Текст книги "Ясновельможный пан Лев Сапега"

Глава 2.3. Новые переговоры с Москвой, свадьба Сапеги и внезапная смерть короля

В жизни Льва Сапеги 1586 год был отмечен по крайней мере тремя крупными событиями. Одно из них было радостным: Лев впервые связал себя узами брака; другое – печальным: в конце этого года умер король, который поспособствовал его невероятному восхождению по карьерной лестнице, а третье, тесно связанное с первым, – вероятнее всего, конъюнктурным: Сапега в очередной раз изменил вероисповедание.

В возрасте двадцати девяти лет Лев Сапега женился на Дороте Збаражской, дочери люблинского каштеляна Андрея Фирлея. Их свадьба состоялась 1 сентября 1586 года. Для Дороты это был не первый брак. Раньше она была замужем за шестидесяти трехлетним стариком Стефаном Збаражским, воеводой трокским, родила ему дочь (к слову, Дорота стала третьей по счету женой Стефана Збаражского). Естественно, что их брак не мог быть долгим. Любвеобильный трокский воевода умер в 1585 году. Крещенный по православному обряду при рождении, убежденный протестант в сознательном возрасте, перед смертью он успел принять католичество – история, типичная для того времени.

Будущая жена Сапеги, наследница большого состояния, – католичка, а он – протестант. Чтобы стать мужем Дороты, в 1586 году Лев переходит в католицизм [18, с. 222]. В данном случае изменение вероисповедания было продиктовано чисто прагматическими целями, а именно женитьбой, и никакой моральной подоплеки, как, скажем, у Николая Радзивилла Сиротки, под собой не имело.

Чтобы сыграть достойную свадьбу, Сапега вынужден был продать одно из своих имений за пятьсот коп грошей. Однако пустить пыль в глаза и заставить молчать недоброжелателей (о его жене отзывались весьма нелестно) пышной свадьбой все равно не удалось.

Этот брак был недолгим: через пять лет, в 1591 году, Дорота ушла из жизни. Однако она успела родить Сапеге сына Яна Станислава и еще троих детей, которые, впрочем, умерли во младенчестве. По утверждениям некоторых биографов, свою падчерицу Барбару Збаражскую Лев Сапега также воспитал как родную дочь.

Получив должность подканцлера литовского, Сапега стал вторым человеком в государственной канцелярии. Перед ним открылись исключительные возможности для претворения в жизнь давней мечты – создания мощного белорусско-литовского государства, способного экономически и военно-политически противостоять врагам, не зависящего от союзной Польши [52, с. 17]. Чего еще должен желать молодой мужчина, легко взошедший на вершину власти? Продолжать свой путь, стремясь достичь вожделенной цели. Астафий Волович, великий канцлер и виленский каштелян, не мешал ему в этом. Однако далеко не все сразу получалось так, как хотелось. Успехи молодого и не слишком родовитого Сапеги вызывали раздражение у литвинской знати, недолюбливавшей не только короля Стефана Батория, но и его удачливого протеже.

Однако интриги магнатов были незначительными по сравнению с очередной политической авантюрой, в которую пустились старые знакомые Льва Сапеги – Андрей Щелкалов и Борис Годунов. В начале 1585 года переводчик Посольского приказа Яков Зборовский, принимавший непосредственное участие в русско-австрийских переговорах, находясь в Польше, довел до сведения поляков исключительно важную информацию о положении в Москве. С его слов, русские окончательно договорились между собой, управление всем государством Московским сосредоточено в руках двоих – Бориса Федоровича Годунова и Андрея Щелкалова. Причем Щелкалов занимает более прочное положение, нежели зять великого князя (Б. Годунов) [116, с. 28].

В начале 1585 года Б. Годунов направил в Вену несколько доверенных лиц. Переговоры с императорским двором держались в строжайшей тайне. Но польско-литовские дипломаты все же узнали о них: щедрое вознаграждение способно развязать любые языки.

Разоблачения тайной московской политики, сделанные Яковом Зборовским, носили сенсационный характер.

Не рассчитывая на то, что Ирина Годунова удержит трон после смерти Федора, Борис Годунов тайно предлагал Вене договориться о заключении брака между ней и австрийским принцем и о последующем возведении принца на московский престол. Федор Иванович имел слабое здоровье и ему предсказывали короткую жизнь. Он чуть было не умер в первый год своего правления. Борис Годунов понимал, что кончина Федора привела бы к крушению его собственной карьеры, и лихорадочно искал выход.

Но сватовство завершилось неслыханным скандалом. Великий князь Федор выздоровел, а переговоры получили огласку. Литовский посол Михал Гарабурда, направленный в Москву Львом Сапегой, заявил решительный протест по поводу венских переговоров. Инициаторы венской интриги выступили с неловкими оправданиями. Цель, поставленная Сапегой, была достигнута. О переговорах узнали политические противники Бориса Годунова и Андрея Щелкалова. В первую очередь сам великий князь Федор, женатый на Ирине Годуновой, родной сестре Бориса. С этого момента безоблачные отношения между двумя родственниками омрачились. В дальнейшем с виду кроткий, недалекого ума великий князь Федор не раз потчевал палкой своего хитроумного шурина Бориса Годунова.

Литовская дипломатия оказалась на уровне, ведь если бы это дело удалось, Речи Посполитой грозило бы оказаться меж владений Австрийского двора. В случае смерти Стефана Батория она невольно должна была бы избрать на трон кого-нибудь из принцев этого дома, чего не хотели ни сам Стефан Баторий, ни коронный канцлер Ян Замойский, ни Лев Сапега.

Когда Стефану Баторию сообщили, что этим делом озабочен не только Австрийский двор, но и в замке Регенсбург собрались курфюстры немецких княжеств для совещания о помощи Максимилиану в борьбе за престол московский, король почувствовал угрозу для Речи Посполитой.

Решено было направить в Москву уже известного и хорошо принятого там, притом еще и православного, Михала Гарабурду, минского каштеляна (военный комендант минского замка). Старик Гарабурда был уживчивым и всеми уважаемым дипломатом и к Московии относился с симпатией.

Он вез московскому правительству предложения, которые должны были противодействовать предложениям австрийцев. Новая инициатива панов-рады Великого княжества – проект польско-литовско-московской унии, которая породнила бы эти три славянских государства [71, с. 357]. Участвовал в разработке этой идеи и Лев Сапега. Суть нового проекта заключалась в следующем. В случае смерти Стефана-короля и отсутствия у него потомков Королевство Польское и Великое княжество Литовское соединить с московским государством под одну государственную руку великого князя Федора: Краков против Москвы, а Вильно против Новгорода. В случае смерти великого князя Федора московскому государству быть «под рукой нашего государя – Стефана Батория, а другого государя московитам не искать» [123, с. 202].

Московские бояре не приняли такого предложения литвина. Однако тот твердо вел линию Сапеги, предлагая разные варианты: «Если пошлет бог по душу господина вашего, то государство Московское соединить под рукой господина нашего; государства разные, а голову одну бы над собой имели. Если же Стефана-короля не станет, то нам, полякам да литвинам, вольно выбрать в государи вашего князя, а вольно нам его и не выбирать» [123, с. 202].

Видя такую настойчивость, бояре московские заявили следующее: «Ты, посол великого государя, пришел к великому государю нашему и такие некрасивые слова говоришь об их государевой смерти? Кто нас не осудит, если мы при живом государе, видя его здоровье, будем такие переговоры вести?»

Услышав такой ответ, Гарабурда понял всю тщетность своих усилий, удобный момент был упущен, Федор выздоровел. Литовский посол на месте убедился, что скорая смерть Федору не угрожает, поэтому вести наступление на бояр не имеет смысла. Тем не менее он выдвинул новое предложение – созвать на границах государств съезд государственных людей для утверждения вечного мира между странами. Бояре, имея целью выиграть время, соглашались на съезд, но с условием продолжения срока перемирия. На это Гарабурда возразил, что ему такого поручения не давали. Тогда бояре ответили: «Но что за дело с собой привез? Приехал с мелочью, с тем и уедешь» [123, с. 203]. Славянский союз и вечный мир, со слов московитов, ничего не значащая мелочь.

Гарабурда действительно уехал ни с чем. А зря московские бояре не согласились обсуждать проект персональной унии. В скором времени они вспомнят об этом предложении Сапеги.

Вслед за Гарабурдой в Литву двинулся московский посол – князь Троекуров. Андрей Щелкалов не придумал ничего лучшего, как в другой раз направить к Стефану Баторию своего не слишком удачливого дипломата. Продлить перемирие любой ценой – такая задача была поставлена перед Троекуровым. Князь понимал, что убедить польско-литовское правительство будет не просто. Он лучше сразу бы отправился в ад, чем к Стефану Баторию в Гродно.

Предчувствия московского князя полностью оправдались. Встречен он был отборной бранью. Господа, прежде всех Лев Сапега, очень разозлились, что бояре московские отказались принять предложение о союзе государств. Сапега не был злопамятным человеком, но сейчас ему выдался хороший случай отвести душу, вспоминая несколько месяцев заключения в Московии.

Разговаривал он с князем Троекуровым с позиций сильного. «Потомков у вашего государя нет. А что из себя представляет ваш повелитель от природы, мы знаем: благочестие в нем есть, а против врагов драться не станет. На Москве что делается, мы также знаем: людей нет, а кто есть – то и те худы, строения людям нету, и во всех людях рознь. Бояре думают, что себе пособляют, а они только дело портят: в нашей земле давно ведомо, что бояре ваши посылали к брату императора посла. Но у императора с вашим государством что сошлось? Император сейчас и сам себе пособить не умеет. Глядя на эти переговоры с братом императора, многие государи домогаются и помышляют о вашей земле, а турецкий султан у вас же требует Астрахань и Казань, а крымский хан всегда с вами же борется и дальше воевать собирается, а ваши союзники черемисы же вам враги… И где ум бояр?» [123, с. 204] Закончил свою речь Сапега и вовсе воинственно: «А вы с чем приехали, с тем вам и уезжать» [123, с. 204]. Эти слова буквально повторяли ответ московских бояр Михалу Гарабурде, который он, очень старый почтенный человек, близко принял к сердцу. Настолько сильно, что через несколько дней после возвращения из Москвы слег. Дипломат уже не смог прийти к королю и взглянуть ему в глаза. Он плохо выполнил государев приказ. Вскоре старый дипломат умер.

Тем не менее переговоры продолжались, московский посол даже согласился на приграничный съезд (он все повторял себе: мир любой ценой), но с оговоркой: дескать, много времени требуется для согласования таких действий со всей землей. Сапега понимал: Троекуров тянет время. А последний аргумент и вовсе вызвал у Сапеги смех: «У вас обычно происходит, что решит государь с боярами, на том и станет, а земле к тому и дела нет». Иными словами, все решали московский государь и бояре, а не выборные люди земли московской.

В конце концов, московские послы согласились на продление ранее достигнутого Сапегой перемирия на два месяца, а после договорились и о проведении съезда на границе, между Оршей и Смоленском. На этом съезде должны были решить вопрос о соединении трех государств в случае смерти Стефана Батория или Федора Ивановича, а если соглашение о соединении не будет достигнуто – о том, как определить границы. Однако Стефан Баторий съезда не дождался…

В самом начале декабря он заболел. С последних дней ноября 1586 года в Гродно стояли невиданные холода. Но, невзирая на это, король пропадал на охоте до позднего вечера. В воскресенье, 7 декабря, он собрался на богослужение в Фару Витовта, но неожиданно почувствовал слабость. Распахнул окно, чтобы глотнуть свежего воздуха, и рухнул, потеряв сознание. Мемуаристы оставили много свидетельств о последних днях Стефана Батория. Например, Федор Евлашовский отмечал: «В том же году (1586-м) чудовищного, ужасного и лютого месяца декабря 12-го дня, тот славный и очень достойный государь и монарх великий, король его милость Стефан Баторий умирал в замке гродненском, в милых покоях своих, им самим возведенных» [23, с. 52]. По сей день остается загадкой, что же в действительности стало причиной его смерти.

Через три дня после смерти короля, 15 декабря 1586 года, цирюльник Я. Зигулиц провел анатомическое вскрытие тела, дабы прояснить медицинскую картину болезни, а затем забальзамировал его. Это было первое в Восточной Европе вскрытие. Правда, оно не пролило свет на истинные причины смерти: жаркие споры продлились еще три года. Были выдвинуты три версии: сердечный приступ, кишечная инфекция и болезнь почек (вскрытие показало, что они были неестественно малы). Не исключено, что самочувствие монарха подорвало пристрастие короля к доброму вину (после смерти в подвалах замка нашли более пятидесяти бочек напитка), хотя на самом деле опьяневшим его ни разу не видели. По мнению медиков, король скоропостижно скончался от уремии – острого или хронического самоотравления организма, обусловленного почечной недостаточностью. Лев Сапега, который все время находился рядом с королем, очень волновался. С. Баторий был бодр, на здоровье не жаловался и вдруг за какую-то неделю сгорел от неизвестной болезни [71, с. 357]. Для всех это стало полной неожиданностью, так как среди народа монарха именовали Железным королем именно за крепкое, как все думали, здоровье.

Само собой напрашивался вывод: короля отравили. К слову, и сам король постоянно боялся быть отравленным. Не следует забывать, что в ядах хорошо разбиралась его теща – королева Бона Сфорца. В свое время она вполне могла приобщить дочь – королеву Анну, жену Стефана Батория, к своему ремеслу. А та вполне могла желать смерти короля.

Лев Сапега так описывает случившееся: «7 декабря в 2 часа ночи Баторий со свечой в руках отправился на кухню и провел там около половины часа. Дворцовый слуга Иштан, услышав грохот, побежал на кухню и увидел Батория у дверей. Король, запрокинувшись, стоял на одном колене, голова находилась в положении, характерном для приступа эпилепсии. Под коленом на правой ноге зияла широкая и глубокая рана – хуже, чем от острой и длинной сабли. Лоб и нос разбиты, под правым глазом – ссадина. Иштан едва приволок его к себе и спросил, что с ним случилось. После этого таинственного случая Баторий уже не поднялся с постели. На третий день врачи вынесли неутешительный приговор: „Король не выживет“. И хотя правду о его тяжелом состоянии скрывали, о смертельной болезни государя стало известно придворным. Баторий никого не принимал, только на короткое время допускал к себе перемышльского епископа Войтаха Барановского. 12 декабря 1586 года Стефан Баторий скончался. Речь Посполитая вновь осиротела. Снова пришло время бескоролевья» [71, с. 358] (пер. наш – Л. Д.).

Еще 12 мая 1585 года король написал завещание, согласно которому девяносто шесть тысяч злотых подарил родимой Трансильвании, а тридцать тысяч – любимому городу Гродно, где и пожелал быть похороненным. Местом захоронения был определен главный гродненский костел Фара Витовта. Король велел приготовить для себя саркофаг, так как «этот город и для временного пребывания, и для вечного покоя ему милей всего». После люди сказывали, что Баторий чувствовал приближение собственной смерти.

Любопытная сложилась ситуация, не правда ли? Почти целый год литовские паны-рада и московское правительство вели переговоры о соединении трех государств в одно, при этом очень активно обсуждался вопрос объединения государств во время бескоролевья или в случае преждевременной смерти московского великого князя. В проекте, разработанном Львом Сапегой, предусматривалась ситуация возможной смерти как Федора Ивановича, так и Стефана. Однако король польский и великий князь литовский Стефан Баторий имел хорошее здоровье и активно готовился к войне с Московией. Это наводит на определенные мысли. Как тут не вспомнить византийскую дипломатию с ее традициями, твердыми последователями которой были Андрей Щелкалов и Борис Годунов?

Стефан Баторий умер вскоре после отъезда московского посла князя Троекурова, который, на наш взгляд, попытался сделать то, что в первый раз выполнить не удалось. Московские властители панически боялись войны с Речью Посполитой. Баторий нисколько не скрывал своего желания довести разбирательства с Московией до логического конца. По идее, его должны были остановить и остановили. Смерть Батория была в первую очередь выгодна Московскому государству.

В этой ситуации следует обратить внимание на одно обстоятельство. Король умер в момент, когда его партия в Речи Посполитой занимала господствующее положение. В декабре 1586 года вовсю велась подготовка к решающему походу на Москву. Соответствующее желание королем было озвучено, сейм, призванный к принятию окончательного решения, – объявлен. Средства собирались (немалую сумму пожертвовал Папа Римский). Войска были частично мобилизованы и сконцентрированы на территории Великого княжества Литовского. Сам Баторий находился в своей восточной ставке, в Гродно. Не отмечалось никакой серьезной оппозиции запланированному походу в самом государстве. Общество находилось в состоянии высокой степени консолидации. И вдруг неожиданная смерть главы государства сломала такое грандиозное предприятие. Баторий ушел из жизни во время подготовки к реализации главной цели своей внешней политики: полного разгрома и подчинения Московского государства [74, с. 89].

Если это мнение идеализирует политическую ситуацию в Речи Посполитой накануне смерти короля, то только в некоторой степени. Партия, к которой, безусловно, принадлежал Лев Сапега, любыми средствами хотела раз и навсегда покончить с восточной угрозой. Но другие источники свидетельствуют, что у короля было немало противников. Так, например, российские историки Н. Карамзин и С. Соловьев пересказывают разговор архиепископа гнезненского с московским посланником в Вену, в ходе которого примас Польши делился с православным московитом: мол, Московия, имеет одного непримиримого врага в Литве и Польше – короля Батория, которому жить осталось недолго, у него открылись на ноге опасные раны и врачи не смеют лечить их, боясь этим ускорить его смерть, однако поддержки в народе Стефан не имеет за чрезмерное славолюбие и за плохое обращение с женой, королевой-соправительницей Анной [92, с. 24].

Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Одним из уcлoвий вocxoждeния Cтeфaнa Бaтoрия нa трoны Королевства Польского и ВКЛ была его жeнитьба нa Aннe Ягeллoнкe, пятидесяти четырехлeтнeй cecтрe Сигизмунда II Августа и дочери королевы Боны. Анна была на десять лет старше Батория, поэтому особой любви к королеве у него не было и не могло быть. За ее матерью Боной Сфорцей, второй женой короля польского и великого князя литовского Сигизмунда I Старого, закрепилась в свое время слава отравительницы. Чтобы быть подальше от своей жены Анны, король уезжал в Гродно под предлогом поохотиться. Полагают, что в тех местах у него была любовница – молодая и красивая дочь лесничего, которая родила ему сына. Есть также предположение, что именно этот внебрачный сын короля стал царем-самозванцем Лжедмитрием I.

Что касается незаживающей раны на ноге, то это была рана от укуса собаки. Не единожды придворные лекари пытались лечить ее: прижигали пламенем, делали кровопускания, но «дурная материя» не уходила – рана не затягивалась.

Характеризуя приверженцев военных действий, отмечают, что социальной опорой партии войны выступала средняя и мелкая шляхта Малопольши и Украины. В ВКЛ воинственные настроения короля не поддерживались. Обусловлено это было тем, что русские войны Батория велись либо на территории ВКЛ, либо с переходами войск через Великое княжество, принося значительные экономические потери. Русские походы требовали больших затрат, а компенсировались в лучшем случае присоединением опустошенных войной земель. Кроме того, ВКЛ должно было подстраховывать короля на случай военной неудачи, устраивая для этого дополнительные военные приготовления, укрепляя пограничные города, замки и крепости (что, кстати, не делалось больше нигде в Речи Посполитой). Если другие регионы Речи Посполитой воспринимали русские войны как специальные походы за добычей, то для ВКЛ они были, пожалуй, отечественными, где требовалось предельное напряжение всех сил [74, с. 117].

Однако самым сильным противником Стефана Батория был московский двор с его нескончаемыми интригами. Сообщение князя Троекурова о том, что король уже назначил день сейма, чтобы утвердить дальнейшую судьбу королевства, заранее избрать своего преемника и вырвать у сейма согласие на войну с Московией, привело, наверное, московских дипломатов в ужас. Как считал Николай Карамзин, Андрей Щелкалов прекрасно понимал: если предоставить королю свободу действий, то слава России может навеки угаснуть [92, с. 43].

Эти слова Карамзина позволяют с большой степенью вероятности считать, что король Баторий умер не без участия Москвы. Ярый сторонник византийской дипломатии канцлер Московии Андрей Щелкалов, вероятнее всего, заставил своих сообщников на территории ВКЛ действовать в определенном направлении.

Стефана Батория настигает загадочная смерть. То ли из-за яда, то ли из-за низкого уровня средневековой медицины. Так или иначе, но внезапная смерть короля наиболее отвечала интересам Московии.

О том, что король умер, в Москве узнали уже 20 декабря. Еще и недели не прошло после анатомирования его тела. Наверное, ровно столько времени требовалось конному всаднику, чтобы преодолеть расстояние от Гродно до Орши, а там у русских уже была налажена собственная система передачи информации.

Определенные подозрения на преступную деятельность московской дипломатии в конце жизни короля косвенно подтверждает и внезапная смерть Михала Гарабурды. Напомним, он был послан в Московию договариваться об объединении трех соседних государств в одно в случае смерти болезненного Федора. Посол уехал из Москвы ни с чем, но, кажется, важными были слова, которые услышал он на прощание: «Человеку не дано знать, что вперед будет. В писании сказано: кто злословит государя, тот смертью да умрет». Самое странное, что эти слова Андрея Щелкалова оказались пророческими. 12 июля 1586 года, вскоре после возвращения из Москвы, литовский дипломат отдал богу душу. Неизвестно, чего тут больше – мощи изречений Святого писания, которое цитировал московский «канцлер», либо следов тайного заговора?

Федор Евлашовский такими словами обрисовал последние дни минского каштеляна: «Там же, в Гродно, на то время 12 июля умирал пан Михал Гарабурда, впав в горячку пятидневную. Затруднились врачи королевские Николай Бучелла и Симон Симониус его спасти. И за три дня до его смерти сообщили об этом королю» [23, c. 52] (пер. наш – Л. Д.).