Текст книги "Ясновельможный пан Лев Сапега"

Глава 2.4. Курсом на государственную независимость

20 декабря 1586 года московская Боярская дума получила из разных мест известие о смерти короля польского и великого князя литовского. Московские воеводы с литовской границы писали о том к великому князю московскому, добавляя, что знатные паны собираются избрать себе в государи брата Стефана Батория, князя семиградского, или шведского королевича, Сигизмунда, или его (Федора Ивановича) [123, с. 43]. Это сообщение было как целебный бальзам на старые раны Андрея Щелкалова и Бориса Годунова. Московский «канцлер» предлагал не тратить время, а согласиться на предложения Льва Сапеги, которые в прошлый раз привозил литовский посол Гарабурда.

Тем временем в Королевстве Польском смертью короля без промедления воспользовались Зборовские, чтобы разделаться с всемогущим канцлером Яном Замойским. Они мечтали восстановить свое прежнее положение в Польше. Ненависть, долгое время зревшая между партией Зборовских и партией Замойского, вырвалась наружу. И одна и другая сторона выставляли своих кандидатов на оба престола Речи Посполитой (Королевства Польского и Великого княжества Литовского). Зборовские отдавали голоса брату императора Рудольфа II, эрцгерцогу Максимилиану [71, c. 358], который, надо отметить, был желательной кандидатурой на трон во всей Европе: Борис Годунов видел его московским князем, а Зборовские – королем польским. Да и сам Максимилиан, кажется, считал, что пришел его звездный час. Ради своего избрания он запросил из имперской казны немалую сумму. На эти деньги Зборовские наняли целую армию – десять тысяч человек. Не голосами выбирать владыку выпадало, а саблями. Коронный канцлер Ян Замойский выступал за Сигизмунда Вазу – единственного наследника Ягайловичей по женской линии. За любимого племянника ходатайствовала вдовствующая королева Анна, бывшая жена Стефана Батория. Она и давала деньги Замойскому на предвыборную борьбу. Страсти накалялись. На сеймиках, решая, кто прав, знать хваталась за оружие. Так жила Польша без короля. Свои проблемы были и у Литвы [71, с. 358].

Лев Сапега наконец закончил свою работу над усовершенствованием Статута 1566 года и даже написал от имени короля Стефана Батория обращение ко всем сословиям Великого княжества. Но из-за преждевременной смерти короля отредактированный Сапегой свод законов ВКЛ не был утвержден.

На конвокационном сейме Речи Посполитой, созванном в феврале 1587 года после смерти короля и великого князя примасом Польши, архиепископом гнезненским (последний считался первым из сенаторов и имел титул интеррекса), представитель от Литвы, троцкий воевода Ян Глебович, заявил, что Княжество руководствуется своими законами и не желает принимать польские предложения.

Снова Литва заявляла о своей самостоятельности и подчеркнуто дистанционно вела диалог с Польшей как с другим государством. Да еще требовала возвращения отнятых у нее земель. Литвины больше не были настроены терпеть несправедливость Люблинской унии. «Вы, поляки, выбираете себе короля из двух кандидатов, мы выберем третьего» [71, с. 359] (пер. наш – Л. Д.). Этим третьим хотел стать давний знакомый Льва Сапеги – великий князь московский Федор Иванович.

Выдвижение московского князя было результатом расчетов литовской дипломатии и лично подканцлера ВКЛ Льва Сапеги. Восхождение на трон Речи Посполитой Федора Московского объединило бы под одним скипетром три соседних государства: Московию, ВКЛ и Польшу. Такой союз укрепил бы позиции Речи Посполитой в борьбе со Швецией на севере – за Прибалтику (Ливонию) и Турцией на юге – за Молдавию и Валахию. При этом ВКЛ играло бы роль геополитического центра и политического лидера огромного евро-азиатского объединения [58, с. 195].

Великий князь Федор Московский направил в Вильно своих послов – Елизария Ржевского и Захара Свизяева. Теперь уже Москва предлагала союз. Фактически стоявшие во главе Московского государства Годунов и Щелкалов выступили с предложением к литовскому правительству быть «с государством Московским вместе». В качестве одного из возможных вариантов развития событий они рассматривали разрыв Люблинской унии 1569 года, создание исключительно литовско-русского объединения и восстановление Великого княжества Литовского в его прежних границах (с Украиной и Подляшьем) [110, c. 85]. Возможно, намекалось, что Москва вернет Смоленск и другие земли. Андрей Щелкалов хорошо знал, какими пряниками нужно заманивать Льва Сапегу и его единомышленников. Именно эти предложения и озвучивал Ян Глебович на конвокационном сейме.

«Сами знаете, – говорили русские послы, – что поляки с православными разной веры, а вы, паны-рада литовские, и вся земля Литовская с нашей землею одной веры и одного обычая, то вы бы пожелали себе господина нашего, христианского государя, а если будет Литовское государство связано с Москвой, то отчего государю нашему Литовской земли не беречь? Если будут оба государства на всех врагов вместе, то Польская земля даже против ее воли будет присоединена к Московскому и Литовскому государствам» [123, с. 208]. Надеясь возвести Федора на польский или литовский трон (а лучше сразу на оба), Андрей Щелкалов не брезговал никакими средствами, включая такой испытанный, как подкуп влиятельных литовских нобилей. Московским послам была дана инструкция: «Тех господ, что за избрание великого князя, похвалить и награду к ним послать». Был даже составлен специальный прейскурант взяток, в большинстве своем в виде подарков [110, с. 84].

Паны литовские ответили на посольство Ржевского, что дело избрания должно решаться на общем сейме в Варшаве, куда великий князь Федор должен направить послов. Состоятельный купец литовский Лука Мамонич, имевший торговые связи с Москвой, говорил Ржевскому от имени трех господ: Николая Радзивилла (Сиротки), Льва Сапеги и Федора Скумина (Тышкевича): «Паны эти государю вашему способствуют и говорят, чтобы государь ваш обязательно направил послов своих великих на элекционный сейм; к панам радным (правительству) и до рыцарства обоих государств прислал бы грамоты почтительные и ласковые, не так гордо было бы выписано в грамотах, как сейчас, потому что паны польские – люди сердитые и упрямые, к ним надо писать ласково, а государю великому какая с этого потеря?» [123, с. 209]. В общем, порой московских послов приходилось учить не только маленьким хитростям, но и азам дипломатии. Одним только именем сиятельного великого князя московского невозможно было соблазнить всю шляхту Королевства Польского и ВКЛ на избрание.

Паны советовали великому князю московскому пообещать заплатить солдатам жалованье, которое задолжал король Стефан, да и самим вельможным прислать подарки богатые [71, с. 360]. Ржевский же ответил, что государю московскому присылать послов своих на элекционный сейм негоже. Выходило, что московитов принуждали клянчить, заискивать, дарить подарки и хитрить. Однако на этом переговоры не закончились. И хотя в Литве знали про слабый характер Федора и не боялись этого повелителя в отличие от его отца Ивана Грозного, Сапега все же предпочитал вести переговоры. Лишь бы московиты не использовали момент и не двинулись с войском на земли ВКЛ.

Причин, по которым подканцлер сделал выбор в пользу Федора Московского, своего ровесника, было несколько. Во-первых, избрание Федора на трон гарантировало бы Великому княжеству первенство над Королевством Польским, ибо терпеть далее амбиции польских панов было невозможно, а во-вторых, избавило бы белорусско-литовское государство от угрозы с востока. Вслед за возвышением и военно-политическим усилением Княжества, наверное, настала бы очередь разрыва союза с Польшей и произошло бы избрание монарха из своего народа [52, с. 26].

Анализируя выбор Сапеги, некоторые из его биографов указывают: «Закономерно возникает вопрос: почему же тогда Л. Сапега так активно, в частности сначала, поддерживал кандидатуру московского государя, хотя это был довольно опасный для Княжества путь? Логика действий подканцлера, человека, преданного белорусской идее, патриота своей родины, в этих сложных исторических обстоятельствах становится понятной только тогда, когда учитывается основная цель его политической деятельности – стремление к полной независимости Великого княжества, его величию и процветанию. Л. Сапега, бесспорно, хорошо знал о возможных негативных последствия объединения Великого княжества с Московией. Насчет союза с другими, и перед тем враждебными государствами у подканцлера был богатый опыт: слабые и сильные стороны взаимодействия белорусско-литовского государства с Польшей он испытал на собственной шкуре. Но оставаясь политиком, Сапега видел и исключительность того положения, что возникло в Речи Посполитой. Полностью преданный идее создания сильного белорусско-литовского государства, подканцлер и в данной ситуации работал именно на нее. Хорошо ориентируясь в „московском вопросе“, зная реальные обстоятельства значительно лучше многих других своих современников, он рассчитывал на отсутствие у великого князя Федора возможности в случае избрания его государем Литвы заниматься проблемами Княжества» [52, с. 25] (пер. наш – Л. Д.). В таком случае в политической жизни государства значительно возросла бы роль высших чиновников из правительства и лично Льва Сапеги. Напомним, по должности он являлся заместителем министра иностранных и внутренних дел и в этот момент фактически возглавлял государственную канцелярию, так как его непосредственный начальник, великий канцлер и виленский каштелян Астафий Волович, из-за болезней и преклонного возраста практически отошел от дел. Это давало возможность Льву Сапеге действовать самостоятельно.

Выводы молодого политика основывались не только на логике, но и на определенных договоренностях между Москвой и Вильно. Как считает Н. Рогожкин, направляя на переговоры в Литву посла Ржевского, Андрей Щелкалов и Борис Годунов исходили из того, что Федор будет большую часть времени жить «на своем прежнем государстве на Московском», а в новое государство будет наведываться на «недолгое время» [109, с. 85]. Выполняя инструкцию начальства, князь Ржевский будто бы случайно, а на самом деле намеренно как-то сообщил господам панам радным: «Только выберите себе в государи нашего великого князя – будете под его великокняжеской рукой, а во всем руководите сами в Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском по своему желанию». Эти слова были сказаны послом нарочно и не иначе исходили от самого Федора, заключает биограф. Однако эта точка зрения не совсем верна.

Во-первых, исходили они не от недееспособного Федора, а от фактических руководителей Московского государства. Главный посольский дьяк Андрей Щелкалов и шурин царя Борис Годунов хорошо понимали, что поглотить такие огромные территории, как Королевство Польское и Великое княжество Литовское, Московское государство еще не готово. Для этого нет ни достаточных средств, ни армии, ни подготовленных чиновников. Однако подвести правовую базу для подобных действий в дальнейшем даже нужно. И этому может послужить прецедент с избранием на трон этих государств московского князя. Для московской дипломатии это было крайне важно. Поэтому Андрей Щелкалов и Борис Годунов не скрывали своей заинтересованности.

Во-вторых, собственного опыта выстраивания взаимоотношений белорусско-литовского государства с Королевством Польским у подканцлера тогда еще не было и быть не могло. Этот опыт Сапега получит чуть позже, во время принятия новой редакции Статута.

В-третьих, только с большой натяжкой можно приписать инициативу избрания Федора на польский и литовский троны Сапеге. Слишком молодым и не имеющим должного влияния на такие дела был он в то время. С предложением об избрании Федора выступили Радзивиллы. Они предпринимали уже вторую попытку выйти из союза с Королевством Польским и хотели сами возглавить ВКЛ, а потому и стали инициаторами подобного предложения. Сапега же только шел в фарватере курса правительства и своих патронов Радзивиллов. А Федор Московский в игре Радзивиллов был всего лишь пешкой, под прикрытием которой они изменили бы статус некоронованных властителей ВКЛ на вполне легитимное положение.

Лев Сапега был обязан Радзивиллам, к тому же он разделял их намерения. Как политик, отлично знающий психологию власти, он резонно полагал, что Федор ни при каких обстоятельствах не оставит надежный наследственный престол в Москве и не рискнет переехать в свободолюбивую и мятежную Речь Посполитую. В случае такого переезда ему неизбежно пришлось бы столкнуться со шляхетской демократией, к которой русские монархи не были приучены. А если бы такое и случилось, то все равно болезненный московский великий князь, по твердому убеждению подканцлера, не смог бы серьезно влиять на политику литовского правительства [52, с. 26].

Именно этот вопрос скрупулезно обсуждали представители белорусской элиты – сын Николая Радзивилла Черного, великий маршалок литовский, Николай Радзивилл Сиротка с виленским воеводой Криштофом Радзивиллом Перуном, сыном Николая Радзивилла Рыжего: «Правда, по слухам, великий князь не способен к управлению, но с этим можно и смириться, если удастся решить вопрос опекунства (регентства) и литвины не рассорятся на этой почве с поляками, которые желают всем заправлять» [71, с. 361] (пер. наш – Л. Д.).

По мнению Радзивиллов, на роль регента должен был претендовать кто-то из литвинов, в худшем случае – поляк, чья кандидатура была бы нейтральной. Но отыскать такого поляка было невозможно. Еще один сложный вопрос – изменение вероисповедания. Согласится ли Федор принять некоторые условия, казавшиеся принципиальными для представителей Речи Посполитой?

Во-первых, церемония коронации должна была состояться в древней столице Польши – Кракове. Во-вторых, в титуле Федора прежде всего должно было звучать, что он король польский, великий князь литовский, а потом уже – великий князь владимирский, московский и прочее, и прочее. В-третьих, Федор Московский должен был сменить веру. Федор Скумин-Тышкевич, литовский подскарбий (министр финансов), который озвучил эти условия, говорил послу Ржевскому: «Если мы эти три колоды, даст бог, перешагнем, то будем с вами в вечном союзе» [123, с. 211].

В апреле 1587 года в Москву было направлено еще одно посольство, которое должно было окончательно согласовать детали избрания Федора. Тем временем усилилась агитация за двух других кандидатов. Один из них – королевич шведский Сигизмунд, что особенно беспокоило московских дипломатов из-за возможного союза Польши и Литвы со Швецией. Это был наиболее нежелательный вариант для Московии. Там больше не считали неприемлемым направить великих послов на сейм. Послами выступили Степан Годунов, уже знакомый нам князь Федор Троекуров (кстати, это было его третье путешествие в Речь Посполитую за последнее время) и знаменитый дьяк Василий Щелкалов. Кандидатуры послов еще раз подтверждают: власти предержащие Московии очень серьезно относились к вопросу избрания Федора. А может, между Борисом Годуновым и Андреем Щелкаловым не было доверия, поэтому один направляет родного дядю, а другой родного брата, чтобы контролировать контакты и переговоры друг друга?

Элекционный (избирательный) сейм начался 30 июня 1587 года около Варшавы. Польские паны приехали как на войну, во главе многолюдных отрядов. Зборовские, поддержанные императором и папским нунцием Анибалом, наняли около десяти тысяч немецких, французских, итальянских, чешских рыцарей и привели с собой это воинство. Замойский также опирался на военную силу. Его сторонники, скорбя по поводу смерти Стефана Батория, облачились во все черное. За это их сразу прозвали «черной радой». С оружием в руках обе партии решили поддерживать своих кандидатов, заняв позицию противоборствующих лагерей. Белорусско-литовская делегация остановилась на противоположном берегу Вислы, около села Каменка. О согласии никто и не помышлял [71, с. 362].

Сапега не стал исключением, он прибыл со своим вооруженным отрядом. 4 августа состоялась его встреча с московскими послами. Вскоре он пригласил их для беседы со всем рыцарством. Сапега был немало удивлен, ибо, когда определяли последние детали поведения послов во время элекции, выяснилось, что они приехали на избрание с пустыми руками. Как ответил Федор Троекуров, про это наказов от великого князя они не получали, да и казны с ними не было.

Зная, какой силой обладают деньги, Лев Сапега выговаривал Василию Щелкалову: «Что же вы за послы, коли денег с собой не имеете и не можете ими распоряжаться?» Несмотря на недостаток этого мощного средства, подканцлер и его единомышленники решили идти до конца. Когда выставили на поле три полотнища: московское – колпак, австрийское – немецкую шляпу с козырьком и шведское – сельдь, значительное большинство рыцарства скопилось под колпаком. Это придало уверенности Сапеге. Невзирая на неблагоприятные обстоятельства, московская партия имела вес не только среди литвинов, но и среди поляков. И это наглядным способом показывало: из конфликтной ситуации, которая многим казалась тупиковой, есть естественный выход – избрание Федора Московского.

Но при встрече в рыцарском кругу московские послы обнаружили полное нежелание идти на компромиссы и своими неумелыми действиями и невзвешенными словами оттолкнули многих сторонников кандидатуры Федора, особенно среди поляков. Мало того, что они слепо, по-лакейски выполняли волю своего руководства, но еще и самонадеянно не соглашались практически ни на какие требования рыцарства. Даже невинное условие шляхты, чтобы Федор после избрания королем и великим князем через десять недель, а в случае военной необходимости – и ранее приехал в Речь Посполитую, вызвало возражения с их стороны.

Послы ни при каких обстоятельствах не хотели показывать миру недееспособного монарха, при жизни прозванного Блаженным. С невероятным чванством и традиционной велеречивостью они отвечали: «В Варшаву Федор приедет тогда, когда пожелает» [52, с. 24].

Избрание короля и великого князя напоминало игру в шахматы – кто кого перехитрит. Партии так и не собрались вместе для обсуждения кандидатур на должность государя [71, с. 363].

«На том сейме Варшавском ничего хорошего не порешили, потому как меж господами была большая распря, а потом разъехались, не приняв ничего доброго. На том сейме было немало безжалостных ссор и убийств. Убитых насчитали семьсот» (пер. наш – Л. Д.), – с болью повествует автор Баркулабовской летописи [6, с. 225].

Когда 19 августа коронный канцлер Замойский и его единомышленники наконец объявили своим претендентом на королевский престол Сигизмунда Вазу, а Зборовские – эрцгерцога Максимилиана, шляхта Великого княжества дала еще один шанс Москве.

С участием Льва Сапеги белорусско-литовские паны радные писали к послам: «Замойский выбрал шведского королевича, Зборовские выбрали брата императора, а мы все – литвины и большая часть поляков – хотим государя вашего. Но задержка только за верою и приездом… Если бы нам было точно известно о приезде вашего государя, мы бы, выбрав его, в то же время двинулись бы к Кракову и короны не дали бы ни шведу, ни брату императора» [123, с. 217].

Действительно, элекция превратилась, по меткому выражению В. Чаропко, в блудливую игру. Когда литвины требуют у московских послов двести тысяч золотых на выплату долгов и защиту Речи Посполитой, московские послы отвечают, что денег при них вовсе нет и, вообще, Федор Блаженный «не хочет становиться королем за деньги, а только ради спокойствия обоих государств». Когда литвины снижают требуемую сумму вдвое, московские послы соглашаются заплатить только шестьдесят тысяч, при этом хотят занять их в долг у литовских купцов.

Отталкиваясь от традиций восточной дипломатии, московиты считают, что литвины запросили слишком много, чтобы потом уступить. Они изначально никоим образом не воспринимают условия литвинов как окончательные. Для них это обычный торг. Мало того, что каждый раз московские послы дают меньше, чем от них требуют, их торговля похожа на издевательство. Хотите выбрать? Сильно хотите? Тогда выберите Федора за свои же деньги. Бесстыжий торг продолжается. И со стороны литвинов торговля выглядит не слишком моральной. И хоть возмущению литвинов нет границ, они держат себя в руках. Ведь знают, за что борются. Договориться с представителями Московии – единственный шанс достичь своих целей. Союз с Польшей и позорная Люблинская уния должны быть упразднены. Но пойти на открытый разрыв с Королевством Польским, не убедившись в поддержке с Востока, очень опасно, поэтому торг продолжается.

Паны радные литовские настаивают на сумме в сто тысяч. Послы московские отвечают отказом. Переговоры заходят в тупик. Понимая это, Сапега решает извлечь хоть какую-то пользу от пребывания московских послов и пытается договориться с ними о продлении перемирия на пятнадцать лет. Это предложение находит понимание. Ведь каждая из сторон остается при своем, разговор о территориальных уступках не идет.

Неуступчивость, несговорчивость и настойчивость Степана Годунова и его коллег вынуждает литвинов действовать почти открыто. Сапега не может отказаться от своих планов, поэтому устраивает встречу с московскими послами первого дворянина Княжества Криштофа Радзивилла Перуна, виленского воеводы и будущего великого гетмана. Вместе с ним приезжает на переговоры к московитам и троцкий воевода Ян Глебович. Эта встреча держится в строгом секрете. Одновременно с официальными переговорами литвины ведут сепаратные, тайно консультируются с московитами. Литвины готовы пойти на беспрецедентные уступки московской стороне в основном вопросе – об изменении вероисповедания.

Глава клана Радзивиллов, виленский воевода и будущий великий гетман литовский, соглашается, чтобы о вере в новой грамоте Федора Московского было написано так: «Вы бы меня на панство избрали, а на вере не концентрировали внимание: от греческой веры отказаться мне нельзя, как меня на государство изберете, то я то же время направлю к папе римскому посла с письмом, чтобы меня в этой перемене веры не принуждал» [123, с. 218]. По другому принципиальному вопросу, о времени приезда, литвины согласны, чтобы от имени Федора было написано: «Приеду после того, как объявят королем, через три месяца или позже» [123, с. 218].

Но Василий Щелкалов не столь прост, чтобы поверить, будто виленский воевода, глава клана Радзивиллов, претендент на гетманскую булаву и первый дворянин Княжества, лично пришел к ним всерьез договариваться о времени приезда Федора Московского в Варшаву, Краков или Вильно. Обе стороны хорошо понимают: никакого приезда не будет. Не для того Андрей Щелкалов и Борис Годунов старательно оберегают Федора, чтобы отпустить недееспособного монарха в чужие страны. Да и что он здесь будет делать? Разве что трезвонить на колокольне?

Наконец Криштоф Радзивилл Перун произносит те слова, ради которых, собственно, и появился здесь: «Если уж ваш государь не захочет у нас быть-царствовать, то написал бы в грамотах, чтобы мы выбрали сами себе государя из здешнего люда… Это нашим людям всем будет приятно услышать. У нас, у Литвы, обсуждается, что если поляки не согласятся с нами на избрание вашего государя, то мы: Литва, Киев, Волынь, Подолье, Подляшье и Мазовия, собираемся из союза с Польшей выйти. В таком случае государь ваш возьмет нас под свою опеку и на одной Литве у нас государем будет ли? И за нас своею силой в состоянии постоять?» [123, c. 218].

Литва открыто просит у Московии поддержки в переломный момент ее истории. На кону стоит суверенность государства. Станет ли оно абсолютно самостоятельным с номинальным владыкой Федором или его возглавит представитель местных нобилей? Возможно, Литве потребуется военная помощь со стороны Московии. С ответом на этот вопрос прибыл из Москвы Ржевский. В грамоте к панам-раде Федор писал: «Мы у вас государем быть хотим: только нам теперь ехать к вам нельзя, потому что вы себе не одного государя выбрали, и много кто хочет, чтобы мы свою истинную православную христианскую веру покинули, перешли в католичество. А если бог даст вперед, как нам будет время, то мы к вам приедем» [123, с. 218]. Выполняя тайный приказ Андрея Щелкалова, Ржевский на словах пересказал панам-раде: «Только возьмите себе в государи нашего великого князя, будьте под его великокняжеской рукой, а всем руководите сами, в Королевстве Польском и Великом княжестве Литовском, по своим правам и вольностям. А потом государь наш, когда присмотрится к вам и вашу милость к себе познает, а вы государеву милость к себе увидите, то государь приедет к вам короноваться по своей государевой воле, как ему время будет. Короноваться ему по греческому закону, а к римской вере перейти нельзя» [123, с. 218]. Москва продолжала политические игры, византийская дипломатия ее руководителей была направлена на то, чтобы получить оба государства без особых усилий и затрат. Похоже, великий князь московский во всем на господа бога положился. Московитам нужен был только документ об избрании, это максимум, на что они претендовали в данной ситуации.

Ответ московских властей на предложения Криштофа Радзивилла Перуна не мог удовлетворить литовское правительство. На этот раз Ржевский получил решительный отказ. Литвины устали играть в кошки-мышки. Если для поляков элекционный сейм превратился в поле битвы за личное влияние на будущего короля, то литвины преследовали иную цель – защитить свое государство.

Как бы ни развивались события, литвинам было важно, чтобы новый монарх выполнил их волю: вернул отнятые Люблинской унией земли, признал за Литвой Прибалтику (Ливонию) и утвердил новый Статут ВКЛ, которым отменялись статьи унии, отчасти лишавшие Литву самостоятельности [71, с. 363]. После заявления московских послов о том, что «никогда такого не будет, чтобы московский владыка перешел в католичество», Лев Сапега понял: ситуация начинает выходить из-под контроля. Надо срочно выбираться из трясины переговоров, в которую литвинов умело затягивает московская дипломатия.

Нужно рассмотреть других претендентов, которые не принесут вреда белорусско-литовскому государству. Варианты есть, но, к сожалению, выбор невелик. Кандидатура Максимилиана Австрийского совершенно не устраивала литовских панов-раду. Во-первых, он немец по происхождению, во-вторых, за ним тянутся огромные долги. Понятно, что, став во главе государства, Максимилиан в первую очередь будет рассчитываться с кредиторами из государственной казны. Но главный аргумент против избрания австрийца заключался в следующем: всего лишь несколько месяцев назад московский канцлер Андрей Щелкалов обсуждал вместе с венским двором вопрос раздела Речи Посполитой на сферы влияния и присоединения ее территории к своему государству. Таким образом, совпадение интересов московского и венского дворов угрожало существованию Речи Посполитой.

Московские политики нисколько ни скрывали своих истинных планов. Посол Ржевский на последней встрече с Львом Сапегой сказал: «Федор, если не будет избран на трон Речи Посполитой, желает избрания эрцгерцога Максимилиана» [123, с. 215].

Шведский королевич Сигизмунд Ваза тоже не очень соответствовал интересам ВКЛ. Убежденный католик, он не только не был способен на религиозные компромиссы, но и не знал языков тех народов, которыми нужно управлять. В его пользу был только один серьезный аргумент: как наследник, королевич шведский, он со временем мог возглавить оба враждебных Московии государства – конфедеративную Речь Посполитую и Швецию и тем самым продолжить политику Стефана Батория.

Как видим, из двух зол наименьшим был Сигизмунд. Но литовские паны-рада, а среди них воевода виленский Криштоф Радзивилл Перун, троцкий воевода Ян Глебович, литовский падскарбий Федор Скумин-Тышкевич, великий маршалок Николай Радзивилл Сиротка, канцлер великий и виленский каштелян Астафий Волович и подканцлер Лев Сапега, по-прежнему стояли за Федора Московского. Правильнее сказать, за величие и самостоятельность ВКЛ при номинальном государе – Федоре Блаженном. Даже решительно отказав московскому послу, литвины надеялись, что тот пересмотрит свою позицию.

Этот отказ – всего лишь дипломатическая хитрость. Посла Ржевского было приказано везти неспешно, так как военное противостояние между двумя другими, основными противниками могло обернуться чем угодно. Расчет Льва Сапеги и литовских панов-рады был следующий: ВКЛ должно выиграть свою партию, пользуясь противоречиями между австрийской и шведской группировками. Исходя из этого и была построена программа действий литвинов.

Тем временем события принимали неожиданный оборот. Сенсационным стал переход католического первосвященника на сторону коронного канцлера и гетмана Яна Замойского. Промосковская партия, к которой до сих пор принадлежал примас Станислав Карнковский, лишилась сильной поддержки, так как следом за ним под шведские знамена двинулись почти все католические епископы и целая толпа сенаторов. Польский первосвященник ставил то на московского великого князя, то на брата императора и, наконец, разочаровался в обоих кандидатах. Старый опытный интриган, участвовавший в третьих королевских выборах, возможно, предвидел провал и одного и другого и, в конце концов, остановил свой выбор на кандидатуре Сигизмунда (как-никак Замойский обладал реальной властью в Польше).

17 августа примас прилюдно объявил, что выбор австрийской и московской кандидатур невозможен, и он готов объявить королем Сигизмунда. Именно Сигизмунд Ваза 19 августа в лагере Замойского и был выбран и провозглашен королем польским и великим князем литовским.

Литвины 21 августа опротестовали незаконное избрание. Астафий Волович, Ян Глебович и Лев Сапега привезли протест Замойскому. Сторонники Максимилиана последовали примеру литвинов и даже пошли дальше. В лагере Зборовских 22 августа они объявили королем польским и великим князем литовском брата императора. Эту элекцию литвины также не признали. Против «насилия и нарушения прав и вольностей» они выступали вместе со своими единомышленниками из Королевства и 23 августа обратились и к одной и к другой партии с предложением отменить «номинации обоих королей и совершить новую элекцию». Поскольку это предложение было отвергнуто, третий лагерь выступил с протестом, которым выборы Максимилиана и Сигизмунда провозглашались незаконными. Шляхте предлагалось провести уездные сеймики для установления места и времени повторного элекционного сейма. От своего кандидата литвины не отступились [71, с. 365].