот Лаврик был сухопутный, по другому ведомству, мы же тут морские волки…

Ставили на стол и графин с водкой: до самого последнего времени Иван Глебович себе позволял. Домашние его не останавливали и рюмки не считали. Не дай бог остановить в такой священный день, хотя случалось, что и перебирал, быстро хмелел и угрюмел бывший вояка, морской пехотинец. Рюмку стискивал в руке так, что, казалось, хрустнет рюмка и вопьется острыми осколками ему в ладонь, как не раз впивалась смерть в его израненную грудь, но, видно, жалела его, до поры отступала.

Отступала и набавляла ему годки, отнятые у его отчима и друга Петруши, глотнувшего под Вязьмой кровавой каши. Глотнувшего, да так, что она забила рот, комом встала, и не в горле, а под самым сердцем.

И этот ком – кол – пронзил его насквозь и острием под лопаткой вышел…

6

И вот однажды перебрал Иван Глебович, он же Петрович.

Перебрал, как всегда поугрюмел, и разговор, словно стальная рессора под молотом хмельного кузнеца, стал шалить, озоровать, выгибаться не туда…

За столом сидели всей семьей: дочь, внук и диванный муж, приодетый, даже утюгом тронутый, но тронутый не так, что огрели, а так, что выправили, отгладили там, где замялось (на то он и утюг), придали праздничный вид, поскольку и тестюшка был как всегда при параде, с медалями и орденами.

– М-да… а у нас, чтоб вы знали, лавровый лист лавриком называли, – произнес Иван Петрович, он же Глебович, ожидая, что спросят, почему, мол, такое название, и готовясь рассказать свою давнюю – извечную – историю.

Готовясь с неким вызовом, поскольку чувствовал, что историйка всем изрядно поднадоела – в десятый раз ее слышали, и, не соглашаясь этого принять, угрюмо настаивая, что раз в десятый, то и внимание к ней должно быть особо почтительным, удесятеренным.

– Как ты говоришь? Лавриком? – все, конечно же, знали причину такого названия, но из вежливости и уважения к отцу дочь все-таки привычно спросила:

– Почему, папа?

– Да, очень интересно. Расскажите, – поддакнул диванный и отглаженный муж, решивший за обедом все терпеть, лишь бы водки налили побольше.

– А потому что мальчишки были, озорничали, хотя такое рисковое озорство могло и плохо кончиться… Оно и кончилось… плохо, но только не из-за лаврика, а из-за того, что мы, моряки, воевали в пехоте, под Вязьмой стояли, а затем под Можайском – защищали Москву. Москва же была вот она, туточки… В Перхушкове немчура ошивалась.

– В Перхушкове? Мы там дачу снимали и грибы собирали, – дочь отодвинула от диванного мужа графин, чтобы он больше себе не наливал.

– Вот вам немец показал бы грибы…

– Но ведь защитили же… – сказал взрослеющий внук, показывая свое право участвовать в застольном разговоре.

– Защитили, но какой ценой…

– Какой же, папочка? – спросила дочь, думая не столько о цене, сколько о том, что еще принести из холодильника и поставить на стол, а что попридержать до другого торжественного раза.

– А такой… – он слегка осадил ее за недостаток внимания и посторонние мысли. – Такой, по какой в базарный день холсты продают…

– Что еще за холсты? – дочь не уловила в его словах того, что сама же по-семейному называла осажэ. – Ты о чем, папочка?

– А о том, родная… все о том же, чего вы не нюхали, – он с назидательным видом сильно захмелевшего сжал, поднес к носу и понюхал свой кулак, словно и им желая того же.

– Интересно. Давайте послушаем… – диванный муж старался вести себя хорошо, чтобы заручиться правом на лишнюю рюмку.

– Ну, послушайте, послушайте. Может, чего и поймете.

– Дед, ты не сомневайся. Мы понятливые, – после своей первой фразы внук осмелел и вторую произнес с еще большей развязностью.

– Понятливые? Ну-ка… ну-ка… Мы сейчас проверим, – Иван Глебович-Петрович внезапно протрезвел до обжигающего холодка и полной ясности мысли. – Подходим мы однажды к большому полю, а оно словно все выстлано серыми холстами. От горизонта до горизонта – сплошные холсты.

– Тебе что – приснилось?

– Нет, въяве, среди бела дня было, только осенняя крупа сыпалась.

– Вы бы ее в мешочек собрали, как манну небесную… – хохотнул диванный муж и тотчас пристыженно замолк. Замолк, сообразив (смекнув) по лицам окружающих, что пошутил не вовремя, и себе в утешение потянулся за графином и налил полрюмки водки.

Затем, убедившись, что никто его не остановил, добавил еще столько же. И еще добавил, но не рассчитал: через край перелилось.

– И что же это оказалось? – спросила дочь, принимая к сведению манипуляции мужа с графином и рюмкой. – Холсты эти – что?

– Шинели, – Иван Глебович тукнул кулаком в стол так, что подпрыгнули и звякнули тарелки. – Все поле от горизонта до горизонта было устлано солдатскими шинелями…

– А в шинелях?

– В шинелях-то? Мы их чуть тронули, пошевелили, раскрыли – шинелишки-то отсыревшие и поползли… А в них – полусгнившие желтые кости. И так от горизонта до горизонта. Шинель, а в ней косточки. Полегли под Вязьмой солдатики…

7

После этого рассказа все долго и отрешенно молчали. Дочь все спохватывалась, порывалась что-то сделать: взять со стола, переставить, придвинуть, отодвинуть и тотчас опускала руки, словно молчание не позволяло им двигаться.

– Что за ужасы ты рассказываешь! Как же ты при этом выжил? – спросила она так, словно его рассказ и был причиной того, что руки отказывались ей подчиняться.

– А вот так… – всем подробным ответам он предпочитал простую и ясную констатацию факта.

– Ты же был ранен, дед, – сказал внук, иногда подсказывавший деду то, что тот и сам знал, но почему-то забыл.

– Ну, был, был…

– И что? – как это когда-то было с ним, когда его учили ходить, внук ждал, что при умелой поддержке дед теперь сам пойдет и все им расскажет. – Что дальше-то?

– Да я уж вам рассказывал…

– Еще разок расскажи…

– Ну, был ранен, в горячке метался, гангрена уже подкрадывалась.

– Это мы слышали. А ты что-нибудь новенькое. Про врача, что тебя лечил.

– Про врача? Врачи там едва управлялись. Лечить времени не было: чуть что – руку-ногу хвать и долой. Чтобы, значит, при ходьбе не мешала. Меня же не врач – сестричка молоденькая спасла.

– Вот это сюрприз! Приз за сюр! – дочь оживилась и захлопала в ладоши, поскольку новостей от отца уже не ждала, а тут, пожалуйста… новость! – Как она тебя спасла? Лекарством каким особым, импортным? Перевязками?

– Импортное, аккурат из Швейцарии, прямым рейсом, – Иван Глебович-Петрович усмехнулся и стал досадливо перебирать пальцами, собранными в щепоть, словно к ним пристало что-то липкое.

– Что я – не то сдуру ляпнула? – забеспокоилась дочь.

– Целовать меня стала, – гаркнул ей в лицо Иван Глебович, объясняя непонятливым, каким лекарством его пользовали. – Горячо целовать, ловить губами горячий рот, прижиматься ко мне всем телом, чтобы кровь по жилам бежала. И спасла.

– Ах! Ах! Ну ты и соблазнитель! – дочь откинулась на спинку стула, не зная, как еще выразить свой восторг.

– Целовать? – диванный муж из всего сказанного уловил лишь одно слово, не зная, какую дыру им заткнуть.

– Ты все прослушал! Хватит тебе пить! Нашего Деда своими чарами спасла медсестра!

– Но это еще не все, – уведомил Иван Петрович, он же Глебович, чтобы все не очень-то радовались и не спешили вернуться к праздной застольной болтовне. – Потом, когда я чуток оправился, моя сестричка стала меня умолять, чтобы я спас ее брата, арестованного – под расстрел – НКВД.

– А ты?

– Что я мог – мальчишка после ранения… А она, обезумевшая, не отходит, просит, снова прижимается и целует меня. Я и пообещал ей.

– А дальше?

– Дальше-то? Донес на себя политруку.

– Как это на себя – и донес? – дочь, оглядев мужа и сына, задала вопрос, который наверняка возник не только у нее, но и у всех сидящих за столом.

– А вот так и донес – про лаврика. Но других не выдал – только себя. Думал, что такое честное и принципиальное признание мне засчитают за подвиг и меня каким-то образом отметят и наградят. Я же от заслуженной награды откажусь и взамен попрошу помиловать ее непутевого брата. Заступлюсь за него перед самой справедливой советской властью. Идеалист был с придурью.

– И что же политрук?

– Политрук? Взял мой подвиг, как шашку за фук.

– Дед, не смейся. Чем все это кончилось?

– Расстреляли меня на заднем дворе за сараями. Даже без всякого решения трибунала – чпок! – и расстреляли.

– Как расстреляли? Ты ж, слава богу, живой…

– Ну, хотели расстрелять, да лишней пули для меня не нашлось, – Иван Петрович приподнял крышку сахарницы, чтобы убедиться, что там все нужное найдется, а если чего нет, то это как та самая пуля, которой хотели подсластить ему жизнь. – Все кончилось тем, что дураком назвали и пинка под зад дали. Велели, чтобы я, пока цел, здесь больше не появлялся со своими подвигами и глаза не мозолил.

8

А дело было так, рисковое, шаткое, балансирующее на краю пропасти дело…

Когда Иван Глебович, он же Петрович, свою мыслительную конструкцию соорудил, подпер с боков, укрепил со спины, подоткнул сверху и снизу неопровержимыми доводами, он решил долго ее в голове не держать. Зачем ее расшатывать пустыми сомнениями и ненужными опасениями, судить да рядить, что и как, а лучше выложить сразу перед политруком.

Какая есть – такой и выложить. Тем более что политрук его знал, и даже не просто в лицо, а по фамилии. И не раз перед строем приводил в пример как убежденного и сознательного бойца, защитника Родины.

Вот сознательный боец и явился к нему по личной нужде, особой надобности. Охрана на крыльце его тоже хорошо знала – впустила… Сознательный боец вошел в избу, дохнул спертым духом мужского общежития и колыхнул ситчиком, отделявшим закуток, где ютился (располагался) политрук.

– Разрешите войти.

– Кто? – вопрос был задан так, словно в случае нежелательного ответа там за ситчиком собирались разом что-то убрать со стола и поспешно спрятать.

Но ответ оказался желательным:

– Рядовой Федченко.

Поэтому прятать не стали.

– Заходи, рядовой. Что надо?

– Разрешите доложить про свой поступок.

– Э, рядовой. Этак ты до генерала не выслужишься. Сначала поздравил бы меня с днем рождения, – перед политруком стояла на столе бутыль с мутной брагой и лежали картофелины, сваренные по-простому в мундире. – Учи вас тут уму-разуму.

– Поздравляю, товарищ политрук, от имени всей нашей роты, – отрапортовал сознательный боец.

– Вот с чего надо было начинать, Федченко. Ну, и выпей за мое здоровье, а то я тут один сижу, а самогонки на десятерых хватит.

Он подышал на внутренность стакана, вытер его подолом гимнастерки и наполовину наполнил.

– Благодарю, товарищ политрук, – боец поднес к губам граненый стакан (явно из хозяйского буфета), приличия ради пригубил и поставил на место.

– Кто так пьет, когда смерть кругами ходит и в окна заглядывает! До дна! – то ли взвыл, то ли прорыдал политрук.

– Ваше здоровье, – боец послушно выпил, отчего краска на лице запунцовела и глаза из орбит выкатились. – Ух!

– Молодец! Вот за что тебя хвалю! Теперь докладывай.

– У меня личное…

– Валяй, только покороче.

– Я позволил себе… – боец струхнул и стал мямлить.

– Что ты себе позволил?

– Неблаговидный поступок.

– Это мы уже слыхали. Хорошо, что сознаешься. Какой?

– Ну, не поступок, а так… глупая выходка, один намек…

– Что за намек? Не тяни…

– Намек на товарища Берию.

– Что?! – политрука всего скривило и перекосило, словно от удара. – Ты посмел обосрать товарища Берию?! – он схватился за кобуру на боку и стал нашаривать застежку. – Как это было? Еще слово, и я стреляю.

– Я назвал лавровый лист лавриком.

– Ну и что?

– Назвал по… созвучию…

– Но ты же, наверное, хотел намекнуть на те лавры, которые заслужил товарищ Берия своими героическими свершениями?

– Так точно.

– Вот видишь. А говоришь, что обосрал.

– Это вы сказали…

– Я? Да ты пьян, боец!

– Никак нет. Я сам слышал.

– А я говорю, что ты пьян в стельку. А ну дыхни…

– Вы мне… сами велели. За ваше здоровье выпить.

– Знаешь что, Федченко. Я думал, что ты передовой боец, а ты форменный дурак.

– Почему я форменный? – боец обиделся.

– Потому что форма армейская на тебе. А иначе я размазал бы тебя по беленой стене, как таракана. И благодари судьбу за то, что у меня день рождения. Иначе бы ты живым от меня не ушел. Катись отсюда. И скажи охране, чтобы тебе пинка под зад дали.

– Слушаюсь, товарищ политрук, – сказал он и перед тем, как повернуться и уйти, немного помедлил, словно что-то осталось у него недосказанным.

– Ну что еще?

– Да я хотел о медсестре… вернее, о ее брате…

– Расстреляли ее брата. Я узнавал. Как врага народа. А ты где лавровый лист здесь достал?

– Это не здесь, в Ленинграде…

– Смотри, будешь Ленинград тут не к месту вспоминать… смотри… Нам сейчас Москва всего нужнее. Вот о Москве и помни.

– Слушаюсь, товарищ политрук.

– Иди, иди. И про пинка хорошего не забудь, – сказал политрук и налил себе стакан мутной браги.

9

После этого праздничного (по случаю Дня Победы) застолья Иван Глебович на два дня потерял сон. По ночам он стал без конца ворочаться, горбатить коленями одеяло, то сбивая его к самым ступням, то натягивая до подбородка, и все ему было плохо, муторно, не по себе. Вставал, прохаживался по комнате, шаркая подошвами тапок (если не щеголь, то шаркун), возвращался на свой диван и сидел сиднем. Смотрел в окно, словно лунатик, хотя никакой луны не было – что-то лишь смутно желтело, зыбилось, тускло мерцало сквозь матовые облака.

А на четвертый день… почему на четвертый? Потому что третьего и не было вовсе, пропал он, сгинул, провалился куда-то, и, как ни силился вспомнить Иван Глебович, а что же третьего дня случилось, вместо воспоминания сквозила черная дыра, похожая на пепелище. Ничего не случилось, ровным счетом – ничего.

Поэтому именно на четвертый день засобирался он в ведомственное ателье – заказывать себе белый китель.

Он сам обмерил себя клеенчатым сантиметром, чтобы сообщить о себе предварительные данные. А уж там пусть они сами в ателье обмеривают, где надо, и уточняют (утучняют поясницу, округляют живот, чтоб был он как пузырь на журавлиных ногах).

Вообще говоря, каждому следует про запас иметь свои точные размеры. Они могут в любой момент понадобиться – скажем, покупать новый диван (старый-то его совсем одряхлел, промялся, провалился). Или заказывать гроб, что тоже немаловажно.

Вон есть одна страна, пишут, где лучшим подарком сына отцу считался гроб. А хорошую, добротную домовину надо основательно – без суеты и спешки – выстрогать и сколотить. Да и морилкой протравить, лачком покрыть, чтобы косточки мирно покоились, а не в истлевшей шинелишке гнили…

Словом, размеры есть размеры… главное в жизни.

В ателье его приняли уважительно, со всем надлежащим вниманием, – наверное, из-за медалей, кои он повесил (ордена прикручивать не стал). Хотя медалями их не удивишь: уж они тут насмотрелись, поскольку каждый горазд медалями звякать. Для уважения же могла быть и другая причина. Усадили в кресло. Предложили кофея. Он отказался, но ему все равно принесли – не кофий, а крепкий чай в граненом стакане, с двумя кусочками сахара – и поставили перед ним.

Стали расспрашивать, что он хотел бы пошить, и тут назвали его по имени-отчеству:

– Нам насчет вас звонили, Аркадий Филиппович. Не извольте беспокоиться. Сделаем все, как надо. Поручим самому опытному мастеру.

– Какой я вам Аркадий! Я отродясь никаким Аркадием не был, – возмутился заказчик.

– Как? А ваша фамилия?

– Федченко отродясь была моя фамилия.

– Так это не вы!

– Как это не я! Я и есть.

– Мы это в том смысле, что звонок был не о вас.

– Не знаю я ни про какие звонки. И знать не хочу. Привыкли по звонкам все устраивать.

– Заказывайте, – сухо сказали ему.

И когда услышали про белый морской китель, даже обрадовались, что есть такой легкий повод ему отказать:

– Такие кители шьют в Ленинграде. Мы, извините, не шьем.

– Почему не шьете?

– Потому что это не наш профиль. В Москве такая морская форма уставом не предусмотрена. У нас имеется инструкция.

– Но это мое личное желание… не по уставу.

– Обращайтесь в гражданское ателье.

Он обратился, как ему присоветовали, куда его носом (журавлиным клювом) ткнули. Выбрал ателье поближе к дому, но затем решил, что рядом – как-то ненадежно, слишком доступно. И нашел по справочнику самое дальнее ателье, аж за чертой Москвы, почти на тех самых подступах, кои когда-то защищали от поганых немцев.

Попер туда двумя автобусами и электричкой. Его же там сразу… если не обшили, то отшили со словами:

– Мы на военную форму принимать заказы не имеем права.

– А кто же имеет?

– Ведомственные ателье.

– Я там уже был. Меня оттуда послали…

– Куда?

– Да к вам, а то куда же!

Гражданские задумались, окинули его оценивающим взглядом.

– Есть один частник. Кустарь-одиночка. На все руки мастер. Может быть, он возьмется.

Дали ему телефон – нацарапали на клочке бумаги карандашиком с выпадающим грифелем. Грифеля до конца не хватило, поэтому имя кустаря полностью не прописалось: то ли Павлик, то ли Гаврик, то ли Лазарь.

«Лаврик! – решил про себя Иван Глебович. – Как есть Лаврик!»

Позвонил.

– Это Лаврентий Павлович?

– Ну, он… Чего надоть?

– Белый китель сошьете?

– Только ежели с прикупом, а не так, чтобы…

– Что значит с прикупом?

– Из вашего материала.

– А какой нужен?

– Какой принесете, из такого и сошью. Хоть из холстины.

– Что-что? Не расслышал.

– Из холстины, говорю.

И вспомнились ему те холсты, устилавшие поле от горизонта до горизонта.

– Что ж, холстина будет, пожалуй, самое подходящее.

– Можем из чего и подобротнее. Словом, сошьем, – пообещал кустарь, назвал свой адрес и назначил время:

– Только не опаздывайте. Лаврик опаздывающих не любит.

– Слушаюсь, Лаврентий Павлович. Буду вовремя. Не опоздаю.

– Фамилия ваша как? На всякий случай запишу.

– Горемычный… Горемычный моя фамилия. Так и запишите, – сказал Иван Глебович и подумал, что и фамилия у него теперь двойная.

10

Свой новенький белый китель Иван Глебович-Петрович повесил в шкаф, причем всю остальную одежду сдвинул в сторону. Как она, остальная-то, висела на плечиках, так разом и сдвинул, чтобы не занимала зря место в шкафу и не создавала тесноту: китель требовал простора и не желал входить в соприкосновение со всяким тряпьем.

Все ждали, что на 23 февраля Иван Глебович китель наденет, торжественно облачится в него перед зеркалом, прикрутит ордена, прицепит медали и это станет для храброго вояки очередным нарядом вне очереди. Но нет, не надел. И на 9 мая не облачился – так до следующего февраля и провисел китель.

Дочь, озабоченная сей причудой, спросила:

– Он тебе что – разонравился? Или ты его бережешь?

– Берегу.

– Чего ради беречь! Надо носить, пока молью не потратило…

Иван Петрович ответил ей странной фразой:

– Мне как-то неловко. Совестно. К тому же холстина… быстро изнашивается.

– Какая ж холстина! Тебе из лучшего материала сшили. Ты же всю жизнь мечтал.

– Ну, мечтал… наверное, по глупости.

– Хороша глупость – военному моряку белый китель надеть.

– Здесь же не черноморский флот.

– И что ж теперь?

– Вот пусть мечта немного проквасится, словно капуста в бочке.

– И что сие значит? – спросила дочь, сомневаясь в своей способности уразуметь столь странное сравнение.

– А то, что пусть мечтой и остается.

Так до самой смерти и провисел китель: Иван Глебович-Петрович ни разу его и не надел.

Вернее, надел всего один раз, когда на тот свет обряжался: похоронили его в белом кителе.

29 апреля 2021 года