Текст книги "Драма жизни Макса Вебера"

Тайна болезни Вебера

Сколько бы ни обсуждались разные стороны болезни Вебера, все равно природа ее остается тайной. Для точного суждения недостает источников; все, кто мог что-то важное вспомнить, умерли, оставив воспоминания. Но эти воспоминания, как правило, не дают ответов на новые вопросы, которые появляются по мере развития исследовательских подходов и методов. Кроме того, отсутствует систематическое медицинское отображение хода болезни. Документы многочисленных врачебных консилиумов и консультаций, которые сохранились, слишком разнообразны и необязательны, чтобы на них можно было полностью полагаться. Достаточно знать, что высказывались предположения о шизофрении, был также медицинский профессор, который считал, что больного может излечить только кастрация (R, 289, 307). Марианна и Елена даже всерьез обсуждали это в письмах.

Документ, который мог бы считаться самым ценным из возможных свидетельств, к сожалению, был утрачен. Летом 1907 г. Вебер составил для невролога профессора Хофмана, который должен был его консультировать, документ, озаглавленный «Отчет о патологической предрасположенности, возникновении, течении и характере болезни». Копию получила и Марианна, она передала ее Ясперсу, по мнению которого это «анамнез, уникальный по дистанции к самому себе, объективности и конкретной точности изображения» (ЕВ, 641). Ясперс позднее вернул документ Марианне, которая впоследствии, во время нацистской диктатуры, якобы вынуждена была его уничтожить из опасения, что он попадет в руки нацистов, которые могут использовать его для дискредитации мужа. Марианна называла его «автобиографией» (в кавычках). «Когда я переписываю отчет, – сообщала Марианна Елене, – передо мной живо встает в памяти все пережитое и выстраданное, и я удивляюсь, что это вообще можно было вынести, особенно Максу! Какие ужасные мучения пришлось ему пережить!» (Ibid).

Это очень трогательное сообщение, и вдове можно только сочувствовать. Но возникает все же пара вопросов. Если она переписывала отчет и даже делала это только единожды, то все равно существовал не один, а как минимум два экземпляра. Она уничтожила оба, не спрятав, не передоверив хотя бы один экземпляр поистине уникального документа верному человеку? В конце концов, не запечатала в стеклянную банку и не зарыла в саду? В это просто трудно верить. И кроме того, не стоит преувеличивать враждебность нацистского режима к наследию национал-либерала Макса Вебера. Его книги не изымались из библиотек, их не жгли на площадях, у него были открытые последователи и даже обожатели в научной и не только в научной среде; одним из таковых был Ханс Франк, нацистский генерал-губернатор того, что осталось от Польши, прозванный после войны палачом Польши (R, 847). То есть Макс Вебер при нацизме не был под запретом, он не был столь популярен, как при жизни и впоследствии, но, возможно, потому, что его время еще не настало. Надо ли было вдове уничтожать историю его болезни, в которой не было ничего политически опасного, а сама болезнь не была ни для кого секретом! Если эта «автобиография» действительно была уничтожена Марианной, то мотив, который она приводит в объяснение своего поступка, не выглядит убедительным.

Так или иначе отчет не сохранился. Сохранилась, конечно, хотя и частично, переписка членов семьи и близких, кто каким-либо образом был затронут болезнью Вебера. Но полной картины, которая могла бы (возможно) обнаружиться в отчете, конечно, не существует. В то же время по косвенным признакам можно судить, что болезнь начиналась раньше и продолжалась дольше, чем эти несколько лет – с 1898 по 2002 или 2003 г., отведенные на болезнь большинством биографов. Даже в косметически приукрашенной, ретушированной, по выражению одного из критиков, биографии Вебера, написанной Марианной, все время проскальзывают тревожные нотки. Так, о студенческой поре Макса она пишет: «…молодой студент усвоил грубое времяпрепровождение буршей <…> и у него были товарищи, удовлетворяющие свою чувственность в безответственных и бессердечных формах. Но мать могла быть благодарной… Ее сын противостоял примеру других: лучше терзаться демоническими искушениями духа, грубыми требованиями плоти, чем отдавать дань физической потребности» (курсив мой. – Л.И.) (МВ, 86). Надо ли спрашивать, почему это «лучше», тем более что Марианна, когда писала эти строки, давно уже знала о демонах, которые пришли позднее!

В берлинский период, по заверению Марианны, молодой чиновник (референдарий) полагает, что «нет женщины, которая могла бы его полюбить, которой он в силу своей натуры мог бы дать счастье». Поэтому своей юной сестре Кларе, спрашивающей его о женитьбе, он отвечал: «Такой старый медведь, как я, топчется лучше всего один в своей клетке» (Там же. С. 151). «И с каждым годом, – описывает Марианна ушедшую в прошлое помолвку Макса с Эмми Баумгартен, – он все больше подчиняется мысли, что, если он не может спасти и осчастливить Эмми, он и сам не имеет права на полное человеческое счастье. К этому прибавляется постепенно нарастающее из темных глубин жизни таинственное чувство, что ему вообще не дано принести счастье женщине» (курсив мой. – Л.И.) (МВ, 144–145). «Моя милая Эмми… – пишет он девушке, с которой когда-то был помолвлен и с которой чувствует необходимость объясниться накануне свадьбы с Марианной, – теперь ты знаешь о прошлом и понимаешь, почему для меня было невозможно не поговорить с тобой открыто <…> Убеждение в том, что я не смогу ни принадлежать женщине, ни сблизиться с девушкой, было, ты знаешь это, следствием моего долгого неразрешенного сомнения в том, как ты относилась и относишься ко мне…» (курсив мой. – Л.И.) (Там же. С. 164). А вот Марианна цитирует письмо Макса к ней из Берлина, еще до профессуры во Фрайбурге: «Мое общее состояние несравненно лучше, чем в предыдущие годы. На это я даже не надеялся, разве что в значительно более позднем возрасте, и во что я даже в период нашей помолвки, для меня в этом отношении очень тревожной, не верил. После того как я в течение отвратительных мучений наконец внутренне достиг уравновешенности, я боялся тяжелой депрессии. Она не наступила, как я думаю, потому, что посредством непрекращающейся работы не позволял ощутить покой нервной системе и мозгу <…> Я думаю, что не должен рисковать и позволить наступившему успокоению нервной системы превратиться в расслабленность, не должен рисковать до тех пор, пока не пойму твердо, что стадия выздоровления окончательно завершена» (Там же. С. 174). О каких отвратительных мучениях и о каком выздоровлении здесь идет речь, если болезнь как таковая, разразившаяся в Гейдельберге, как об этом детально пишет Марианна, еще и не начиналась, если «некое злое нечто», на которое есть лишь намеки в предыдущих главах ее книги, еще не «поднялось» из «неосознаваемых глубин жизни»!

Еще пара примеров из того же жизнеописания пера Марианны. Болезнь вроде бы уже завершена, в биографиях пишут, что это уже творческий 1906 г., уже написана и опубликована «Протестантская этика и дух капитализма», и вдруг «…в разгар лета, время, которое он так любит, его опять мучают демоны» (МВ, 305). «Несмотря на длительный отдых, зима и весна 1907 г. были вновь окутаны мрачными облаками. Для большой работы не хватает сил. Вебер чувствует себя опустошенным и полагает, что такого плохого времени у него не было уже несколько лет» (Там же. С. 309).

Не буду множить цитаты, нужно просто перебросить мостик сразу на полтора десятилетия вперед, когда Вебер уже прошел страшные муки болезни, когда медленно и мучительно к нему вернулась работоспособность, когда уже принесла ему славу «Протестантская этика и дух капитализма», а сам он готовил к изданию написанные еще в 10-е гг. «Социологию религии» и «Хозяйство и общество» и готовился к переезду в Мюнхен. В письме своей тайной возлюбленной Эльзе Яффе от 4 марта 1919 г., то есть немногим более чем за год до смерти, он пишет: «Разве у нас не особенное положение, которое позволяет извинить то, что я иногда испытываю „страх“ за тебя, сердце мое, за нашу красоту, за все <…> В принципе все вообще в порядке и все очень хорошо <…> Надо только задаться вопросом, смогу ли я обеспечить то же самое в Мюнхене (речь о профессуре, предполагавшей большие нагрузки. – Л.И.). А в этом как раз нет уверенности. Ведь никто не верит и не знает, даже Марианна (хотя теоретически знает, но ее любовь и тоска делают это не актуальным), что в смысле здоровья (чисто физически!) я все время живу под лезвием меча» (курсив мой. – Л.И.) (MWG II/10, 500). Из этих строк становится ясно, что болезнь не ушла совсем и висит над ним, как дамоклов меч, даже в момент высшего духовного и душевного подъема. Как пришла она во время взросления Вебера, так и ушла с его смертью. Или, если решиться на более обязывающее суждение, ушла, лишь унеся его с собой.

Глава 4. Протестантская этика

Творческая болезнь – «Протестантская этика и дух капитализма» – Американский перевод – Поп-социология – Веберовская карусель – Панцирь и клетка

Творческая болезнь

РАБОТАВШИЙ сначала в Швейцарии, уехавший затем в Америку историк медицины и психоаналитик Генри Элленбергер в книге «Открытие бессознательного» показал на примере биографий нескольких знаменитых ученых и философов, в частности Фрейда, Юнга, Фехнера, Ницше, существование связи «страшных болезней», подобных той, что была у Вебера, с последующим творческим взлетом. Он назвал такую болезнь творческой болезнью.

Это редкое психическое состояние, в которое, согласно Элленбергеру, ученый входит, как правило, после длительного периода упорной и непрерывной интеллектуальной работы, не оставляющей даже возможности отвлечения. Это даже не просто работа, а поиск истины, полная поглощенность какой-то идеей. Главными симптомами болезни, следующей за таким периодом, становятся депрессия, умственное и физическое истощение, крайняя возбудимость, бессонница, головная боль. Болезнь может в некоторой степени совмещаться с профессиональной деятельностью и семейной жизнью. Но все равно больной ощущает себя отрезанным от привычного мира, он живет с таким чувством, будто никто не может понять его болезнь и, соответственно, ему помочь. Попытки самолечения лишь усиливают страдания. В целом это, по определению Элленбергера, «полиморфное состояние, которое может принять форму депрессии, невроза, психосоматических недомоганий или даже психоза»¹⁶. Каковы бы ни были симптомы, они ощущаются субъектом как болезненные, иногда почти на грани агонии, с перемежающимися периодами облегчения и ухудшения. Такая болезнь может обнаруживаться в самых разных условиях у самых разных людей, но преимущественно творческого склада – шаманов, жрецов и священников разных религий, у определенного рода мыслителей, творческих писателей.

Буквально все эти признаки и характеристики болезни легко увидеть и даже документировать на примере Фрейда. По Элленбергеру, начиная с 1894 г. и далее страдания Фрейда, на основании его собственных описаний, можно классифицировать как невротические, а временами – как психосоматические. Но в отличие от просто неврозов концентрация на навязчивой идее имеет творческий характер. Размышление и самоанализ превращаются в безнадежный поиск ускользающей истины. Фрейд ощущает, что находится на грани открытия величайшей тайны или уже обладает ею, но снова впадает в отчаяние. Ощущение абсолютной изоляции – один из лейтмотивов его писем. Притом что нет данных, говорящих, будто Фрейд действительно был изолирован или к нему в это время плохо относились коллеги. Еще один признак невроза – изобилие уничижающих суждений – именно таковыми награждал Фрейд коллег.

Если обратиться к Юнгу, то здесь творческая болезнь продлилась с 1913 по 1919 г. Она характеризовалась такими же чертами, как и болезнь Фрейда. И у одного и у другого творческая болезнь следовала за напряженным периодом интенсивной исследовательской работы. Во время болезни и Фрейд, и Юнг разорвали или свели к минимуму свои связи с университетом и профессиональными организациями. Оба испытывали очевидные симптомы душевного нездоровья: Фрейд говорил о своей неврастении или истерии, Юнг долгие часы проводил бездумно у озера, строил из камешков маленькие замки. Поневоле вспоминаются конструкторы для постройки замков, которые приобретала для больного Вебера Марианна.

Такая болезнь может длиться до трех лет и более. Выздоровление приходит внезапно и быстро; оно сопровождается ощущением эйфории, и за ним наступает нечто вроде трансформации личности. Субъект убежден, что получил доступ к новому духовному миру или открылся этому новому миру. Это, пишет Элленбергер, легко доказать на примере Густава Фехнера, да и у Ницше его самые оригинальные и, можно сказать, экстравагантные теоретические построения совпадали с периодами мучительной творческой болезни. Элленбергер ссылается на Поля Валери, говорившего, что настоящий творческий писатель может даже внешне меняться, принимая образ, соответствующий духу его сочинения. Как может воздействовать на личность ученого его открытие, демонстрирует пример Роберта Бунзена. Когда Бунзен открыл спектральный анализ, его видение мира изменилось и то же произошло с его личностью; с тех пор он «держался как король, путешествующий инкогнито»¹⁷.

Большая часть отмеченных Элленбергером признаков характерна и для болезни Вебера. Совпадающие симптомы описаны в предыдущей главе подробно. Также и ощущение покинутости, недоверие врачам и желающим добра коллегам. Иногда мало чем обоснованная враждебность к определенным персонам: у Фрейда это злобное отношение к много для него сделавшему Блейлеру, у Вебера, например, к историку Лампрехту. Также и расставание с университетами и научными и профессиональными организациями. Простившись с Гейдельбергским университетом, Вебер принял статус «приватгелерте», так сказать, независимого ученого, каковым оставался до 1916 г., то есть до получения профессуры в Вене. Что действительно отличает случай Вебера от описанных Элленбергом, так это отсутствие счастливого выздоровления и эйфории великого открытия. Выход Вебера из болезни оказался долгим и постепенным и вообще, как я пытался показать в предыдущей главе, полностью так никогда и не состоялся. Тем не менее озарение великого открытия имело место, и держался открыватель значительную часть оставшейся ему жизни действительно как король, путешествующий инкогнито. Но об этом далее (с. 190, 274).

Годы болезни, сколь бы ни были тяжки, ознаменовались в то же время серьезным улучшением материального положения профессорской семьи. Марианна получила значительное наследство от умершего деда – текстильного фабриканта из Билефельда. Поэтому потеря профессорского жалования, когда Макс в 1903 г. наконец окончательно простился с университетом, не привела к финансовой катастрофе. Кроме того, семья переехала из съемной квартиры в родовую виллу Фалленштайнов в парке на берегу Некара, заняв там весь бельэтаж. Марианна даже писала в воспоминаниях, как импозантный профессор отдыхал на выходящем в парк балконе, греясь на солнце в чем мать родила и куря длинную трубку. Он вообще любил солнце и во время болезни особенно тяжело переносил туманную, пасмурную Германию. Если не считать месяцы, проведенные в санаториях, болезнь проходила в основном в поездках по Италии (иногда на Лазурном берегу во Франции), длящихся недели и месяцы. Сицилия, Лаго-Маджоре, Тоскана, Неаполь, Рим, Венеция и т. д. – в этих местах найти чету было гораздо легче, чем в Гейдельберге. На первый взгляд может показаться, что период болезни стал для Вебера достаточно приятным времяпрепровождением. Но следует помнить, что, как точно сформулировано в одной из работ, посвященных Веберу, это был жизненный этап, когда «за титаническим подъемом на место любимца богов в вильгельмовской научной системе последовало глубокое падение в болезнь и депрессию, от которых он вроде бы выздоровел, но так и не сумел избавиться»¹⁸. С этого времени он словно находился на другом берегу, ведь мир больных как бы отделен от мира здоровых непреодолимым препятствием.

С того берега Веберу во время его творческой болезни и после удалось увидеть многое, что не виделось ни ему раньше, ни другим, здоровым людям. Это стало ясно после выхода в свет в 1904–1905 гг. работы «Протестантская этика и дух капитализма» (далее – ПЭ), которая, собственно, и положила начало его мировой славе.

«Протестантская этика и дух капитализма»

Это была первая работа Вебера, вскрывающая соотношение институтов «религия», «мораль» и «хозяйственная организация» в едином целом жизни общества. В дальнейшем именно этой теме Вебер посвятил свои главные социологические труды: «Хозяйство и общество» и «Хозяйственная этика мировых религий» (мы будем подробнее говорить об этом в главе 7).

Тезис Вебера. Здесь же, в ПЭ, Вебер будто бы постепенно подбирается к проблеме и, проведя читателя по лабиринту имен, цитат, идей, чужих и собственных умозаключений, подводит его к формулировке того, что позже назвали тезисом Вебера. Суть его примерно в следующем: Реформация благодаря воздействию своих религиозных доктрин в качестве побочного эффекта вызвала к жизни капитализм, поэтому следование нормам этики протестантизма вело к успеху именно в капиталистической системе хозяйственной организации. Сам Вебер, конечно, так примитивно не формулировал, но это как бы само собой следовало из его изложения, предполагалось или даже, как считают некоторые, «гипнотически» внушалось. Во всяком случае, именно так и была воспринята веберовская работа, благодаря чему и было изобретено само понятие «тезис Вебера». Действительный тезис Вебера, если бы он существовал как таковой, должен был бы быть сформулирован гораздо слабее. Вебер имел в виду избирательное сродство между Реформацией и капитализмом. Поэтому Реформация не «породила капитализм», а «совпала с капитализмом», оказалась ему близка. В формулировке современного социолога тезис Вебера должен выглядеть так: Реформация породила религиозно обусловленный, методически рациональный образ жизни и профессиональную этику, которые лучше всего «подошли» капиталистической организации хозяйства (HPM, 87).

Религия и образ жизни. Нужно последовательно рассмотреть обе составляющие этого «уравнения». Первое – это религиозно обусловленные образ жизни и мораль. Чем вообще должно было быть вызвано стремление к изучению корреляции религии и структуры хозяйства? Сам Вебер отвечает на такой вопрос очень просто: «Мы имеем в виду несомненное преобладание протестантов среди владельцев капитала и предпринимателей, а равно среди высших квалифицированных слоев рабочих, и прежде всего среди высшего технического и коммерческого персонала современных предприятий» (ИП, 61). Причем Вебер не претендует на открытие, прямо говоря, что это неоднократно обсуждалось в католической прессе и на конференциях. Затем он разбирает разные варианты объяснения этого феномена, прежде всего указывая: нельзя объяснять дело тем, что, мол, реформация дала свободу экономической работе и экономическому успеху, которые сами собой, так сказать, без участия религии приобрели капиталистический «стиль». Наоборот, говорит Вебер, Реформация означала не полное устранение господства церкви в повседневной жизни, а лишь замену прежней формы господства иной, причем «замену господства необременительного, практически в те времена мало ощутимого, подчас едва ли не чисто формального, в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни» (ИП, 62). Эта новая регламентация и стала, собственно, механизмом проникновения новой морали в практическое поведение граждан, в частности экономическое. О том, что это за мораль, что это за особенная протестантская этика, мы порассуждаем позднее. Пока что нужно определить, что это за дух капитализма, который, как предполагается, уже существовал и которому так подошла, так пришлась ко двору протестантская этика.

Дух капитализма. Вебер предпочитает не конструировать дух капитализма, развертывая его из нескольких априорно данных предпосылок, а списывать, срисовывать его из материалов, отражающих реальную жизнь и реальные устремления живых людей с предпринимательской ориентацией и предпринимательским огоньком. Свидетельства таких людей и такой жизни оказалось нетрудно найти. Вебер опирается на автобиографию Бенджамина Франклина – человека, не только обладающего предпринимательским духом, но и способного к рефлексии, осмыслению собственного хозяйственного поведения. «Автобиография» Франклина и его «Поучение сыну» оказались подходящими источниками.

Вот краткие выдержки из обширного документа, цитируемого Вебером в ПЭ:

Помни, что время – деньги; тот, кто мог бы ежедневно зарабатывать по десять шиллингов и тем не менее полдня гуляет или лентяйничает дома, должен – если он расходует на себя всего только шесть пенсов – учесть не только этот расход, но считать, что он истратил или, вернее, выбросил сверх того еще пять шиллингов <…> Помни, что кредит – деньги. Тот, кто оставляет у меня еще на некоторое время свои деньги после того, как я должен был вернуть их ему, дарит мне проценты или столько, сколько я могу выручить с их помощью за это время <…> Помни пословицу: тому, кто точно платит, открыт кошелек других. Человек, рассчитывающийся точно к установленному сроку, всегда может занять у своих друзей деньги, которые им в данный момент не нужны <…> Наряду с прилежанием и умеренностью ничто так не помогает молодому человеку завоевать себе положение в обществе, как пунктуальность и справедливость во всех его делах <…> Остерегайся считать своей собственностью все, что ты имеешь, и жить сообразно с этим. В этот самообман впадают многие люди, имеющие кредит. Чтобы избегнуть этого, веди точный счет своим расходам и доходам (ИП, 71–73).

Так проповедует Бенджамин Франклин. Вряд ли кто-либо усомнится, говорит Вебер, в том, что эти строки пропитаны именно «духом капитализма», хотя это отнюдь не означает, что в них содержится все то, из чего складывается этот «дух». «Идеал его – кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого рассматривать приумножение своего капитала как самоцель» (ИП, 73). Суть дела заключается в том, что здесь проповедуются не просто правила житейского поведения, а излагается своеобразная этика, отступление от которой рассматривается не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга. Речь идет не только о «практической мудрости» (это было бы не ново), но и о выражении некоего этоса. Это и есть самое важное для Вебера. Ведь говорится не то, что, мол, есть некий избыток предпринимательской энергии, который реализуется независимо от (или даже вопреки) морали. Все совершенно наоборот: требование морали состоит в том, чтобы зарабатывать деньги независимо от того (или даже вопреки тому), достаточно ли у тебя предпринимательской энергии. Все, что рекомендует молодому человеку Франклин, – это не полезные советы, не лайфхаки, как некоторые теперь выражаются, а моральные предписания по ведению достойной жизни. В этом специфическом смысле Вебер и понимает дух капитализма.

Капиталистическая этика. Во многом эта специфическая капиталистическая этика родственна традиционной этике. Но под нее оказывается подведен совершенно другой фундамент. Франклин призывает к честности. Честность, безусловно, традиционно важная добродетель. Но для Франклина честность полезна не сама по себе как неотъемлемая характеристика порядочного человека, а потому, что она приносит кредит. Так же обстоят дела и с прочими добродетелями – скромностью, умеренностью, пунктуальностью, прилежанием и т. д. Каждая из них важна не сама по себе, не как таковая, а потому (и в той мере!), что приносит деньги и делает человека, обладающего этими добродетелями, богаче, причем не в духовном, а в прямом финансовом смысле, и успешнее на пути обогащения.

Возникает момент, на который обращает особое внимание Вебер. Может показаться, даже более того, должно показаться, что поучение Франклина – это поучение лицемера, урок лицемерной морали, где всякое доброе поведение рассматривается лишь с точки зрения того, насколько оно окупается. За этим как бы скрывается некоторая недобросовестность, даже элемент мошенничества: человек будто бы ведет себя так, чтобы выманить деньги у других людей, а затем применить их для собственной пользы, может быть, для собственных удовольствий. Но вот здесь и возникает то специфическое, что характерно для поучения Франклина и шире – для духа капитализма, как он воплощается в этом поучении. Да, пишет Вебер, «summum bonum этой этики прежде всего в наживе, во все большей наживе», но «при полном отказе от наслаждения, даруемого деньгами, от всех эвдемонистических или гедонистических моментов» (ИП, 75); «эта нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к „счастью“ или „пользе“ отдельного человека». «Теперь уже не приобретение денег служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретение денег, которое становится целью его жизни» (ИП, 75). В результате получается так, что всякое подозрение в лицемерии, недобросовестности, не говоря уже о мошенничестве, оказывается нерелевантным, ибо эти перечисленные инструменты обмана ближнего (лицемерие и т. д.) начинают выглядеть потусторонними для капиталистического «духа», состоящего, как парадоксально это ни звучит, в добродетельном приобретении денег, в добродетельной наживе. А мошенничество и прочие вещи, конечно, существуют в жизни, но не принадлежат к «чистому типу» капиталистического духа.

Мы попытались разобраться, как, по Веберу, надо понимать дух капитализма. Его надо понимать как добродетельное само по себе стремление к наживе. Но все еще остается вопрос о том «методически рациональном» образе жизни и о той профессиональной этике предпринимателя, которые якобы были принесены Реформацией и прекрасно «подошли» складывающемуся или, может быть, уже сложившемуся тогда духу капитализма. Без этого останется непонятым вопрос, поставленный Вебером в самом начале работы: почему в предпринимательской профессии преобладают протестанты? Конечно, этот конкретный вопрос совсем не главный, но он послужил как бы детонатором идейного взрыва, который вызвала работа «Протестантская этика и дух капитализма».

Новое представление о значимости профессии. Несколько слов о том, что такое Реформация. Это религиозное и общественно-политическое движение в Западной и Центральной Европе XVI – первой половины XVII вв., направленное на реформирование католической церкви. Началом Реформации считается выступление доктора богословия университета саксонского Виттенберга (ныне Лютерштадт-Виттенберг) Мартина Лютера, который 31 октября 1517 г. прикрепил к дверям церкви в Виттенберге свои 95 тезисов, в которых выступил против злоупотреблений католической церкви, в частности против продажи индульгенций. Завершением Реформации считается подписание Вестфальского мира в 1648 г. У Реформации не было единой доктрины. Протестантизм получил распространение во всей Европе в вероучениях последователей Лютера (лютеранство), Жана Кальвина (кальвинизм), Цвингли (цвинглианство) и других менее значимых или же представлявших собой разновидности названных учений.

Соединительным звеном между религиозной моралью, выработанной Реформацией, и рассмотренным нами духом капитализма явилось новое представление о профессии, точнее о профессиональном долге. «Нравственная квалификация мирской профессиональной деятельности – одна из самых важных идей, созданных Реформацией и, в частности, Лютером», – пишет Вебер (ИП, 98). Разумеется, представление о профессии есть в разных религиях и в разных религиях выглядит по-разному, но если сравнить в этом отношении католицизм с Реформацией, то окажется, что Реформация ставит моральный акцент и религиозное вознаграждение за мирской профессионально упорядоченный труд несравненно сильнее и выше, чем католицизм. Вебер показывает, что заслуга в этом принадлежит в первую очередь Лютеру. Лютер создал это новое осмысление роли труда и профессии, работая над переводом Библии. Он как бы вложил в Библию собственные идеи и взгляды, и Вебер это продемонстрировал с кропотливостью филолога-классика. Сердцевиной этих новых взглядов стала ценность и богоугодность исполнения человеком своего трудового долга в миру, что было противоположностью католическому идеалу ухода от мира. То есть не монашество или отшельничество оказывается идеалом нравственности (ответственности перед Богом и людьми), а мирская повседневная работа в сознании своего профессионального долга. Это одно из самых масштабных идейных свершений Лютера; практически все последующие протестантские конфессии и группы восприняли эту идею.

Однако у Лютера понимание профессии остается во многом традиционным: каждый должен служить в своей профессии, в которую призван Богом, до конца жизни; немецкий социолог, много сделавший для систематизации взглядов Вебера, Х.-П. Мюллер называет это по-ученому структурным консерватизмом Лютера (HPM, 93). Вебер считает, что такого структурного консерватизма недостаточно, чтобы проложить мостки для перехода к капиталистическому духу. Вебер ищет переход к нему в доктрине Кальвина и учениях сектантских общин, проповедующих так называемый аскетический протестантизм: баптистов, меннонитов, квакеров и др. (ИП, 175). Возникают вопросы: почему кальвинизм и др., в чем видит Вебер предпочтительность этих направлений с точки зрения побуждения людей действовать в том направлении, которое близко или соответствует духу капитализма, или, если уж ставить вопрос совсем грубо: какие новые, причем особо важные с точки зрения капиталистического хозяйствования стимулы к наживе создает кальвинизм?

Кальвинизм и протестантская этика. Согласно учению женевского теолога Жана Кальвина, судьба человека предопределена, внемирный и непостижимый Бог определил одних людей к вечной жизни, других – к вечной смерти. Эту судьбу ничто не может изменить, как человек ни бейся, – ни заслуги, ни провинности, ни добрые дела, ни магические ритуалы (таинства). Но самое страшное даже не в этом; пусть судьба будет тяжкой, но если я об этом знаю, то я вопреки всему хотя бы буду стараться ее смягчить. Самое страшное в том, что судьба эта человеку не известна. Бог делает выбор, но не подает знака о своем выборе. Человек не только не может изменить свою судьбу, он даже не знает о своей судьбе: будет ли душа его спасена к жизни в вечном блаженстве или он осужден к вечной смерти и страданию в аду. Самое страшное в том, что это уже случилось: Бог сделал выбор, и изменить ничего нельзя. Назначенный к спасению спасется, назначенный к гибели погибнет. Бог судит как сталинские чрезвычайные тройки – без адвокатов и кассаций. И даже еще более жутко: осужденному приговор не сообщается, но осуществляется. Никто не может его изменить, можно только предполагать, каков приговор, и единственное средство удостовериться в своей принадлежности к спасенным – это подтверждение, причем подтверждение в своей мирской профессии, неутомимый успешный труд во славу Божию.