Текст книги "Отступники"

– Если красная шапочка с охотником сейчас уйдут, то племя индейцев ждёт геноцид, – сказала красная шапочка.

– Только у охотника получилось узнать, где живёт дух медведя, – сказал охотник.

– Кто-то из подданных Империи?

– Нет, кое-кто из граждан Альянса.

– А красная шапочка не могла по мобильному телефону позвонить маме и уточнить, как пройти к бабушке, по навигатору посмотреть, не знаю? – спросил Кобелёк.

– Из-за волков джунгли работают только на вход. Изнутри сейчас невозможно выбраться или что-либо послать. Во всяком случае, невозможно сделать это незаметно.

– У-у-ух, проклятые волки, – стукнул ладошкой по столу Кобелёк, – нигде от них покоя нет.

– Теоретически никто разве не должен беспокоиться, что красная шапочка с охотником гуляют где-то почти три месяца?

– Нет, – отрезал Ненависть.

– Если охотник затеет полномасштабную стычку с хищниками, от джунглей ничего не останется. Наличие джунглей само по себе красноречиво свидетельствует о напрасности опасений за жизнь членов экспедиции, – подробно расшифровала Безымянная. – Пока непонятно, с каким именно кланом мы столкнулись. Не узнав этого, трудно предположить, по какому именно сценарию пойдут события.

– Разведка и поиск выживших? – на мой взгляд, именно в этих словах заключалась суть пребывания пришельцев на планете Земля.

– Да, – подтвердила Безымянная.

– С меня пока хватит, пока всё понятно, но ресурсы мои на пределе, спасибо за разъяснения, – я поспешил закончить утомивший брифинг, – когда отправляемся в гости к духу медведя?

Пришельцы не спешили отвечать на вопрос, разговор ненадолго заглох. Кухня заполнилась звуками мерного бульканья кальяна. Старания Кобелька наполнили воздух лёгкой дымкой. Альбатрос допил очередную чашку чая, а в качестве музыкального сопровождения негромко слышалось you make my heart da da dum dum dum. И тут опять зазвонил телефон Скота Томаса.

Впервые в жизни я подумал, какой же всё-таки классный парень Скот Томас. Можно сказать, я почти проникся к нему уважением за его героическое молчание во время разговора на кухне. Никому не дано понять, какие муки он испытывал прямо сейчас и как страстно он не хотел быть сломленным. Готовые сорваться с уст детские считалочки намертво застряли в стиснутых зубах. Тянущиеся к ноздрям пальцы не отрывались от пола. Каждая часть этого нечто вела собственное, не объяснённое наукой существование, и мозг, впервые работавший надлежащим образом, лихорадочно натягивал поводья, иначе рука человека-оркестра своевольно потянулась бы к телефону.

Действительно, жаль, что всего этого помог добиться Ненависть, а не здравый смысл.

Мама Скота Томаса с момента рождения первого и единственного сына находилась в состоянии перманентной тревоги, с минуты на минуту готовая отбить нападение марсиан голыми руками. Абсурдная ситуация с мнимым похищением идеально вплеталась в её мироощущение. У неё не возникло и малейшей искорки, не говоря о полноценном побуждении к остановке хотя бы на секунду и вдумчивому анализу. Самая разительная перемена, совершившаяся под натиском обстоятельств, произошла несколькими часами позже при решении выпить полторы таблетки снотворного вместо привычной одной. Это спровоцировало непредвиденный перерасчёт времени, на которое хватит оставшихся лекарств. Папа, принимавший пассивное участие в воспитании сына, так никогда и не узнал о похищении. Проснувшись следующим утром и увидев свою жену спящей, он отправился на работу.

Дежурный, повторно принимавший звонок родительницы, не выдержал напора и сдался, совершенно обескураженный спокойным тоном и несоответствием смысла сказанного тому, с какой безапелляционной уверенностью это было произнесено. От отделения полиции до подъезда Скота Томаса можно не спеша дойти за полторы минуты. Долго смеявшийся наряд ехал почти полчаса. Демонстрация учинённого разгрома убедила приехавших на вызов в необходимости набрать телефонный номер предполагаемого похищенного.

– Младший сержант полиции, – услышал из динамика снявший трубку Ненависть, – могу я услышать Скота Томаса.

– Это затруднительно, – ухмыльнулся пришелец.

– Почему?

– Они со своей мамашей по телефону донимали меня бесконечной пустой трескотнёй, и мне пришлось это пресечь. Скот Томас сейчас без сознания. Я вырубил его для его же блага, в противном случае мне пришлось бы исполнить данное обещание: отгрызть ему обе ноги. Одну съесть, а вторую затолкать в глотку ненаглядной мамочке.

– Я думал, он скажет, что сожрал его, – шепнул я Кобельку, и тот заулыбался.

– Как к вам обращаться? – не сразу опомнился младший сержант.

– Ненависть, – ответил Ненависть.

– Послушайте, если это розыгрыш, то…

– Нет, это ты послушай, – взорвался ни с того ни с сего Ненависть, сбившийся на недружелюбное инопланетное рычание, предположительно нецензурного характера. Безымянная засмеялась во весь голос, а Ненависть, поняв, что суть сказанного не очевидна никому, кроме неё, перешёл обратно на общеизвестный язык. В его голове давно созрел план, он только приводил его в исполнение.

– Список требований я выдвину, как будет настроение, – рявкнул пришелец, – не советую звонить на этот номер слишком часто, иначе я проткну похищенному глаз вилкой. Свободен.

Ненависть повесил трубку, и на другом конце с потолка громко плюхнулась маленькая коробочка. Она хранила в себе окровавленное ухо, к счастью, оказавшееся бутафорским. Но даже если бы реквизит имел кровавое происхождение, мама Скота Томаса всё равно ничуть бы не испугалась. Она досконально знала форму ушных раковин своего чада, и ей хватило ничтожного отрезка времени на проведение надлежащей экспертизы. К уху крепилась записка такого содержания: «Напоминаю, звонить не слишком часто!»

– Мы будем выдвигать требования? – не вытерпел я.

– Обязательно, – самодовольно забулькал Ненависть, – но позже.

– Нужно идти, – напомнила разыгравшимся мальчишкам о главном Безымянная.

– На поиски духа медведя?

– Именно, – кивнула нечистокровный сатир, – индейцев никто не станет увлекать за собой силой, но коль их желание сохранить на себе скальп целым и невредимым велико, я возьму на себя смелость рекомендовать им отправиться с красной шапочкой и охотником.

– Со мной всё понятно, – последовал мой ответ, – Кобелёк? Альбатрос? Предпочтёте ваше потрошение на дому чёрт знает кем или путешествие в компании бог знает кого, возможно, сохранив при этом шкуру, в случае с Кобельком, и перья, в случае с Альбатросом?

– И долго нам вместе шататься? – делал выбор Кобелёк.

– Думаю. Пока. Не. Поймаем. Волка, – ко всеобщему удивлению сказал Альбатрос, используя для вывода данных во внешний мир односложные предложения.

– Нам бы до медведя неплохо добраться, – заметил я, а потом обратился к Безымянной, – из моего дома куда путь держим?

– Ненависть? – переадресовала мой вопрос она.

Вместо ответа урод молча поднялся, наклонившись в сторону стола. Придание пропорциям своего тела человеческих величин не избавило его от дискомфорта. Ненависть слегка пригибался, чтобы не стучать головой о потолок, и с трудом пролезал в дверные проёмы, не приспособленных для безликих квартир.

– Жду у подъезда, – прохрипел Ненависть, прихватил с собой Скота Томаса и исчез.

Движение – это жизнь. Трудно поделиться ощущением прилива физических и моральных сил, непременно происходившего у меня во время сборов в дорогу. Тем паче увеличился он в связи с пониманием уникальности предстоящего приключения, полного опасностей. Не уверен, довелось ли кому-то до меня пережить подобное и удастся ли мне самому пережить уготованное впереди. Неизвестность щекотала нервы, держала в лёгком напряжении, почти незаметном, но отнимавшем куда больше ресурсов организма, чем можно было предположить, медленно разъедая каменную кладку замка внутреннего спокойствия. Именно в такие минуты напряжённой внутренней борьбы животного страха перед неизвестным и человеческой тяги к познанию я чувствовал жизнь острее всего. Я не испытывал наслаждения слаще, чем эта борьба, вынуждавшая прилагать усилия, дабы животное начало не одержало победу.

Каждый прожитый день воспринимался мной как возможность двигаться, испытывать себя, бороться. Я протестовал против ненавистной сытой жизни в городе, где люди виделись мне избалованными, изнеженными трутнями, не двигавшимися, не борющимися ни за что, мёртвыми при жизни. Позорно зависели они от того, что в сущности было им не нужно, скорее, тормозило их развитие, а не способствовало ему. Мне не о чем было поговорить с ними, вернее, мы просто не находили общего языка. Возможно, я родился не в то время или не в том месте, но я никогда не отвлекался на такие деструктивные, с моей точки зрения, размышления. Всё сложилось так, как сложилось, к настоящему моменту невозможно ничего переделать. Каков смысл изводить себя предположениями, которые никогда не представится случая проверить на практике?

Я никогда не протестовал против научно-технического прогресса, по моему убеждению, он, взяв на себя рутинные, монотонные функции, должен был способствовать внутреннему и внешнему развитию человека. Этого не происходило. Человек решил отгородиться от мира стеной, забывая, что он точно такое же порождение этого мира. Забывая, что в масштабах огромного многообразия галактик, именуемых человечеством вселенной, его жизнь не стоит ни черта. Один вид приматов на захолустной отсталой планете возгордился, поставив себя на пьедестал перед остальными живыми существами. Периодически удивляясь нежеланию объектов живой и неживой природы пасть ниц, примат раздражается и проливает горькие слёзы, когда то или иное событие демонстрирует ему, насколько, в сущности, он ничтожен перед лицом практически любой угрозы, а самое главное – перед лицом самого себя. Задолго до встречи с Безымянной я часто задавался вопросом, не наблюдает ли кто-то из космических глубин за тщетной вознёй примитивной жизни? Не кривятся ли его губы в издевательской усмешке? Не является ли пугающее молчание холодной пустоты красноречивым доказательством ущербности моего вида, не представляющего никакого интереса, не имеющего никакой ценности?

Мы рождались и, не успев постигнуть и миллионной доли процесса, именуемого жизнью, умирали, в лучшем случае осознавая в конце лишь свою ничтожность. Наше тело – большой организм – само по себе служило пристанищем невообразимого числа ещё более мелких организмов, до которых нам не было дела и о которых мы вспоминали только тогда, когда нам указывали на них врачи. Я не видел причин не считать, что сам не являюсь частью какого-то огромного единого целого, а значит, если следовать аналогии с телом, у меня отсутствовали причины думать, что стоящие выше нас проявляют к нам особый интерес.

Зыбкость человеческого бытия, непрочность основы, на которой оно зиждилось, были для меня очевидны. Именно из этого корня произрастали все мои разногласия с собеседниками. Увешанные проводами, паникующие из-за забытого дома телефона или украденного планшета, впадающие в бешенство по надуманным, непонятным им самим причинам, мои оппоненты тщились доказать мне словами, на каком прочном фундаменте они воздвигают небоскрёб своего иллюзорного счастья. Их детские доводы сталкивались с моими, полученными путём жизненного опыта фактами и разбивались в дребезги. Я знал, что слова в мире людей стоят гораздо меньше всего, навешанного на них.

Мои спорщики были упрямы. Ни разу не удалось мне хотя бы немного пошатнуть сидящую в них непоколебимую уверенность беззаботно порхающей по залитому солнцем лугу стрекозы. Упрямство свойственно всем невеждам. Не сразу понял я, что упорство с моей стороны – признак такого же невежества. Осознать это было нелегко. Отголоски былого ещё до сих пор кроются где-то в глубине моей натуры. Я не имел власти обрушить на головы исповедующих девиз «после нас хоть потоп» египетские казни (боюсь, будь у меня власть, для Земли это закончилось бы плачевно), не сразу я пришёл к выводу, что это всё равно ничего бы не изменило. Ходячие мертвецы ещё имели призрачный шанс воскреснуть к жизни. Обрушенный на них испепеляющий гнев небес отнюдь не способствовал бы стимуляции головного мозга. Обостряя всё животное в таких людях, он в лучшем случае вынудил бы их поклоняться, как в древности, новому мнимому божеству. Впрочем, я делал ставку на то, что они попросту испустят дух в ужасе, окружённые сотканной собственноручно пеленой незнания. Безымянная и Ненависть иногда казались мне сошедшими с Олимпа богами, но я всю свою сознательную жизнь причислял себя к биологическому виду человек разумный, а посему, вопреки испытываемому иной раз трепету, отказывался перед ними преклоняться.

На просторах занимаемого, в том числе мной, ареала обитания высказываемые идеи не пользовались популярностью. С каждым годом напряжение в отношениях с людьми возрастало. Возможно, обретение надёжного союзника в лице будущей жены и матери моих детей могло несколько успокоить бушевавшие во мне страсти. Такого мне не суждено было испытать, зато я познал всю горечь женского предательства и в очередной раз убедился, что слова людские не более, чем сотрясание воздуха. Измождённые добровольным голодом, обленившиеся, скрывающие следы истощённого беспечным образом жизни тела под слоем косметики, неприветливые и угрюмые молодые девушки не вызывали во мне никаких эмоций, кроме презрения.

Ни старания моего семейства, ни мои собственные попытки не помогли в итоге приспособиться к привычному многим жизненному укладу. Поиски причины привели к тому, что свой взор я направил внутрь себя и в глубине своего естества, среди искусственно привитого, враждебного моей натуре многоголосья наконец различил слабые звуки древнего, как само мироздание, зова. Зов твердил мне, что прогресс – следствие жизнедеятельности человека, а не причина. Он непреодолимо влёк меня в неведомые, неисследованные края, нетронутые уголки мира искать способ обрести гармонию, золотую середину между природой и человеком. Влёк узнать, везде ли люди живут такую жалкую жизнь. Он твердил, что человеческая жизнь ничем не лучше и не хуже любой другой жизни. Об этом надлежало помнить и не слишком цепляться за свою жалкую, никому, в сущности, не интересную и не нужную телесную оболочку. У человека есть ум, чтобы приспосабливаться и выживать, а также мускулы, чтобы творить и бороться. Пока человек жив и имеет эти две составляющие неповреждёнными – ему нипочём любые катаклизмы и катастрофы, а значит, нужно прежде всего сберегать и сохранять этот исходный материал, позволявший нашим предкам ориентироваться по звёздам лучше, чем их потомки по спутниковым навигаторам.

Ум я тренировал чтением и размышлениями над прочитанным, стремлением обучиться чему-нибудь новому. Тело, помимо физических упражнений, закалялось дисциплиной. Я не очень любил излишний комфорт, по моему убеждению, он слишком развращал. Моё старание прекратить метание бисера перед свиньями и избегать ненужной полемики осталось односторонним. Чаще всего оно ошибочно принималось за слабость либо глупость. С моей точки зрения, было неразумно слепо привязываться к людям, тем более к без труда заменимым вещам. Я поощрял в себе способность легко приспосабливаться к условиям, влиять на которые не было никакой возможности.

Время от времени я сам над собой потешался, полагая, что со стороны вся моя возня выглядит, как подготовка к ядерной зиме. Запасы провизии при этом не заготавливались, а дом, вопреки надеждам моих недругов, не служил мне подобием склепа, из которого я изредка выползал по ночам повыть на луну. У всякого биологического вида, даже самого примитивного, имеются свои потребности, имелись они и у меня. Животное во мне хотело выгуливаться сообразно своим потребностям точно так же, как любой другой организм. Дрессировку рвущегося наружу зверя я считал своим священным долгом, понимая наряду с этим сложность выполнения поставленной задачи при помощи одних кнутов. Выгуливаться я любил в уже хорошо известной компании.

Большинство людей жило слепой уверенностью в завтрашнем дне, не подкреплённой современными реалиями. Будучи нашпигованными всякой чушью из телевизора, будто фаршированная по особому рецепту птица, они очень боялись террористических актов, наводнений, болезней, уносящих одну жизнь из миллиона. Праведный гнев неизменно обрушивался на меня, стоило начать потешаться над этими нелепицами. Зато с каким наслаждением потеха учинялась надо мной, живущим хоть и не в ожидании мировой войны, но в состоянии непрерывной подготовки к ней. Я сам нередко подвергал критическому анализу и пересмотру ключевые тезисы своей жизненной философии, сомневаясь в оптимальности избранного курса, способности его привести абсолютно любое человеческое существо к конечной цели – к счастью.

Встреча с Безымянной сперва развеяла сомнения относительно теоретической составляющей моей собственной школы, а запомнившийся на всю оставшуюся жизнь забег до парка доказал необходимость поддерживать себя в хорошей физической форме. Сюжет недавнего лихорадочного спринта с препятствиями прокручивался у меня в голове снова и снова. Я задумчиво извлекал браслет и прятал его, испытующе наблюдая за синхронизацией мысли с подвластной ей неведомой материей, одновременно радуясь произошедшему и беспокоясь из-за него. Красивое лицо Безымянной, когда я перевёл взгляд на него, не выказало признаков сентиментальной эмоциональности. Она относилась к моим манипуляциям с холодным покровительством, будто наблюдала за копошащимся жуком.

– Подруга дней моих суровых… – начал жук, мысли коего от созерцания внеземной красоты сбились, запутались и понеслись в совсем другое русло, – Кстати, а сколько тебе лет?

– Пять с половиной.

– Эонов? – не поверил я своим ушам, решив уточнить.

– Разве земляне не измеряют время годами?

– Да, но, к примеру, один год на Плутоне это почти двести сорок восемь земных лет.

– Нет, я говорила о привычном человечеству исчислении времени.

– Пять с половиной?

– Да.

– Судя по всему вас очень хорошо кормят, раз вы так быстро вырастаете, – я хотел развить тему особенностей нечистокровных сатиров как биологического вида, но сделать это не получилось в связи с завершившейся вознёй Кобелька и Альбатроса по подготовке к выходу во внешнюю среду.

Десантировав вторую группу на подмогу к первой, я напоследок обвёл взглядом своё жильё и вздохнул, уверенный в нескором возвращении сюда, если оно вообще предстояло. Мне не удалось осуществить свою заветную мечту – сделать из квартиры гибрид полноценного спортзала с библиотекой.

Рядом со Скотом Томасом, дремавшим нездоровым сном на лавке, уселись Кобелёк с Альбатросом, прихватившие кое-что из провизии с собой. Мы с Безымянной застали пикник в самом разгаре. Полицейская машина, резко затормозившая перед подъездом, привлекла всеобщее внимание. Из неё выскочила бригада наделённых полномочиями править кривду, бороться за добро, справедливость, блюсти общественное спокойствие и так далее и тому прочее, людей в форме, видимо, примчавшихся по мою душу.

– Ух, как пронеслись, – прокомментировал Кобелёк, когда чёрные плащи прошли внутрь подъезда, не посмотрев при этом в нашу сторону, – прям помчались.

– Опять началось? – умудрённый жизненным опытом, задал я вопрос.

– Жди здесь, – ответила исчезнувшая Безымянная, уже успевшая облачиться в свой доспех и достать винтовку.

Увлечённые дискуссией о возможности установки на калькулятор операционной системы, Кобелёк и Альбатрос не придали значения происходящему, я не слишком вслушивался в их слова, а просто присел рядом, достав браслет. Угнетающее ожидание на этот раз оказалось напрасным. Из темноты напротив дома выступил Ненависть. Экспансивной походкой, наполненной мощью бульдозера, неумолимостью катка и величием грузоподъёмного крана пришелец в два счёта форсировал проезжую часть и сгрёб Скота Томаса себе подмышку. Затем Ненависть оторвал дверь в задний салон патрульной полицейской машины, небрежно подбросив внутрь Скота Томаса, будто угля в топку.

– Пошёл прочь, – напутствовал Ненависть улетающему по параболической траектории в неизвестность, выброшенному водителю, обогнув перед этим машину сзади и вырвав вторую дверь с корнем.

– Залезайте, – скомандовал сидящим на лавке завладевший транспортом рейдер.

Сбитые с толку, мы в спешке повиновались, испытывая объединяющее желание убраться поскорее да подальше. Все съедобные улики, не сговариваясь, наша троица прихватила с собой.

– Где Безымянная? – очутившись в салоне, спросил я у Ненависти.

– За неё не беспокойся, всех нас вместе взятых переживёт.

Мы смерчем помчались по улицам, к моему удивлению, взяв курс на центр города. С виду неказистая машина по свойствам внезапно превзошла гипотетический атомный танк будущего. Мы неслись по проложенным дорогам, но уверен, то была лишь условность. Мне неизвестно точное значение развитой нами скорости, я судил о её нешуточной величине по отскакивающим от нас в стороны участникам дорожного движения, коих мы, маневрируя только при необходимости совершить поворот, таранили сотнями. Кузов наш, нисколько не сотрясаемый многочисленными ударами, не деформировался. Видимые из проёма, проносящиеся мимо здания смешались в разноцветную кляксу, от созерцания которой рябило в глазах.

– За нами кто-то гонится, – я пытался понять происходящее?

– Нет, – демонически расхохотался Ненависть, из чего я предположил, что давить муравьёв в детстве ему, возможно, нравилось.

– Тогда что мы делаем?

– Хорошее шоу, – внезапно умолкнув, серьёзно ответил лихач.

Побледневшие земляне, втянутые в выяснение отношений между силами, постичь которые они пока не могли, покорно дожидались окончания заезда. Погоня за нами по разрушенным, превратившимся в свалку улицам была невозможна, да и кто мог развить на суше скорость реактивного истребителя.

Недолгий разорительный сухопутный полёт завершился внезапно. Финишная прямая в конце вытянулась вдоль набережной. Её стремительное нами преодоление выбрасывало толкавшиеся в пробке автомобили в реку. Нетвёрдой поступью земляне вылезали из болида, чувствуя себя космонавтами-новичками, впервые в жизни опробовавшими центрифугу. Судьба, должно быть, благоволила нам, во время путешествия никто не выпал наружу. Значительные потери понесли запасы провизии и огненной воды, капавшей на одежду с растрёпанных перьев на голове Альбатроса.

Припарковались мы аккурат посреди дороги, напротив всё того же многострадального гнездилища разврата, разворошённого Безымянной, но чуть позже восстановленного при таинственных обстоятельствах. Зеваки, на почтительном расстоянии сомкнувшие плотным кольцом место нашего приземления, разрывались между созерцанием загадочных пассажиров полицейской машины и наблюдением с берега за просящими помощи пловцами, спасавшимися из тонущих машин. Они действовали лихорадочно, повально используя имевшуюся при себе технику для съёмки. Собравшиеся умели жить преимущественно на широкую ногу, иногда необходимое искусство выживать, чтобы жить, было им в диковину. Возможное количество просмотров завораживало их, как завораживает змею игра на флейте. Метания любопытствующих, сталкивающихся между собой, ибо звуки катастрофы привлекли приматов с соседних улиц, не облегчали участи напуганных до смерти, но целых и невредимых пловцов. Некоторые свидетели всё же пытались вызвать спасателей или скорую. Добровольно в воду так никто и не нырнул.

Ненависть не терпел нездорового интереса. Направленные на него в изобилии объективы вывели пришельца из себя.

Трудно изыскать нужные для описания последовавшей сцены слова. В одно мгновение безликий, положивший Скота Томаса на асфальт подле меня, переместился к любопытствующим вплотную. Он попросту исчез в одном месте и появился в другом, будто являлся не живым объектом, а проекцией в пространстве, координаты коей уточнили. Лишая людей шанса вздрогнуть или отпрянуть, Ненависть перешёл от простого наступления к активному запугиванию. Удавалось ему это делать отменно, не могу высказаться за Кобелька и Альбатроса но я тогда позабыл не только об их существовании от занявшей во мне первое место среди других великой потребности броситься наутёк, но и напрочь разучился пользоваться ногами, что воспрепятствовало удовлетворению в достаточной мере вдруг возникшей потребности.

Ненависть выказал некоторые физиологические и анатомические особенности, не укладывавшиеся в стандарты человеческой медицины, для которых возможно подобрать удобно воспринимаемые аналогии. Голова взорвалась на манер бешенного огурца, явив столпотворению отвратительную пасть со стройными рядами зубов, как у миноги. Ненависть разрастался в размерах, его жилы, видимо, насыщал инопланетный вид дрожжей, способствовавших особенно быстрому росту. Безликий скрючился и припал к земле, горб на его теле надулся и, издав усиленный в десятки раз звук треснувшего нарыва, лопнул. Одна из рук Ненависти распустилась, будто утренняя лилия. На концах вызывавших содрогание лепестков зияли мерзко клацающие зубами пасти, угрожающе разбрызгивавшие вонючую слизь на оторопевших зрителей. Биологическая масса, несколько секунд назад бывшая антропоморфным живым существом, исторгала из своего нутра звуковой эффект сдерживаемой тяжестью литосферных плит мощи рвущейся наружу клокочущей магмы. Отростки из горба извивались и закручивались, двигаясь вверх, дьявольской своей пляской заставляя сожалеть зрителей об отправленных во чрево в течение всей жизни морских гадах. Отрастив щупальца до невиданных, устрашающих размеров, Ненависть обратил всю их мощь на честной народ. Рёв чудовища сотрясал землю. На фоне этого леденящего душу концерта крики разбегающихся людей были почти не различимы. От недостатка практики сорвав голосовые связки, многие быстро перешли на хрип. Некоторые кавалеры шли на отчаянные меры, вырываясь из цепких стальных объятий вконец одуревших от страха дам. Смертельным грузом они висли на первом, попавшемся под руку объекте. Временная глухота на одно ухо у многих оказалась распространённым последствием той ночи. Ненависть настойчиво сметал всех, до кого мог дотянуться, в реку.

Методичное смахивание хлебных крошек со стола опустошило набережную меньше, чем за минуту. Ничего не понимавшие люди устроили затор на видневшемся вдалеке мосту. Они бросали машины и шли к перилам, в едином порыве недоумения устремляя пальцы на Ненависть. Позже я пришёл к выводу, что издалека композиция, должно быть, смотрелась завораживающе символично.

По одну сторону – многострадальная духовная святыня – Орден Воинствующих Вах-Вождистов-Освободителей. При старом режиме его за ненадобностью снесли, расположив на высвободившейся площади открытый бассейн, но новый режим, твердивший о невозможности возврата к старому, одним из первых своих деяний восстановил попранную святыню. Реставрация головного офиса института древнего жречества не впечатляла ни блеском золота, ни своей историей, ни внешним видом, что не мешало вах-вождистам всей страны носиться с покрытой позолотой белой твердыней как с самым ценным приобретением современности. В дни шабашей вах-вождисты вереницей стекались к объекту культа, стеная о чём-то своём. Некоторые поминутно кидались на землю, и подобно голубям, стучались об неё лбом, а иногда они ползли на четвереньках, это считалось у них духовным подвигом.

По другую сторону реки, буквально в ста метрах от главной святыни страны, в ночную смену работал культ совсем другого сорта. Стекавшиеся туда человеческие особи были моложе. Фабрика некогда поставляла продукцию ещё императору, а позднее снабжала ею чуть ли не всю страну. Теперь от неё осталось одно название, да внешний вид, так как внутренние её цеха полностью оккупировались каким-то сбродом, развращённым сытой и спокойной жизнью. Днём на территории фабрики можно было посетить выставки трёхметровых бумажных фаллосов, склеенных скотчем, собранные из мусора статуи, размалёванные примитивными письменами экспозиции, фотографии травинки с претензией на глубокий смысл. Всё это производило неизгладимое впечатление на юношей и девушек в возрасте от шестнадцати до двадцати семи лет, причём за посещение декорированной помойки передового немецкого дизайнера Ганса Йоханссона с них умудрялись брать деньги. Площадь производственных мощностей быстро освоили школы дизайнеров, художников, фотографов и прочие кузницы уходящих на полгода в творческий запой латентных гомосексуалистов, старавшихся оставить свой глубокий след в истории за счёт родительских денег. Днём их учили разбрызгивать вентиляторами краски на лист бумаги и придумывать описание к получившемуся результату, вечером они шли отъедаться, а ночью спускались в подвалы. Многим было хорошо до дурноты. Позеленев, они выползали под утро на свет божий, нередко их рвало с набережной прямо в сторону Ордена.

По разным причинам мне не суждено было прибиться ни к одной из двух, разделённых рекой лож. Вместо этого я встретил Безымянную и Ненависть, благодаря им понимание ничтожности человеческой жизни и всех умствований на тему волшебных фольклорных порождений, достигло во мне своего пика. Чудеснейшим образом Ненависть никого не прихлопнул и не потопил, хотя ушибы и переломы впоследствии диагностировали у всех. Тёплые воды реки кишели плескающимися людьми. Они не могли пожаловаться на температуру воды и с берега напоминали играющих в лягушатнике детей, однако, с другой стороны, этот заплыв воспринимался как первая реальная борьба за жизнь. Дороговизна платья и качество шёлка не играли никакой роли в первобытных условиях, где выживаемость зависела от других параметров. Те, кто понял это, довольно быстро пришли в себя, они старались прийти на выручку не умевшим плавать или боявшимся воды.

Распугав людей, Ненависть возвратился к своему антропоморфному внешнему виду. Я гадал, какой из всего многообразия его ликов настоящий и сколько ещё их припасено? Завершив обратную метаморфозу, пришелец спиной вперёд волоком потащил Скота за собой, взявшись за череп. Поднятый свободной рукой автомобиль Ненависть отбуксировал к парапету, посмотрел вниз, а потом швырнул туда машину, сопроводив это действие следующими словами:

– Чего разорались? – За краткий путь от берега до воды машина успела раскалиться и вспыхнуть. Громогласное восклицание Ненависти, чудовищный свист и яркая мгновенная вспышка ошеломили зрителей на мосту. Взрыв от столкновения поднял несметное множество брызг и две колоссальные волны, одна из которых в ближайшем будущем угрожала мосту полным разрушением.

– Думаю, многие отдали бы полжизни, чтобы покататься на такой волне на доске, – вырвалось у меня, когда я провожал взглядом вздыбившиеся массы пресных вод, а потом быстро добавил, – увы, я не из их числа.