Текст книги "Остроумный Основьяненко"

И вот наступает долгожданный для обоих влюбленных день, когда приходят к родителям Маруси сваты просить ее руку для Василя, и Квитка, великолепный знаток установленных обычаев и традиций, воспроизводит эту сцену не как деловой разговор, а как некое священнодействие и, видимо, не будучи полностью уверен, что будет правильно понят менее осведомленными читателями, сопровождает ее показательным примечанием: «Все описываемые действия и разговоры должны быть соблюдены во всей точности. Родители и сваты, зная друг друга очень коротко, говорят установленное, законные речи, как будто вовсе незнакомые между собою, и будто не постигая, зачем пришли и чего требуют от них сваты». Подобными примечаниями сопровождает автор и продолжение разговора, потому что без него побуждения и глубинная мотивация поступков действующих лиц остались бы непонятными читателю.

Сватовство, хоть и не сразу, но завершается успешно, и важно видеть, как Квитка об этом говорит: не как сторонний наблюдатель и повествователь, а как близкий человек, проникающийся невзгодами и радостями, которые переживают персонажи повести, как своими собственными: «Как же развеселился Наум! Давай музыку, да и давай! <…> Батюшки! Поднялися танцы, да скоки, так что ну! <…> Такая гульня была, что укрой боже! Чуть ли не до света гуляли. <…> Думаешь, один день прошел, ан гляди, уже и недели нет. Так было с Василем и с Марусею: все вместе, да вместе, как голубь с голубкою. <…> Вот так-то они в последние часы разговаривали и обое плакали беспрестанно! А когда уже пришло время совсем прощаться, так что там было!.. Когда уже и старый Наум так и хлипает, как малое дитя; а мать, смотря на слезы да на скорбь Марусину, даже слегла; так уж про молодых что и говорить!.. <…> Батюшки! Как зарыдает Маруся! Да так и повисла ему на шею! <…> Что же? Только и речей…» и т. п.

В той же тональности, как о собственном горе, рассказывает Квитка о болезни и смерти Маруси, об отчаянии, охватившем ее вернувшегося жениха: «Так вот какую свадьбу нашел Василь! А как увидел свою Марусю, вместо того, чтобы сидеть на посаде, лежащую на лавке под церковным сукном; хоть убрана и украшена, да не к венцу с ним, а в могилу от него идти! Вот такую ее увидел, вскричал жалобно, застонал, побледнел как смерть, да тут же упал как неживой!..»

Через два года приехавший из Киева человек привез Науму и Насте поклон от Василя, присовокупив к этому потрясшее их известие: «Видел его в Киеве, и он уже не Василь, а… отец Венедикт…»

«– Как это так? – вскричали оба старика.

– А так, – говорит человек, – что он там постригся в монахи».

Когда же старики поехали в Киев и спросили о диаконе по имени Венедикт, то получили ответ: «Помяните его уже за упокой! Он и пришел немощной, да-таки себя и не поберегал; не слушал никого, искал болезней и заморил себя совсем. Потом чахнул, чахнул, да вот недели две как и умер». Было у него предсмертное желание: «просил, чтобы ему в гроб положили какую-то землю, что была у него в платке завязана; а платок шелковый, красный платок, просил положить ему под голову». Нам хорошо понятно, что это была за «какая-то земля» и чей был платок. Но для церковников это было подтверждением того, что он «еще-таки от суеты не избавился», а «как закон запрещает иноку такие прихоти, то мы и не исполнили его, грешного, желания».

Трудно назвать другую повесть Квитки, которая вызвала бы столь одобрительные и даже восторженные отклики, как «Маруся». Правда, вначале такое мнение не было единодушным. Первый рецензент «Малороссийских повестей» И. Мастак (О. М. Бодянский) оценил ее весьма сдержанно: «Она чрезвычайно растянута и загромождена описаниями. Зачем столько быть неумерену в них. Все хорошо у места и во время. <…> Как бы то ни было, в Марусе при всех недостатках, есть места истинно прекрасные, набросанные художническою кистию; таковы: описание свадьбы Марусыной подруги; разговор Маруси с Васылем на пути в город и обратно; их обручение; болезнь и погребение Маруси, особенно последнее»[60]60
  Мастак И. Малороссийские повести, рассказанные Грыцьком Основьяненком. Книга первая // Ученые записки Московского университета. – 1834. – Ч. VI. – № 5 (ноябрь). – С. 299, 302.


[Закрыть].

Но действительно достойную оценку она получила, когда была переведена и стала достоянием русского читателя. Об отношении к ней Белинского уже было сказано. Она произвела такое впечатление на Шевченко, даже через несколько лет после того, как он мог с ней познакомиться, он писал Квитке: «Не оставьте же, любите меня, как я вас люблю, ни разу не видев. Вас не видел, а вашу душу, ваше сердце так вижу, как, может, никто на всем свете. Ваша „Маруся“ так мне вас рассказала, что я вас насквозь знаю»[61]61
  Шевченко Т. Г. Письмо от 19 февраля 1841 г. // Собрание сочинений: в 6 т. – Т. 5. – М.: Худож. лит., 1965. – C. 256.


[Закрыть].

Е. Гребинка, выступая против утверждений, что украинский язык якобы пригоден лишь для описаний комического характера, использовал как убедительный аргумент именно эту повесть Квитки, которую ценил как раз за то, что в ней «короткие чувства выражены так удачно, что даже приверженцы этого мнения, собиравшиеся хохотать до упаду при одном имени Маруси, плакали под конец повести»[62]62
  Гребінка Є. Твори: в 5 т. – Т. 4. – К.: Держлітвидав України, 1957. – C. 304.


[Закрыть].

На появление русского перевода «Маруси» откликнулся Н. А. Полевой в обширном обзоре «Очерк русской литературы за 1838 год», напечатанном в «Сыне отечества». Он не пожалел для нее самых восторженных слов: «Наконец с истинным наслаждением встретили мы в Современнике „Марусю“, повесть, написанную на малороссийском наречии одним из наших русских литераторов, урожденцем Малороссии, скрывающим свое настоящее имя под именем Грицка Основьяненка. Не удивляемся, что издатель Современника решился занять этою повестью, прекрасно переведенною с малороссийского на чистый русский язык, большую часть Современника. Маруся – произведение превосходное, рассказ от души, проникнутый тихою задумчивостию, дивно красноречивый в безыскусной его простоте. Это живая картина Малороссии, и мы ничего еще на русском языке подобного не читывали <…> Читайте же Марусю и заметьте, что в ней нет ни одной натянутой фразы, почти нет происшествий, и между тем это так хорошо, как народная песня, как неукрашенная искусством природа благословенной Малороссии и – мы готовы еще двадцать сравнений, чтобы выразить только, как хороша эта Маруся! Как превосходны характеры героев повести, как трогательны подробности и как все это верно с природы между тем! Грицка Основьяненка, после его Маруси, мы ставим в число наших замечательных современных писателей»[63]63
  Сын отечества. – 1838. – Т. V. – C. 58.


[Закрыть].

Неизвестный нам рецензент «Козырь-девки» не той повестью восхищался, которая обозначена в названии его рецензии, а «Марусей». «Его „Маруся“ – писал он, – в своем роде такое же совершенство, как и всякое из бессмертных созданий чудной Древности»[64]64
  Б. п. «Козырь-девка»: [рец.] // Современник. – 1838. – Т. XII. – C. 66.


[Закрыть].

В 1844 г. Иер. Галка (Н. И. Костомаров) напечатал в альманахе «Молодик» «Обзор сочинений, писанных на малороссийском языке», где значительное внимание уделено женским образам в повестях Квитки и ведущее место среди них также занимает Маруся. Он писал: «Эта столь поэтическая Маруся ничуть не идеал: она обыкновенная в быту малороссиянка; вы можете много увидеть таких Марусь и, может быть, ни одной не узнаете <…> Но автор раскрыл перед вами ее душу, ввел вас в таинственный мир, и вы изумляетесь обилию неисчерпаемого чувства, которое было от вас закрыто. <…> А откуда это изящество характера Маруси? Оно истекает из ее исторической жизни. Маруся – это малороссиянка древнего века, живущая в новом. <…> Но при всем превосходном изображении характера Маруси, при всех прекрасных описаниях, трогательных и увлекательных сценах – одним словом, при всех неотъемлемых ее достоинствах, мы должны заметить, что она имеет большие недостатки. Характер Василя не ясен и даже не естествен; в нем не видно такого простодушного чувства, как в Марусе – он сентиментален, и самое удаление его в монастырь не производит сильного эффекта. Характеры Наума, отца Маруси, и матери ее также не отличаются резкими чертами. В отделке нет художественности: иное растянуто, другое не досказано»[65]65
  Молодик на 1844 год. – Т. III. – Харьков, 1843. – C. 172–173.


[Закрыть].

А еще через четверть века «Маруся» стала одной из тем ожесточенной полемики между П. А. Кулишом и М. А. Максимовичем. Возникла она в связи с тем, что Кулиш, по мнению Максимовича, недооценивал Гоголя, чем и была вызвана серия его статей «Оборона украинских повестей Гоголя». Эти вопросы не соотносятся с нашей темой, и мы не будем в них углубляться. Но Максимович, человек по складу характера очень эмоциональный, стремился пользоваться любым случаем, чтобы оспорить оценки Кулиша и подвергнуть их критике. Это стремление и побудило его написать статью «Трезвон о Квиткиной Марусе». Написана она была, согласно авторской помете, 26 октября 1861 г., но опубликована в журнале «Киевская старина» лишь в 1893 г.

Нельзя сказать, что расхождения обоих литераторов в оценке повести Квитки имели принципиальный характер: и тот и другой оценивали ее положительно. Но раздражение, клокотавшее в душе Максимовича, изыскивало любую возможность, чтобы хоть в чем-то, хоть как-то возразить Кулишу. На замечание Кулиша, что другие повести «мы читали смакуючи, а Марусю плачучи; так тут уже хоть и не кажи, що нам роднейшее», он откликается так: «Отчего же: хоть и не кажи? Разве Квиткина Маруся оттого нам роднее, что мы ее читали плачучи? Много слез было пролито и в Малороссии – от чувствительных повестей Карамзина, от разных трогательных сцен из Театра Коцебу; но через эти наши слезы – ни карамзинщина, ни коцебятина не сделались нам роднее нашей смехотворной котляревщины, которую и теперь еще помнят наизусть старосветские украинцы и даже украинки. Квиткина „Маруся“ так прекрасна, что не с чего было отвертаться от нее и самым благовоспитанным малороссиянкам; им-то собственно и читать ее, смакуючи и плачучи»[66]66
  Фризман Л. Г., Лахно С. Н. М. А. Максимович-литератор. – Харьков, 2003. – C. 482.


[Закрыть].

Он напоминает, что уже через несколько недель после выхода «Малороссийских повестей» появилась «в журнале Московского университета» рецензия О. М. Бодянского, в которой отчетливо изложил он свое мнение о достоинствах и недостатках этих трех повестей и воздал Квитке достойную хвалу, как «первому прозаику в новой словесности малороссийской», и что «было Квитке великое внимание и от журналов петербургских, начиная с „Современника“, поместившего в 1837 году его „Солдатский Портрет“ в русском переводе г. Даля»[67]67
  Фризман Л. Г., Лахно С. Н. М. А. Максимович-литератор. – C. 483.


[Закрыть].

Позиция Максимовича была непоследовательной и даже недостаточно внятной. Он то превозносит «Марусю», то упрекает Кулиша в переоценке этой повести: «Очарованный Квиткиною „Марусею“ г. Кулиш…», «А у г. Кулиша в виду все Квиткина „Маруся!“». Остается впечатление, что главным для него было – оспоривать Кулиша. При этом он пытался опереться на авторитет Шевченко, но неудачно. Шевченко, по его утверждениям, «не в Марусе и не в других Малороссийских повестях Квиткиных находил <…> Украину со всеми ее дивами, и не таких повестей от Квитки желал Украинский певец», а желал он «того именно, чего не было в Малороссийских повестях Квитки, к чему не было и призвания у нашего старого повествователя»[68]68
  Там же. – C. 485.


[Закрыть]. Все это, конечно, чистые домыслы, свидетельствующие лишь о плохой осведомленности Максимовича: мы располагаем достоверными подтверждениями того, что Шевченко положительно оценивал и «Малороссийские повести» Квитки в целом, и «Марусю» в особенности. К сожалению, когда писалась статья Максимовича, Шевченко был уже мертв, что исключало его участие в развернувшейся дискуссии.

Вместе с «Марусей» в первом выпуске «Малороссийских повестей» Квитка поместил еще две вещи, резко контрастирующие с ней по тональности: «Солдатский портрет» и «Праздник мертвецов». Обе они получили одобрительную оценку первого рецензента «Малороссийских повестей» О. М. Бодянского, в эмоциональности которой явно дало себя знать что автор был украинским поэтом и филологом, внесшим значительный вклад в изучение украинского языка. Рецензия его завершалась прямо-таки здравицей Квитке: «Хвала Пану Грыцьку, первому так смело и так живописно ворвавшемуся на лихом украинском коне в область ныне всеми любимого повествовательного рода»[69]69
  Мастак И. Малороссийские повести, рассказанные Грыцьком Основьяненком. Книга первая. – Ч. VI. – C. 307.


[Закрыть].

«Солдатский портрет» особенно дорог Бодянскому, он ощутил в нем сокровенно близкое и родное. Эта повесть «так в духе малороссийском, что ее можно считать оригинальным произведением: простота, естественность рассказа, полнота, в целом правильное соотношение между частями, живые, яркие, свежие картины, веселый юмористический тон, меткие, остроумные намеки, как бы нечаянно, мимоходом сделанные, быстрота переходов, искусные отступления, постоянная заманчивость одной группы перед другою, правильный, чистый большей частию язык и многие удачно схваченные у народа обороты и выражения: все это составляет неотъемлемые достоинства сей прелестной повести Пана Грыцька»[70]70
  Там же. – C. 298–299.


[Закрыть].

«Солдатский портрет» имел в сборнике малороссийских повестей подзаголовок «Латинска побрехенька по нашому розказана». Считается, что определение «латинская» должно было вызвать в памяти известное изречение Апеллеса «Ne sutor supra crepidam» («Пусть сапожник судит не выше сапога»). Отзвук этого изречения можно услышать в одном из эпизодов, но в целом следует признать, что оно слабо соотносится с содержанием повести. Да и вряд ли оно играло для Квитки существенную роль. При первой публикации в харьковском альманахе «Утренняя звезда» было просто «Побрехенька». Несмотря на свое происхождение от слова «брехать», «побрехенька» – это не обман всерьез, а болтовня, балагурство, вызывающие к себе скорее добродушное отношение, некий аналог русской жанровой дефиниции «небылица», но с существенной долей юмора, присущего малороссийской словесности.

Однако если вспомнить, как многократно и настойчиво Квитка подчеркивал, что в такой-то повести нет никакого вымысла, в ней изображены события, которые действительно имели место и могут быть подтверждены очевидцами, станет ясно, что этот подзаголовок подобран не случайно: с его помощью автор наперед предупреждал читателя, как должно восприниматься его произведение.

Но самое важное, что эта побрехенька «по нашому розказана», не просто написана «на малороссийском наречии», но рисует украинские характеры, несет на себе отпечаток украинской народной морали, национальных понятий и пристрастий. Не подлежит сомнению, что писатель придавал этой вещи существенное значение. Прежде чем открыть ею первый сборник своих малороссийских повестей, он тщательно переработал ее первый вариант, помещенный лишь годом ранее в альманахе «Утренняя звезда».

Сюжет повести так бесхитростно прост, что его и пересказать нелегко. Какой-то пан заказал «маляру» (слово это здесь означает «художник», оно произведено из украинского «малювати», что значит «рисовать») нарисовать портрет солдата, который был бы так похож на живого, что своим видом разгонял бы воробьев. Выполнив заказ, «маляр» повез портрет на ярмарку, чтобы посмотреть, будут ли люди принимать нарисованного солдата за живого. Успех был полный: с солдатом заговаривали, угощали его, предлагали ему свои услуги, снимали перед ним шапку, желали доброго дня.

Конечно, мы имеем дело с очевидной гиперболой: не могли люди нарисованного солдата принимать за живого. Но потому Квитка нас и предупредил, что это «побрехенька». А настоящая, высокая правда – не в этих шутливых эпизодах, а в воссозданных писателем картинах украинского быта и украинских характеров.

Почти все художественное пространство повести отдано описанию ярмарки, и главное в ней – тональность, в которой выдержано это описание. Все здесь дорого автору, все пронизано не просто его сочувствием, но и восхищением, вызванным тем, что все здесь – это любимая им и дорогая ему Украина. Он любуется обилием продуктов и товаров, в котором ему видится достаток ее жителей. Хлеба всякого «видимо-невидимо! коли так сказать, что подвод с двадцать тут было – так ей же Богу моему что больше! Туча тучей. Тут и рожь, и овес, и ячмень, и пшеница, и гречиха – все, все было». Торговки наперебой расхваливают свой товар: «поди сюда, дядюшка; возьми у меня; вот бублики горяченькие с мачком; вот сайка легонькая <…> А за ними гуськом частили с пирожками, с вареным мясом, с гусаками, с гороховиками и со всякими лакомствами, чего только душа пожелает… <…> Всякий товар и чего бы ты ни вздумал, все есть! Груш ли? так и возами груши, и в мешках груши, и кучами груши, приди, торгуй, сколько кому надо, да с которой кучки хочешь и сколько тебе угодно бери и пробуй; никто тебе не закажет… были у них и чашки, лоточки, писаные деревянные тарелки; были и решета, лотки, кадки, пересеки, лопаты, сеялки; башмаки, сапоги с подковами, и немецкие, только одними гвоздочками подбитые: тут и суздальцы, с картинами, да с книжками завалящими; а рядом с ними сидит сластёница, что пыжки печет, с печкою; только спроси, на сколько тебе там надо сластёных, так она живо подымет пелену да сыпет старую онучу, что горшок с тестом накрыть, чтобы, знаете, тесто на холоде не стыло <…> А тут уже пойдут лавки с красным товаром для господ: стручковатый перец на нитках, изюм, винные ягоды, лук, всякие сливы, орехи, мыло, свечи, тарань-рыба, еще весною с Дону привезенная, и провесная и соленая; икра, сельди, опойки, выростки, ножи, булавки, иголки, крючки, застежки, и для нашего брата свинина. Дёготь и в шеритвасах и в мазницах – да продавались тут и помазки. А рядком, подле, стояли бублики, буханцы, гороховики, гречаники, а в лотках разносили печенку на ломти порезанную; на сколько тебе надо, на столько и бери. А там, пучками капуста, свекла, морковь огородные – а домашней бабы наши не продают, берегут про нужду, напасть голове, ну ее!.. <…> говорю, нет того на свете, чего бы не было на этой ярмарке; и кабы только денег вволю, так накупил бы всего да и ел бы себе круглый год! А что еще ободьев, колес, оглобель, а там еще и свиты, простого красовского и мыльного сукна; были и тулупы, всякие поясы. шапки и казачьи треухи; был и девичий товар: стряпки, скиндячки, по-нашему ленты, широкие, что голову повязывают, и узенькие, что заплетают в косы; серьги, байковые юбки, плахты, шитые рукава и платки; охапки бабьи, запаски, кораблики, утиральники, шитые и с городками; щитки, гребни, днища, веретена, соль толченая, глина желтая, запанки оловянные, перстни, башмаки. Ух, аж-да уморился, рассчитывая да рассказывая все это; чего-то там ни было!»

Мы ничего не поймем в Квитке вообще и в этой его повести в частности, если сочтем, что эти так детально и старательно выписанные картины представляют собой некий фон, на котором разыгрывается основное действие. Нет! Не анекдотическое происшествие – как нарисованного солдата принимают за живого, а потом разбираются, что обманулись, – а сами эти картины украинской ярмарки и характеров ее посетителей – они и есть главный предмет изображения. Это некий восточнославянский аналог фламандской живописи, то же буйство красок, мобилизованных вдохновением художника, чтобы выразить черты и особенности народной жизни, мощное жизнеутверждающее чувство любви к родной стране, восхищения ее нравами и обычаями ее народа, ее вольнолюбивых традиций, красотой людей, щедрой природы и ее обильных даров.

Особый предмет изображения – люди. За единичными исключениями у них нет имен, но их объединяет общность нравов, пристрастий, манеры поведения. «Вот и девки собрались идти по ярмарке, а все, вишь, поджидали, чтобы поменьше народу стало: а то, в толпе, в тесноте, думали, что и не так их видно будет. Вот и потянулася низка их, да все на подбор; одна одной лучше, одна одной чернобровей! Разоделись, так что господи! Солнышко, среди дня, пригрело, так оно и тепленько стало; вот они и выскочили без свиток, в одних байковых, алых юпках, словно мак цветет! ленты на головах по-харьковски повязаны, косы в плетушки заплетены и желтыми гвоздиками да барошиком разубраны; у сорочек и рукава и пидлегки да городками разукрашены; на шеях намыста, пронизей ниток с десять у каждой, коли не больше, только голову гнет; золотые дукаты, да серебряные кресты так и горят; плахты картацкие, запаски шелковые и колесчатые, пояса колемянковые: да все одна в одну, в красных башмачках, да в синих либо в белых чулочках. А за делом же они и вышли? А как же? За позевками, за поглядками, да не побалуют ли с ними молодые ребята. Уж известна девичья натура, хоть в барстве, хоть в мужицтве!»

Разобравшись с девками, писатель переходит к юношам, которых на украинский манер именует «парубоцтвом»: «То подходило парубоцтво, холостеж; сапожники, портные, кузнецы, гончары и разных званий и ремесл молодежь, удалые, наемные у хозяев работники, батьковы дети, собравшиеся на ярмарку погулять. Кто с утра еще, продав свой товар, либо купивши что кому надо было, да запивши могорычи, подбрились порядочно, и приоделись – кто в новую свиту, кто в китайчату юбку, кто в отцовский – хоть и старый – да жупан; подпоясались хорошенько, кто каламянковым, а кто и шерстяным кушаком: в тяжиновых шараварах, надели на подбритые головы казачьи шапки из решетиловских смушек, с алыми, зелеными либо синими верхами; в смазных, юфтовых сапогах, с подборами, а кто и в конёвьих, да так вымазанных, что дёготь с них так и течет; а подковы чуть ли не в четверть; да, закрутивши усы, идут себе лавою, с боку на бок переваливаются, руками машут, трубки тянут, да во всю глотку, ан-да жмурятся, да корчатся, орут московские песни. И где идут, то так перед ними народ и расступается; и уже не попадайся им на дороге никто; хоть торговка с коробами, хоть москаль с квасом, хоть слепцы, нищие с вожатым, хоть старуха, хоть молодица им навстречу, не разбирают никого; так на всякого прямо лавою и напирают, и прут, и мнут, и с ног валяют; а сами – и нужды мало; будто и не видят никого и ничего, будто это и не они!»

Мастерское изображение украинского быта и украинских характеров и обусловило тот факт, что эту повесть так восторженно оценил великолепно знавший и любивший Украину О. Бодянский. Отметив, что Украина, бывшая «колыбелью Руси», оставалась пока весьма бедна «относительно прозы», он так завершил свой анализ «Солдатского портрета»: «…Простота, естественность рассказа, полнота в целом, правильное соотношение между частями, живые, яркие свежие картины, веселый, юмористический тон, меткие, остроумные намеки, как бы нечаянно, мимоходом сделанные, быстрота переходов, искусные отступления, постоянная заманчивость одной группы перед другою, правильный, чистый большей частию язык и многие схваченные с натуры обороты – все это составляет неотъемлемые достоинства сей прелестной повести Пана Грыцька»[71]71
  Ученые записки императорского Московского университета. – 1834. – Ч. VI, кн. 5. – C. 293–294.


[Закрыть].

Несмотря на очевидную шутливую тональность, в которой написан «Солдатский портрет», роль этого произведения в творческой биографии Квитки совсем не шуточная. На него обратил внимание В. И. Даль, перевел его на русский язык и опубликовал в «Современнике». Это был первый перевод повести Квитки на русский язык, и он сразу привлек внимание В. Г. Белинского, оценка которым «Солдатского портрета» положила начало его многочисленным позднейшим откликам на произведения Квитки.

Критик писал: «Из прозаических не пушкинских статей особенно замечательна: „Солдатский портрет“ Грицьки Основьяненка, прекрасно переведенный с малороссийского г. Луганским. Так-то лучше: а то мы, москали, немного горды, а еще более того ленивы, чтобы принуждать себя к пониманию красот малороссийского наречия, если дело идет не о народной поэзии. Ведь Гоголь умеет же рисовать нам малороссиян русским языком? Уверяем почтенного Грицьку Основьяненка, что если бы он написал свои прекрасные повести по-русски, то, несмотря на мудреную для выговора фамилию своего автора, они доставили бы ему гораздо бόльшую известность, нежели какою он пользуется на Руси, пиша по-малороссийски»[72]72
  Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. – T. 2. – C. 355–356.


[Закрыть]. Позволим себе утверждать, что этот призыв был услышан Квиткой, и именно забота о том, чтобы его повести получили бόльшую известность, обусловила его деятельность по переводу их на русский язык.

Письмо Квитки к Плетневу от 7 января 1839 г., в котором содержалась благодарность за публикацию «Солдатского портрета», положило начало их оживленной переписке, продолжавшейся практически до смерти писателя. Письма Плетнева к Квитке не сохранились, но письма Квитки были в 1920-х гг. разысканы и опубликованы И. Я. Айзенштоком[73]73
  См. Айзеншток І. Я. Г. Ф. Квітка і П. О. Плетньов // За сто літ. – Кн. 5. – Харків; К., 1930.


[Закрыть], позднее не раз переиздавались в собраниях сочинений и стали одним из важнейших источников сведений о творческом пути Квитки.

Известно, что в 1842 г. Квитка опубликовал собственный перевод «Солдатского портрета», который также вызвал заинтересованный отклик Белинского. Отметив, что мы уже читали это произведение и по-малороссийски и в переводе Даля, критик заключил: «Впрочем, эта повесть – решительно лучшее произведение г. Основьяненко, и мы прочли ее с прежним удовольствием»[74]74
  Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. – Т. 6. – C. 666.


[Закрыть].

Н. Л. Юган, сопоставившая оба перевода, пришла к такому выводу: «В. И. Даль делает перевод ближе к первоисточнику. Он старательно ищет русские эквиваленты украинских слов и устойчивых словосочетаний, добиваясь сохранения оригинального стиля малороссийского рассказчика. У Квитки же перевод вольный. Автор не стремится выдержать разговорность интонаций, эмоционально окрашенные слова и выражения не сохраняет, а заменяет стилистически нейтральными единицами»[75]75
  Юган Н. Л. Художественная картина мира в творчестве В. И. Даля: особенности жанрового воплощения и диалог с литературой эпохи. – Луганск, 2013. – C. 51.


[Закрыть]. Добавим к этому от себя, что Даль, по-видимому, очень заботился о том, чтобы не утерять украинский колорит повести, а Квитка был убежден, что он и без особых усилий никуда не денется. Как бы то ни было, по нашим наблюдениям, в переводе Даля больше украинизмов, чем в переводе Квитки.

«Праздник мертвецов», посвященный, к слову сказать, именно «Казаку Владимиру Луганскому», – одна из самых коротких повестей сборника: всего полтора десятка страниц, и происходящее на их протяжении даже трудно назвать сюжетом. Был себе муж да жена. Мужа звали Никифором, а жену Приською. Никифоров отец был большой бездельник, спился да свелся ни к чему. «Недаром говорят: недалеко откатилось яблочко от яблони: у Никифора была вся натура отцовская. Воряга такой, что ни с чем не расстанется, и цыгана проведет и нищего обкрадет. А пить? Так не перепьет его и Данилка, вот что у того барина, что подле нас живет да что за его каретою на запятках трясется в изукрашенном кафтане да в обшитой шляпе, как тот вареник свернутой. Тот ужасно пьет, а Никифор еще и горше его!»

В такой же безыскусной тональности ведется все повествование: как пропил Никифор все свое хозяйство, как выкупала его Приська из-под караула да из острога, как била его, чтоб отворотить от горелки. И вот случилось невиданное: обступили его мертвецы. Стоит перед ним Охрим Супоня, что еще прошлого года умер, Юхим Кандзюбенко, что умер после побоев на вечерницах. «Оглянулся туда, и там мертвецы, оборотится сюда, и тут мертвец; куда ни глянет, все мертвецы, все мертвецы, такие, что и недавно померли, и такие, что он их едва помнил…» Общался он с ними, как с живыми, но… «Шарах! Рассыпалися наши мертвецы, и кости загремели, как будто кто мешок медных денег высыпал!..

Смотрит Никифор… Нет ни отца Никиты, ни пана дьяка, ни старых, ни молодых, ни девок, ни парубков… Осталися на кладбище одни могилы, как и вчера были». Как и у современников Квитки: у Гоголя, у Владимира Одоевского, фантастичность сюжета лишь острее оттеняет правду быта, а у Квитки именно малороссийского быта, который он так досконально знал и так любовно воспроизводил. Писатель приводил этот бесхитростный, по существу бессюжетный рассказ как пример того, что местное, т. е. малороссийское в русское не оденешь. «Это легенда, местный рассказ, ежегодное напоминание в семье на заговены о „Терешке, попавшемся к мертвецам с вареником“. Рассказанное по-нашему, как все передают это предание, нравилось, перечитывали, затверживали. Перешло в русское – и вышло ни то ни се…»[76]76
  Квітка-Основ’яненко Г. Ф. Твори. – Т. 8. – C. 141–142.


[Закрыть] В другом письме он характеризует «Праздник мертвецов» как «простонародное предание, из рода в род передаваемое»[77]77
  Там же. – C. 142.


[Закрыть]. И действительно, повесть насыщена фольклорными оборотами, пословицами, фразеологизмами: «недалеко откатилось яблочко от яблони», «без подпалки и дрова не горят», «за битого двух небитых дают», «горбатого и могила не исправит», «часом с квасом, а порою с водою» и т. п.

Нельзя, однако, не видеть, что это предание писатель умело насыщает реальным содержанием. Сцена, когда Приська нещадно лупит мужа в надежде отучить его от пьянства, отражает его знание крестьянских нравов. Находят себе место и социальные мотивы: описания жульничества и взяточничества уездных чиновников, «благоденствие» мертвецов на том свете, где барщины нет, за подушные не тянут, атамана слыхом не слыхать. Мертвецы отстаивают равенство: «Нет никакого старшого! И все мы тут равны! Прошло панство!», проповедуют сложившееся в народе вековое представление о справедливости: «…все нищим подавали, да бедных снабжали, да с неимущим последним куском хлеба разделялися <…>…вынимай свой гостинец, да смотри, чтоб ты поделил его на части; чтоб каждому, сколько нас тут есть, чтоб всякому достало: и старому и малому, всем поровну, и чтоб ни одному ни больше, ни меньше. Когда же не разделишь хорошо, что кому-нибудь не станет, или кому больше, а иному меньше будет, то тут тебе и аминь! Таки вот тут тебя и разорвем на маленькие кусочки. Вот что».

Повесть вызвала полное одобрение О. М. Бодянского, причем именно теми достоинствами, которые он усмотрел в «Солдатском портрете» и которыми оба эти произведения были несходны с «Марусей». Он отметил, что она «тоном своим сходна с первою (т. е. с „Солдатским портретом“. – Л. Ф.). Та же веселость, тот же юмор, то же простодушие и замысловатость, та же вкрадчивость в душу, та же быстрота и бойкость в рассказе, тот же истинно народный язык. Можно наверное сказать, что Пан Грыцько решительным талантом обладает для повестей в духе веселом, насмешливом, комическом»[78]78
  Мастак И. Малороссийские повести, рассказанные Грыцьком Основьяненком. Книга первая. – C. 302–303.


[Закрыть].

Хотя «первая книжка» «Малороссийских повестей» Квитки вышла в Москве, повести эти были напечатаны на украинском языке, или, как чаще говорили в ту пору, на малороссийском наречии. Это был, конечно, не тот украинский язык, на котором они печатаются в наши дни, и чтобы современный читатель получил хоть какое-то представление о том, каким увидели их современники Квитки, приведем несколько начальных строк первой повести: «Був соби колись то, якийсь то маляр… ось на уми мотаетца, як ёго звалы, та не згадаю… Ну, дарма; маляр, та й маляр. И що був за скусний. Там морока ёго зна, як то гарно малёвав! Чы вы братикы, що чытаете, або слухаете, сюю кныжку, думаете, що вин так малёвав соби просто, абы як, що тилки розмиша краску: чы червону, чы бурякову, чы жовту, та так просто й маже чы стил, чы скрыню. Э, ни; трывайте лишень! – такы що вздрыть, так з нього патрет и вчеше; хоч бит оби видро, або свыня, такы жывисенько воно не тилкы посвистыть, та й годи!»