Текст книги "Ниднибай 2. Черновик"

Мы непостижимо торопились. Времени было в обрез, ибо солнце уже начинало багроветь от вечерней усталости, а нам необходимо было сделать гору дел: поиграться на детской площадке в парке, успеть отбеситься в «джимбори» торгового центра, съесть мороженное, съесть пиццу и всё это запить апельсиновым соком.

Но вы же знаете, как всегда бывает, когда очень торопишься? Что-нибудь обязательно помешает. Вот и сейчас эта огромная коричнево-бежевая угрожающе-симпатичная овчарка разлеглась у выходных ворот цветника дома, где жил-поживал себе небезызвестный вам триумвират ЭТИ, и выйти можно было только через её тело.

Я вообще, честно говоря, имею печальный опыт даже с маленькими собачьими объектами, а выше обрисованная овчарка была, извините, с меня ростом, если не хуже. Поэтому-то я и остановился, горестно раздумывая, чем всё это обернётся.

И вот здесь… Нет, я просто обязан поведать миру о совершенно космически-героическом поступке Тальчуни… Она, эта титанически-спокойная кроха, подошла к чудовищной собаке, погладила её бежевую спину и, высунув язык, рокочуще-щёлкающе сказала:

– Быра-быра-быра, – и немного помолчав, – дыга-дыга-дыга.

Я, видите ли, собачью словесность (тем более овчарочий диалект) знаю слабо, вплоть до того, что совсем не знаю, однако тем, что произошло дальше был, вместе с Эльчушей и Итайкой, беспредельно восхищён: овчарка, понимающе подвигав ушами, встала и вежливо отошла в сторону.

В наших глазах Тальчушка выросла до такой степени, что я взял её на руки, и мы бегом отправились разгребать наш вулкан дел. Благодарение Господу, Талиньке, солнцу, овчарке и, конечно, остальным участникам, мы со всем благополучно справились.

Кстати, апельсиновый сок был просто обворожителен!

– Почему не пришёл ко мне вчера, милый, я так желала тебя?

Агриппина сняла поддерживающий её пышную грудь кожаный пояс и, высоко подняв тунику, уселась на колени молодого легионера, широко раскинув свои длинные красивые ноги так, что буйно вздымавшаяся над коленями часть тела легионера сразу вошла в неё. От удовольствия у неё закружилась голова, и она не расслышала, что ответил Секст, тем более, что парень сам пребывал в таком состоянии, в котором было не до разговоров. Чем бы это всё закончилось, известно, но в это время в спальню ворвалось практически голое тело сестры Агриппины (лишь такой же кожаный пояс поднимал её и без того высоко вздымавшуюся грудь) и начало громко завывать:

– Ах ты старая волчица, мало тебе своих любовников и любовниц? И моего соблазнила! Никак не насытишься? Шла бы, развратница, в лупанарий! Уже весь Рим обесчестила! Ни одного мальчика не пропустила!.. Сколько мужей соблазнила!.. Сколько жён перепортила!.. Всё мало!..

При этом сестра попыталась стащить Агриппину с коленей Секста, что ей не удалось, и тогда, содрав с себя кожаный пояс, она начала хлестать им соперницу. От неожиданности момента, прикосновения, рук голой сестры, ударов пояса и, конечно же, наличия под ним мужчины с телом владеющим Агриппиной случился неповторимый, восхитительно-бурный оргазм.

Кончилось же дело тем, чем обычно кончается у мужчин, и прекрасное возбуждённое женское тело вместе с принадлежащей ему Агриппиной соскользнуло с мокрых коленей легионера. Увидев то, что могло достаться ей, но не досталось, сестра совсем озверела и, схватив попавшуюся ей на глаза вазу, швырнула её в Агриппину. Ваза, вращаясь, пролетела мимо цели отскочила от пышного ложа хозяйки и застыла в положении неустойчивого равновесия на открытом окне спальни. Ничего не подозревавшая о сексуальном скандале, пролетавшая по своим делам, большая зелёная навозная муха уселась на край этой дорогой вазы… Просто так, передохнуть… Хрупкое равновесие нарушилось, и ваза вылетела в окно. И хотя крики в спальне продолжались, ваза продолжала лететь, пока не попала в переносицу радостному Луцию, приближавшемуся к своему дому в предвкушении ласк жёнушки Агриппины и державшему в своих руках письмо начальника преторианской гвардии Рима к префекту Удеи, которое резво передал Луцию (не безвозмездно, конечно), ставший ещё более вонючим, письмоносец-курьер Спурий.

Вам никогда не попадала ваза в переносицу?..

Ну и слава Богу!.. Архипренеприятная, знаете ли, штучка…

Дело в том, что, от удара вазы, носовая кость и хрящ пронзили мозг тела, которое владело Луцием и оно отпустило душу его на свободу.

Но этим дело не кончилось, ибо агенты принцепса, весь день наблюдавшие за домом префекта преторианской гвардии, письмоносцем и в конце концов за Луцием, не обращая внимания, как и ваза, на сексуальные крики и другие предметы, всё ещё сочившиеся из окна дома Луция, вытащили из рук его тела письмо с печатью…

– Ты помнишь, как я тебя хлестала? – спрашивала, бывало, сестра Агриппину через много лет.

– О! Это незабываемо!

– А потом… когда увидела конец… запустила в тебя вазой?..

– Ещё бы!..

И разгорячённые тела сестёр начинали хохотать и возиться на ложе…

Итайка застыл. Он не мог оторвать восхищённого взгляда. Его переполняло вдохновение.

В чём же было дело? Перечисляю подробнейшим образом.

На земле, пропитанной машинным маслом промышленной зоны, куда я с малышами по ошибке забрёл в поисках нового детского парка, валялись… прощу прощения, грациозно лежали следующие предметы: пластмассовая зажигалка с разбитым корпусом, отрезок железной трубы, куски зелёной пластмассы, новый блестящий болт с шайбой и гайкой, старый ржавый болт с шайбой, но без гайки, скомканное полотнище флага государства Израиль, камни различной окраски, куски штукатурки, металлическая пуговица, пустая банка из-под «колы» и пустая бутылка из-под пива, закрытая замечательно отражающей солнце золотистой крышечкой.

Вместе с Итайкой на все эти сокровища неотрывно смотрел рогаткообразный пожарный кран с выпученными по-лягушачьи отверстиями-глазами, отчего он казался выкрашенной в красный цвет огромной лягушкой, сидящей на жёлтой трубе.

Положение было критическим, ибо Итайка категорически планировал захватить с собой всё это, по необъяснимо счастливой случайности оказавшееся здесь, рядом с ним, богатство.

Я отозвал Эльчуху и Тальчуху для краткого оперативного совещания. Мы уселись на выступающий фундамент здания обувного заводика, рядом с которым разместились все эти драматические предметы и, немного помолчав, съели несколько пышек.

Затем я осторожно подошёл к Итайке и корректнотактично, чтобы он не ушибся, падая с высоты своего вдохновения, объяснил ему, что это имущество принадлежит заповеднику вышеуказанного заводика, охраняется государством, о чём свидетельствует лежащее на земле полотнище государственного флага, и совершенно неприемлемо поэтому что-либо брать всем посетителям этого заповедника.

Даже Юлий Цезарь был меньше разочарован в Бруте, чем Итайка в таких по-варварски жестоких законах данного заповедника. От неописуемого горя он разрыдался.

Утешая его, я думал:

– Боже, сделай так, чтобы это было самое большое Итайкино разочарование в жизни.

Ещё месяц и закончится послеинститутское армейство. Сегодня, на последней политпроповеди, Леольh решил рискнуть-блеснуть.

– Возможно вы читали о недавней находке наших археологов в Кермане?

Капитан Нежидов утвердительно икнул.

– Там были найдены древние свитки первых эметистов, живших ещё при святом hАшуа. В них повествуется о множестве чудес, совершённых им. Этим чудесам, известным нам и из других источников, дали блестящее материалистическое толкование гениальные создатели научного эметизма Арксh и Еханов.

И тут-то и начинался риск-блеск Леольhя!

– Но в этих свитках рассказывается ещё об одном, доселе никому неизвестном, чуде, не находящем объяснения у наших учёных-философов: за два часа святой hАшуа с помощью какой-то огненной колесницы сумел перенести себя и своих соплеменников-учеников из Удеи (сейчас это Истинея) в окрестности современного Кермана, что на юге Краины, то есть преодолеть около двух тысяч километров. Это во времена-то Римской империи!

Здесь, от волнения, Леольh сделал паузу. Риск заключался в том, что власти сейчас и испокон веков (даже царская, а затем буржуазная) скрывали, что святой hАшуа был врей из Удеи.

Однако, когда он оглядел класс, он узрел, что волновался, кроме него, лишь ещё один человек, ибо часть служивых дремала, часть игралась с мобильниками, Capah по-прежнему бросала на мужчин жадно-блудливые взгляды, а остальные разговаривали между собой. Волновался же и смотрел на Леольhя неожиданно трезвым взглядом только капитан Нежидов.

Досадуя на такое равнодушие слушателей, Леольh значительно урезал оставшуюся часть своей последней политпроповеди, закончив её стандартными словами:

– Научный эметизм был блестяще реализован на практике нашим героическим вождём, братом Вовуськиным, во время Великой Апрельской Справедливой революции, и его развитие продолжается сейчас, благодаря мудрому руководству нашей партии во главе с её выдающимся лидером, братом Кобериевым.

Возвращаясь в свой корпус и глотая ледяной, пахнущий тундрой ветер, Леольh думал:

– Удивительно, как столь большой народ вян воспринял идеи именно небольшой общины вреев-эметистов (одним из потомков которых, как ни странно, являюсь, видимо, и я), а не окружавшего его огромного мира истиан.

Ночь овладела Козьим островом. Лишь гигантский маяк с обрыва освещал пролив между этой скалой и материком. А за маяком, перед бездной, притаился на скале огромный дворец. Он спал. Спал его роскошный атриум с колоннами, мраморным потолком и расписными стенами, покрытыми полированной киноварью. Спала статуя прежнего императора. Спал гигантский перистиль, опоясанный могучей колоннадой… Стоп!.. Кто-то всё же не спал… Ну да! В покоях принцепса полоскался свет от светильника из позолоченной коринфской бронзы, и сквозь него в тёмный перистильный сад невидяще смотрели бессонные глаза постаревшего императора.

– Если ничего не предпринять, то уши волка выскользнут из моих рук. Коварные заговорщики! И кто?! Жена любимого сына и её любовник, которого я возвысил. Неужели слухи верны, и они же отравители?! Но мало ему, собаке злобной: он ещё и смуту в провинциях посеять желает.

Принцепс ещё раз взглянул на письмо с печатью префекта преторианцев, доставленное ему агентами. Оно гласило всё то же:

«S. P. S.P.D.

Главаря нововерцев изловить и распять.

Salve».

– Что ж, это была последняя капля, и если власть – это изверг, то пусть её жертвой падут презренные, – подумал император и принялся писать письмо в Сенат, изобличающее начальника преторианской гвардии. И уж поверьте, письмо это возымело действие: префекта и его сторонников казнили, а любовница-заговорщица, неверная жена сына принцепса, покончила собой. Да, вот что ещё: Сенат постановил стереть всякую память об этом злодее. Но вы ведь знаете, как это принято в нашем мире: дольше поминаются подлые имена, чем праведные. Может, это и к лучшему: иначе, как бы я всё это вам рассказал?

Итак, похоть, ваза и навозная муха предотвратили большие неприятности для провинции Удея Римской империи. Ведь страшно даже подумать, что бы произошло и как бы изменился ход мировой истории, если бы письмо префекта преторианской гвардии попало к префекту Уд ей…

Здесь уместно или неуместно высказать некоторые простые или непростые мысли касательно времени. Как бы ни изощрялись физики с философами (свет туда, свет сюда, часы здесь, часы там, инерциальные системы, не инерциальные системы, длительность не длительность и т. п.), а всем или не всем предельно ясны или не ясны следующие шесть соображений:

1. Убираем всю материю – пустое пространство может и остаться?

2. Убираем все движения (изменения) – пустой длительности может и не быть? То есть, время – это не пустая длительность, начинённая событиями-движениями, а само движение?

3. Упорядоченность событий, в том числе причин и следствий может быть только в связи с тем, что хотя бы в локальном (небольшом) пространстве есть движения (изменения)? Тогда упорядочивать можно по этому движению: между прошлым событием и настоящим событием произошёл ряд изменений в локальном пространстве, оставивших свой след (нужна память?!)?

4. Движение не было всегда, ибо как из бесконечного прошлого можно добраться в настоящее? А дело было, возможно, так: было само по себе всегда Мироздание в виде многомерного континуума без движения и значит, без времени, но уже со своими всеобщими законами? Внезапно (Кто?! Что?! Почему?! Откуда?!) появилось движение-изменение и следовательно, время? Образовались разнообразные вселенные со своими внутренними законами (вдобавок ко всеобщим) и среди них, как одна из возможностей, наша Вселенная со своими антропоцентристкими законами?

5. Одно из необыкновенно «восхитительных» свойств времени-движения-изменения нашего любимого Мироздания заключается в том, что, создав нечто, оно тут же начинает его разрушать. О чём это говорит? О случайности и бессмысленности? Или о целенаправленности и мудрости?

6. Совершенно непонятно (даже, если привлечь квантовую механику): случайно ли ваза врезалась Луцию в переносицу или это было детерминировано, начиная с чудесного появления движения-времени?

Когда я с малышами подошёл к детским горкам в парке, там никого не было. Погода была замечательная. Какой-то могучий скульптор таким образом расположил облака на небесной тверди, что виделись там снеговые заносы, рябь и волны сугробов, словно в тундре. Так и хотелось прокатиться на лыжах по небесам. От этой замечательной обстановки мне захотелось сказать что-то хорошее о себе, и я начал это делать, рассказывая крохам о своей нынешней известности в мире, благодаря совсем недавно, буквально несколько мгновений тому вперёд, изданной книге, о контейнерах с письмами восхищённых ею народов… Маленькие ЭТИ слушали меня, открыв рты.

– Саба, – вдруг спросила Эльчулька, вытряхивая песок из розовой туфельки Тальчульки, – если ты такой знаменитый, то почему же тебе никто не звонит?

Надо отдать мне должное: я запнулся лишь на пятнадцать с половиной минут, после чего ничтоже сумняшеся заявил:

– Звонят моему секретарю, ну этому…

Слава Богу, в это время, подошла девочка-соседка со своими родителями и младенцем-братиком, и мы, то есть я и вся самостоятельно передвигающаяся малышня, начали играть в замечательную игру с очень сложными правилами, где я был сторожем. Девчонки с мальчишкой Итайкой взбегали по ступенькам на жёлто-красную, с крышей в виде головы дракона, горку и съезжали-скользили внутри трубы вниз, где я, сторож, стоя у отверстия трубы, должен был их ловить, но никогда не поймать. Когда же я имел право их всё же словить, то они, взбежав по ступенькам горки, кричали:

– Закрыто, и нельзя, и мы здесь, – и я терял это право…

На сто седьмом круге я понял, наконец, во всей их глубине, правила этой игры…

Кстати, «саба» на иврите значит дедушка.

Однако в те далёкие дни случилось в Русалиме непредвиденное. И хоть не получил префект Удеи письмо начальника преторианцев, но недолюбливал он, чтобы не сказать хуже, народ врейский. И решил, якобы для славы императора, а на самом деле, лишь для огорчения народа, выставить во дворце прежнего удейского царя золотые щиты с надписью в честь божественного принцепса. Действо такое оскорбляло древние удейские обычаи, и стали просить префекта наиболее ретивые из удеев убрать щиты из дворца. Но человек этот был от природы жесток, и стал он упорствовать на своём, лелея коварный замысел. Тогда поднялся среди части удеев великий крик:

– Не поднимай мятеж, не затевай войну, не погуби мира!

Но раздражённый и гневливый префект только этого и ждал. Он ещё и смутьянов переодетых подослал, чтобы разогреть толпу. И поднялся мятеж, и подавлен он был с ужасной и бессмысленной жестокостью. Многие праведные удеи были изгнаны тогда за пределы империи, и начали своё долгое и мучительное скитание по миру вдали от родины, вдали от стен Русалима, в галуте. Оставшиеся же не смолчали и послали слёзное письмо императору, но уже умер прежний, и взошёл новый принцепс. И хотя наместником Сирийским был сменён префект и щиты убраны из дворца царёва, возвращение изгнанным запрещено было под страхом смерти, в наказание за мятеж. Жестокий же прежний префект был отослан в Рим, где, сказывают, покончил собой, и были сложности с его телом, ибо реки не принимали труп…

Прошло две тысячи лет…

Боже мой, как неутомимо летит время!.. Кажется, вот только что Луций спал с Леей и подслушивал Великий Инедрион… И вот уже нет Луция… И нет Римской империи… Нет получившего статус святого за развитие удаизма Гидона… Вознёсся на огненной колеснице в небеса и так и не вернулся hАшуа… а потомки тех самых варваров, которых он когда-то усыпил, приняли истианство, хитроумное сплетение удаизма, эметизма и их толкований, расселившись по по всем частям бывшей империи… И на месте Уд ей на карте мира обозначено огромное государство Истинея с почти миллиардным врейским населением…

И уже была Первая мировая, и есть чем прикончить Землю во Второй мировой… а Леольh Фраh завершил свою службу в армии и прибыл в качестве молодого специалиста на Сомнамбыльский химический комбинат… Но постойте! Ritmo lento… Давайте вглядимся…

Что это там тарахтит и подпрыгивает на ухабах, как консервная банка, привязанная к хвосту кота?.. Отвечаю. Это сомнамбыльский рейсовый автобус… Что?.. Нет, не очень набитый телами. Всё-таки сейчас не час пик… А с чего это вдруг на нём решил прокатиться Василий Андреевич? Что, или автомобиля своего нет? У военпреда-то? Да так, ни с хрена собачьего: захотелось…

Василий Андреевич смотрел на молодого маленького роста худенького парня с красивым, черноброво-грустным лицом, стоявшего у грязнобежевой автобусной двери, и, переводя взгляд на длинноногую девицу в красном берете, которой парень был по плечо, размышлял: «О чём Он только там думает? Швыряет кубики как ни попадя. Ну на хрена этой девке такой рост? А парню был бы в самый раз. И лицо весёлым, может, стало бы. Так задумано или так получилось?.. А если ни то, ни другое? И нет Никого. Просто сами по себе варианты перебираются. Брр!.. Страшно!.. Ёш твою!.. Мне ж сходить!». Василий Андреевич быстро вскочил и выпрыгнул из автобуса, сбив, выпрыгнувшего ранее оттуда же, какого-то человека.

Поверженный показался знакомым.

Присмотревшись к одетому в чёрное пальто силуэту поднимавшегося, Василий Андреевич ахнул:

– Мать твою!.. Леольh!

– Нежидов!

– Как тебя сюда-то занесло?!

– По распределению. А тебя? Ведь перед моим отъездом в Град ты в части ещё был.

– Быстро дело делается – не скоро сказка сказывается. По перераспределению. Я, с позволения сказать, по специальности тоже на «е» называюсь.

– То есть?

– Едрёна-вошь-химик. Кореш из министерства предложил военпредом на комбинат. Долго не думал. Тут хоть и АЭС рядом, но не такой колотун, как в тундре. Да и женщин, между нами будь сказано, поболе. Вон какие девочки в автобусах разъезжают, видел?

Леольh улыбнулся. Приятно было встретить старого знакомого в чужом городе.

Очередь почти не двигалась. Она была злая и вела внутри себя разные разговоры.

– Слышал? Цены на нефть опять грохнулись.

– А!.. Слышал. Говорят, Союз козни строит.

– Союз, Союз… У нас своих придурков хватает. В долгах страну утопили.

– Когда это в Истинее очередь за хлебом была?..

Леонид Гройсшлемазлин, эмигрант из

Справедливого Союза, хотел в туалет по малой нужде, но боялся потерять очередь и, стараясь отвлечься, слушал эту болтовню.

– За кого голосовать-то будем?

– За «Перестройку», конечно.

– С какой радости?

– Не с радости, а с горя.

Наконец, Гройсшлемазлин не выдержал: предупредил очередь и побежал в супермаркетовский туалет. Туалет был платный и грязно-вонючий – не хватало моющих средств, – но своё дело он сделал, и нижняя часть Леонида была счастлива. Однако счастье быстро сменилось ощущением неудачи, когда он увидел, что очередь исчезла: вероятно, хлеб кончился.

В автобусе, по дороге на работу, он представил себе внутренности своего крохотного холодильника и ясно увидел их. Там была только одна луковица с полупустой коробочкой кефира.

Гройсшлемазлин стал наблюдать за вошедшим на остановке постоянным и хорошо знакомым ему пассажиром-истианином в вязаной кипе и очках, хотя заранее хорошо знал все его действия, Вот тот положил свой рюкзак и около пяти или шести нейлоновых мешочков на сиденья. Поколупался в кармане и извлек седьмой мешочек, в который был завёрнут восьмой. Из последнего он достал автобусную карточку и всей своей худой долговязостью двинулся отмечаться у шофёра. Затем вернулся, сел лицом к остальным пассажирам автобуса и, зверски прошебуршав всеми мешочками, извлёк из них синюю бутылку с водой и красную помидорину. Посапывая длинным носом, он обречённо ел и запивал, брызгая помидорным соком на свою чёрную куртку и мелькая окольцованной золотом, женатой рукой, вплоть до остановки, где, быстро схватив весь личный багаж, выпал из автобуса, как парашютист из самолёта.

Он сошёл, а Леонид подумал:

– Боже, и ведь так почти каждый день, из года в год!

И неожиданно:

– Жениться бы.

И потом, чтобы утешиться:

– В конечном итоге, жизнь – это «только промежуток краткий» между двумя смертями.