Текст книги "Шелепин"

ОПАЛА

Известный дипломат Борис Иосифович Поклад был старшим помощником первого заместителя министра иностранных дел Василия Васильевича Кузнецова. Однажды утром Покладу позвонил помощник Брежнева по международным делам Александр Михайлович Александров-Агентов. Он поинтересовался, отправлена ли уже в ЦК записка относительно зарубежной поездки Шелепина.

Поклад ответил, что проект записки подготовлен и находится у Кузнецова, исполнявшего в тот момент обязанности министра.

– Василий Васильевич, – доложил Поклад, – к сожалению, в данный момент уехал из министерства.

Александров попросил сообщить Кузнецову, что запиской интересуется Брежнев. Сотрудники секретариата первого заместителя министра бросились искать Кузнецова. Звонили по всем телефонам, но он словно пропал. Минут через сорок вновь позвонил Александров. Узнав, что Кузнецова нет и связаться с ним не удалось, попросил прислать записку без подписи и. о. министра.

Дисциплинированный Поклад ответил, что без разрешения Кузнецова он не может послать записку и приложит все силы, чтобы найти шефа. Александров недоуменно заметил:

– Но эту записку ждет Леонид Ильич!

Борис Поклад оказался в безвыходном положении. Если он отправит записку, Кузнецов будет недоволен: почему без моего ведома?! Если не отправит, шеф будет еще больше недоволен: как вы могли не выполнить поручение Леонида Ильича?!

Около часа дня раздался новый звонок Александрова, не скрывавшего своего раздражения. Он сказал, что Леонид Ильич просто удивлен, почему до сих пор нет записки, которую он давно ждет.

Поклад не выдержал и отправил документ. Он понял, что записка позарез нужна к заседанию политбюро. После заседания политбюро приехал, наконец, Кузнецов и предъявил претензии своему помощнику:

– Почему вы без моего разрешения отправили проект записки в ЦК, хотя знали, что я ее не подписал?

Борис Поклад объяснил, что держался до последнего и отослал записку, когда в ЦК уже лопнуло терпение.

«На следующий день утром, – вспоминал Поклад, – мне позвонил Александров и принялся благодарить. Он говорил, что я проявил понимание всей сложности ситуации и так далее. Возникает вопрос: а в чем, собственно, эта самая сложность? Как потом стало известно, надо было отправить Шелепина за границу, чтобы за время его нахождения там освободить от занимаемых постов».

В 1975 году Шелепин во главе профсоюзной делегации поехал в Англию. Его плохо встретили – демонстрациями и протестами. Устроили ему настоящую обструкцию. Для англичан он оставался бывшим председателем КГБ, который отдавал приказы убивать противников советской власти за рубежом. Вспомнили историю убийства Степана Бандеры и приговор западногерманского суда, который назвал организатором убийства Шелепина.

Относительно этой поездки в Англию ходят разные слухи. Одни утверждают, что это заранее было известно: Шелепину в Лондон лучше бы не ездить, и руководство британских профсоюзов говорило советскому послу, что лучше было бы командировать кого-то другого. Но в Москве на эти предупреждения внимания не обратили.

По мнению же Александры Бирюковой, которая была секретарем ВЦСПС, как раз в ЦК КПСС не рекомендовали Шелепину лететь в Лондон, но он настоял, потому что серьезно относился к международному профсоюзному движению и хотел наладить отношения с руководством британских тред-юнионов.

Есть еще одна версия. Накануне визита Шелепина одна из британских газет опубликовала статью, в которой читателям напоминали, что глава советских профсоюзов – ярый сталинист и бывший глава карательных органов. Написал эту статью московский журналист Виктор Луи, который был женат на англичанке и писал для британской прессы. В Москве его называли Виталием Евгеньевичем. Люди, которые его знали, начиная с сына Хрущева, считали, что он оказывал услуги Комитету госбезопасности.

Возле здания британских профсоюзов собралась протестующая толпа. Бывший сотрудник лондонского бюро АПН Владимир Добкин вспоминает, что Шелепина пришлось вывозить через черный ход, а посольского водителя, который вышел к лимузину, приняв, видимо, за Шелепина, закидали яйцами и пакетами с молоком.

На пресс-конференции глава советских профсоюзов Шелепин счел необходимым произнести ритуальные слова, предназначавшиеся, понятное дело, не для английских, а для советских журналистов – чтобы они передали их в Москву:

– Товарищи, я искренне счастлив, что работаю под руководством верного ленинца, одного из выдающихся деятелей коммунистического движения, неутомимого борца за мир во всем мире Леонида Ильича Брежнева…

Но все это уже не имело значения. Его судьба была решена. Неудачная поездка в Англию стала для Брежнева поводом вывести Шелепина из политбюро. У них произошел очень резкий разговор. Внешне очень сдержанный, Александр Николаевич был горячим человеком. И он просто взорвался:

– В таком случае я уйду.

И Брежнев с радостью воспользовался его эмоциональной реакцией. Он моментально согласился:

– Уходи.

Шелепин тут же написал заявление. Брежнев сразу обзвонил всех членов политбюро, и через несколько часов решение было принято.

«"Старики", – пишет Карен Брутенц, – удалили с политической сцены „молодого“ Александра Шелепина – человека несомненно умного, волевого („железный Шурик“) и неамбициозного, с явными организаторскими способностями (все эти качества он неосторожно продемонстрировал в ходе антихрущевского заговора), со своей позицией. Был хорошим оратором, мог подолгу „держать“ аудиторию, говорил без бумажек. Потерпевший поражение в противостоянии с Брежневым, Шелепин был изгнан из политбюро после того, как в Англии его закидали гнилыми помидорами (акция, подозреваю, организованная не без помощи наших спецслужб). Претерпев такой „афронт“, он уже не мог оставаться на политическом олимпе».

Его вывели из политбюро на пленуме ЦК 16 апреля 1975 года.

– Я ничего об этом не знал, – рассказывал мне Валерий Харазов. – На пленуме Брежнев вдруг зачитывает заявление Шелепина. Я был потрясен. Мне как кандидату в члены ЦК присылали протоколы заседаний политбюро. Там была и фотокопия его заявления. Оно было написано от руки. Я узнал его почерк.

Возможно, Александр Николаевич до последнего момента не думал, что это случится – что его выведут из политбюро, что он, которого всегда отмечали и повышали, останется вне руководства страны. Настроение у него было ужасное.

Через день после пленума, 18 апреля, Шелепин – уже в роли отставника – написал Брежневу еще одно письмо:

«Дорогой Леонид Ильич!

Извините меня, что, несмотря на Вашу огромную занятость, решил обратиться к Вам с настоящим письмом. Вы знаете, что всю свою жизнь я отдал служению великому делу ленинской партии. С 1934 по 1958 год был на комсомольской работе, а с 1958 г. и до последних дней – на партийной и профсоюзной работе.

В финскую войну, где находился с первого и до последнего дня войны добровольцем, был сильно обморожен; в годы Великой Отечественной войны был контужен и ранен. Несколько лет назад перенес операцию (вырезан желчный пузырь). Все это сказывается на здоровье и особенно в последние годы, хотя я это терпеливо переношу и не жалуюсь врачам, к которым я очень и очень редко обращаюсь.

В свете этих и других обстоятельств, после беседы с Вами, Леонид Ильич, и решения Пленума ЦК КПСС, я решил обратиться к Вам, дорогой Леонид Ильич, к членам Политбюро ЦК КПСС и Секретариата ЦК КПСС с убедительной просьбой: перевести меня в порядке исключения на пенсию. Прошу Вас, Леонид Ильич, убедительно прошу, удовлетворить эту мою просьбу.

Вы знаете, что это моя единственная просьба к Вам, т. к. я никогда с личными просьбами к Вам не обращался. Поверьте, что я все тщательно обдумал и поэтому обращаюсь к Вам с этой настоятельной просьбой. И поэтому прошу Вас, дорогой Леонид Ильич, удовлетворить ее.

Все, что Вы сделали для меня хорошего в жизни, я никогда не забуду, до конца своих дней».

Письмо, написанное ясным и четким почерком, в общем отделе ЦК перепечатали и принесли генеральному секретарю.

Брежнев прочитал и пометил: «В круговую по ПБ». Это означало, что с письмом надо ознакомить всех членов высшего партийного руководства.

Сотрудники общего отдела положили письмо в папочку и понесли по этажам. Первым после Брежнева его прочитал Суслов, потом Подгорный, Косыгин… Каждый расписывался на полях. Подписей собралось на целую страницу.

Шелепину еще не было шестидесяти, формально для пенсии рановато. Но существовала такая практика – некоторых освобожденных от должности партийных работников досрочно отправляли на пенсию. Но отпускать Шелепина не захотели. По политическим соображениям: уход на пенсию после пленума – вызов, демонстрация несогласия с партийным руководством. В таком контексте последняя фраза шелепинского письма – «Все, что Вы сделали для меня хорошего в жизни, я никогда не забуду, до конца своих дней» – воспринималась как ерническая.

Брежнев с Сусловым такого допустить не могли. Пусть смирит гордыню, подчинится генеральному секретарю и потрудится на низовой работе. Суслов сурово отчитал Шелепина.

Пришлось Александру Николаевичу писать новое письмо, каяться:

«Дорогой Леонид Ильич!

Я обращался к Вам с просьбой о предоставлении мне пенсии. Как сказал мне тов. Суслов М. А., это письмо вызвало у Вас и других товарищей соответствующую реакцию.

Леонид Ильич! Сделал я это с единственной целью – немного привести себя в порядок и подлечиться, а затем попросить ЦК КПСС предоставить мне любую работу, без чего я не мыслю свою жизнь.

Поверьте мне, что сделал я это в минуту слабости, и прошу извинить меня за это. Не хочу, чтобы у Вас и товарищей сложилось обо мне превратное мнение. Если это возможно, то прошу Вас возвратить мне то мое письмо и считать, что его не существовало. Буду Вам за это благодарен.

Обещаю Вам, Леонид Ильич, ЦК КПСС, что приложу все свои силы, чтобы оправдать доверие ЦК КПСС на новом участке работы».

Суслов сообщил Брежневу, что проблема с Шелепиным решена. Поэтому его второе письмо не перепечатывали и Брежневу не показывали. Заведующий общим отделом ЦК Константин Черненко, к которому поступило шелепинское письмо, устно информировал Леонида Ильича и Михаила Андреевича.

Вернувшись к себе в кабинет, Константин Устинович, как полагалось, написал на письме:

«Доложено тт. Брежневу Л. И. и Суслову М. А.».

И расписался.

Уход Шелепина из политбюро было сигналом для окончательной кадровой чистки бывших комсомольцев.

«Мне стало ясно, что придется уходить на пенсию, – вспоминал бывший секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Романов, много лет руководивший спортивным ведомством. – Попал в опалу не только я, многие бывшие комсомольские работники оказались в таком же положении. В семьдесят пятом году был вынужден подать заявление».

СМЕРТЬ МАШЕРОВА. НАЗНАЧЕНИЕ ГОРБАЧЕВА

Это произошло 4 октября 1980 года. На шоссе Москва– Брест черная правительственная «чайка», которая шла с большой скоростью, врезалась в грузовик с картошкой. От удара машина загорелась. Милиционеры вытащили из «чайки» троих человек. Двое были мертвы. У третьего вроде бы билось сердце. Его повезли в больницу. Но врачам оставалось только констатировать смерть.

В результате автомобильной катастрофы погибли кандидат в члены политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Петр Миронович Машеров, его водитель и охранник.

Жена Машерова, Полина Андреевна, отдыхала в Карловых Варах. Там были и другие отдыхающие из Белоруссии. Они рассказывали, как в тот день после длительной прогулки вернулись в санаторий и увидели у входа сотрудника охраны Машерова и медицинскую сестру.

Полина Андреевна вскрикнула:

– Что-то с Петром случилось!

Охранник громко (жена Машерова в молодости стала слабо слышать) сказал:

– Полина Андреевна, мы привезли вам скорбную весть – Петр Миронович погиб.

Она сказала, ни к кому не обращаясь:

– Всю партизанку я не отходила от него ни на шаг, берегла, как могла. А тут. Первый раз поехала без него на отдых, бросила одного. И вот.

Врач по профессии, она была призвана в армию в 1941 году. Ее часть попала в окружение, в 1942-м Полина Андреевна оказалась в партизанском отряде, где Машеров был комиссаром.

Смерть Петра Мироновича вызвала сначала глухие разговоры и перешептывания, а затем откровенные речи о том, что это была не авария. Машерова убили. Для подозрений оснований было предостаточно.

Вроде бы даже сотрудники ГАИ поговаривали, что дело нечисто, кто-то это подстроил. Прислали нового председателя республиканского КГБ, сменили начальника личной охраны Машерова, и, наконец, бронированный ЗИЛ, положенный ему как кандидату в члены политбюро, отправили в ремонт.

Посты ГАИ на шоссе не предупредили о поездке Машерова, и поэтому не были приняты надлежащие меры безопасности. И водитель грузовой машины, которая врезалась в «чайку», накануне почему-то уже проехал тем же маршрутом. Тренировался?

Версий было множество.

Говорили о том, что он пал жертвой кремлевских интриг, подковерной борьбы, когда решалось, кому быть наследником Брежнева.

Леонид Ильич будто бы намеревался поставить Машерова во главе правительства – вместо Косыгина. Тогда после смерти Брежнева Машеров стал бы генеральным секретарем. Но Машерова убрали, потому что он после войны возглавлял белорусский комсомол и принадлежал к «комсомольской группе» Шелепина.

Выходит, если бы Машеров остался жив, то стал бы главой страны. И многие уверены, что эта автокатастрофа не могла быть случайностью. «Мы знали, что отца убили», – говорит дочь Машерова.

Есть и другие версии, помельче масштабом.

Будто бы на брестской таможне задержали бриллианты, принадлежавшие дочери Брежнева Галине. Машеров отказался замять дело, и тогда министр внутренних дел Николай Щелоков организовал устранение Машерова. Брежнев не возражал, потому что завидовал Машерову, его популярности, обаянию, молодости…

Вот почему на похороны Машерова прислали из Москвы только секретаря ЦК Михаила Васильевича Зимянина. Остальные члены партийного руководства не пожелали лететь в Минск. Причем появление Зимянина вызвало недоумение в республике – знали, что отношения между ним и покойным Машеровым были, мягко говоря, натянутыми.

А тут еще неожиданно отправили в отставку предшественника Машерова на посту главы республики Кирилла Трофимовича Мазурова, который был первым заместителем председателя Совета министров и членом политбюро. Мазурова сняли со всех постов «по состоянию здоровья», хотя он был моложе и крепче остальных членов политбюро.

Все эти версии, собранные вместе, действительно производят впечатление заговора. Но после смерти Машерова прилетевшие из Москвы следователи прокуратуры по особо важным делам провели самое тщательное расследование, такое, что хоть в учебники заноси. Вывод был однозначный: дорожно-транспортное происшествие.

Виноват был водитель грузовика, который вез картошку, – Николай Пустовойт. Он слишком устал и, возможно, задремал. Машина, шедшая впереди, затормозила и прижалась к краю проезжей части – водитель увидел впереди спецкортеж. А Пустовойт вывернул руль влево, хотя надо было поворачивать вправо, и врезался в «чайку» Машерова. Пустовойт остался жив, суд приговорил его к пятнадцати годам лишения свободы.

Виновата была служба охраны Машерова, которая пренебрегла правилами уличного движения и ведомственными инструкциями. Впереди спецкортежа должны были идти автомобили ГАИ со специальной окраской и включенными проблесковыми маячками. А перед «чайкой» Машерова ехала обычная «Волга», на которую водитель не обратил внимания.

Виноват был водитель Машерова, пожилой уже человек, который страдал от радикулита, не очень хорошо видел, да с годами и реакция становится замедленной. Петру Мироновичу назначили более молодого и умелого водителя, но старый не позволил ему сесть за руль.

А как же политическая сторона дела?

Другого выходца из Белоруссии, члена политбюро Кирилла Мазурова, сняли не после смерти Машерова, а за два года до этого. И одно событие не имело отношения к другому.

Почему Брежнев расстался с Мазуровым?

– Мы все получали для служебного пользования закрытую информацию, – рассказывал Мазуров в интервью газете «Советская Россия», – и в одном из сообщений я как-то прочитал, что дочь Брежнева плохо вела себя во Франции, занималась какими-то спекуляциями. А уже и без того ходило немало разговоров на эту тему. Пришел к Брежневу, пытался по-товарищески убедить, что пора навести ему порядок в семье. Он резко отчитал меня: не лезь не в свое дело… И по другим поводам стычек было немало. Наконец однажды мы сказали друг другу, что не хотим вместе работать. Я написал заявление.

Брежнев иначе трактовал причины своего недовольства Мазуровым, которого называл беспомощным руководителем. В Завидове он рассказывал о нем команде, писавшей ему выступление. Заместитель заведующего международным отделом ЦК Анатолий Сергеевич Черняев записал его слова:

«Письмо получил от тюменских нефтяников. Жалуются, что нет меховых шапок и варежек, не могут работать на двадцатиградусном морозе. Вспомнил, что, когда еще был секретарем в Молдавии, создал там меховую фабрику. Позвонил в Кишинев: говорят – склады забиты мехами, не знаем, куда девать. Звоню Мазурову, спрашиваю, знает ли он о том, что делается в Тюмени и в Молдавии на эту тему. „Разберусь“, – говорит. Вот вам и весь общесоюзный деятель!»

Люди сведущие говорили, что когда у них был выбор, к кому из первых замов Косыгина обратиться – Полянскому или Мазурову, то предпочитали Полянского. Мазуров избегал принимать решения.

Но почему же вот уже столько лет не исчезают слухи о том, что Машеров был убит, что против него затевался заговор? Слухи о заговоре, о том, что Машерова убили, появились потому, что в те годы всё скрывали, всё утаивали.

Петра Мироновича Машерова уважали в республике. До войны он два года поработал учителем в средней школе. После нападения нацистской Германии на Советский Союз ушел в партизанский отряд. Его мать, Дарью Петровну, расстреляли немцы. В сентябре 1943 года он возглавил подпольный Вилейский обком комсомола. В августе 1944-го ему присвоили звание Героя Советского Союза. «Золотая Звезда» открыла ему дорогу в высокие кабинеты. Через год после войны он уже стал секретарем ЦК республиканского комсомола по кадрам.

Петра Мироновича ценили за скромность, доступность, заботу о республике. Даже просто за то, что на фоне остальных членов политбюро он выглядел молодым и приятным человеком.

Но при этом он был таким же ортодоксальным партийным секретарем, как и его коллеги. Алексей Иванович Аджубей вспоминал, как летом 1952 года они с руководителем белорусского комсомола Машеровым были командированы в Австрию на слет молодежи в защиту мира. В Вене им повсюду виделись агенты ЦРУ. Бывший партизан Машеров, едва шевеля губами, говорил Аджубею:

– Это шпик, запоминай его, Алексей, заметаем следы…

Машеров был моложе и симпатичнее своего предшественника Мазурова, но не все минские работники были рады новому хозяину. Жаловались: если при Кирилле Трофимовиче в бюро ЦК господствовал принцип коллегиальности и спокойствия, то при Петре Мироновиче появились начатки авторитаризма. При всей кристальной честности, энтузиазме и деловитости, готовности все взвалить на себя, Петр Миронович имел одну слабость: он, как соловей, любил слушать свой голос.

«В кабинете первого секретаря, – вспоминал Борис Павленок, поставленный руководить республиканским кинематографом, – я едва успевал открыть рот, как Машеров начинал просвещать меня то по литературной части, то поучать, как вести мелиорацию, сеять картошку, организовать уборку. Мне так и не удавалось высказать волнующие меня проблемы. Все было мило, сердечно, и я уходил обогащенный чем угодно, только не тем, за чем приходил».

Петра Мироновича Машерова почему-то называли оппозиционером, говорили, что Брежнев его не любил. Но это не так. Напротив, он произносил такие же речи во славу Брежнева, как и грузинский руководитель Эдуард Шеварднадзе, и азербайджанский первый секретарь Гейдар Алиев.

Брежнев ценил Машерова, но как республиканского руководителя, не более того. Приглашал его с женой к себе домой, на охоту в Завидово. Часто звонил, советовался. Но переводить в Москву не собирался. Машеров жаловался на то, что его зажимает украинская группа в руководстве страны.

Николай Егорович Матуковский, собкор «Известий» в Белоруссии, вспоминал, как обратился к Машерову:

– Петр Миронович, почему наш Минск не город-герой? Ведь он же буквально стоит на костях его защитников! Люди не понимают вашей скромности…

Корреспондент «Известий» попал в больное место. Машеров попытался закурить, у него дрожали руки:

– Ты думаешь, я не ставил этого вопроса? Зарубили! Слишком много там украинцев, которые не хотят, чтобы наш Минск сравнялся с их Киевом. А я всего лишь кандидат в члены политбюро… Наш главный противник – Подгорный. Почему-то он активнее других выступает против нашей звезды.

В июне 1974 года все-таки появился указ о присвоении Минску звания города-героя. А вручить столице Белоруссии «Золотую Звезду» Брежнев сподобился только через четыре года, в июне 1978-го. У Леонида Ильича любымыми были другие республики и другие первые секретари.

Просьбы Машерова в Москве часто встречали отказ.

Петр Миронович в разговоре с Андроповым назвал имя чекиста, белоруса, которого хотел бы видеть в кресле начальника республиканского КГБ. Андропов не хотел отказывать Петру Мироновичу. Зимой 1970 года председатель КГБ Андропов вручал генеральские погоны начальнику управления госбезопасности по Ставропольскому краю Эдуарду Болеславовичу Нордману.

Юрий Владимирович сказал ему:

– Готовься к возвращению в Белоруссию. Будем рекомендовать тебя председателем комитета.

Эдуард Нордман был только рад.

Перед самой войной он начал работать в Пинском райкоме комсомола. Как только началась война, ушел в партизаны и воевал до самого освобождения Белоруссии. В двадцать восемь лет он был секретарем райкома партии, потом его отправили в Москву учиться в Высшую партшколу. Когда вернулся с дипломом – это был 1958 год, – его отправили начальником управления в республиканский комитет госбезопасности. В 1965-м перевели в центральный аппарат.

После разговора с Андроповым прошел месяц, другой, третий. И председателем КГБ Белоруссии назначили генерала Якова Прокофьевича Никулкина… Он был на девять лет старше Нордмана, в госбезопасности служил с 1940 года, и ему уже собирались оформить пенсию.

Нордман не мог понять, что произошло: почему Андропов отказался от своего слова? И только потом начальник Девятого управления (охрана высших руководителей партии и государства) генерал Сергей Николаевич Антонов объяснил Нордману:

– Знаешь, что произошло с твоим назначением?

– Нет, не знаю.

– Когда Юрий Владимирович доложил Брежневу о твоей кандидатуре, тот сказал: «Вы что, не понимаете, что Петро (так Брежнев называл Машерова) подтягивает к себе партизан? Мы же ничего не будем знать, что он там замышляет!»

Бдительный Брежнев не хотел, чтобы Машеров окружал себя людьми, с которыми он связан давними отношениями, которые больше ориентировались бы на Петра Мироновича, чем на Москву. Поэтому в Минск отправили генерала Никулкина, который служил в Монголии советником по линии госбезопасности.

А Нордмана, которого Машеров просил Андропова вернуть на родину, отправили председателем республиканского комитета в Узбекистан. Это был красивый ход: выдвинули Нордмана, но в Узбекистан. Эта командировка закончилась для Нордмана печально. С хозяином республики Шарафом Рашидовым он не сработался…

В последний раз он видел Машерова за год до трагедии, когда был в Минске проездом.

«Стоим с сотрудниками из охраны, – вспоминал генерал Нордман. – Давно знакомые ребята. Во дворе две машины: „ЗИЛ-117“ и сзади „Волга“ охраны.

– А где, – спрашиваю, – машина сопровождения?

– Она идет у нас впереди метров за пятьсот-шестьсот, – отвечает начальник охраны полковник Валентин Сазонкин.

– Как же можно так ездить, да еще в такой туман? Впереди ЗИЛа должна быть машина сопровождения.

– Мы не раз говорили Петру Мироновичу, а он – ни в какую. Скажите вы, он к вам прислушается.

Сели в ЗИЛ. Улучив момент, говорю:

– Петр Миронович, непорядок – машины сопровождения впереди нет.

– Ты же знаешь, я не люблю кортежей.

– Да не о кортежах, о безопасности речь.

Короче, разговор не получился. Ушел он от обсуждения этой темы. Но человек я настырный, есть у меня такой грех. Еще раз улучив момент после ужина, снова взялся за свое:

– Петр Миронович, я очень вам советую изменить порядок сопровождения машины. До добра это не доведет. Разве можно так, да еще при таких туманах? Я бы никогда такого не позволил.

– Я помню, как ты организовал мою охрану на Северном Кавказе и в Ташкенте. Ты бы мою машину зажал в кольцо.

– В кольцо не в кольцо, а впереди машину поставил бы обязательно. У меня на Кавказе иного выхода не было. Там не было широких минских проспектов. На Кавказе условия более чем жесткие. Но за все годы ни разу не было ЧП, хотя иногда бывало на грани, ходил, как говорится, по лезвию ножа и не раз хватался за валидол.

– Ну, хорошо, Эдуард Болеславович, оставим этот разговор…

Самое странное было утром следующего дня. Звоню по вертушке председателю КГБ республики Никулкину:

– Яков Прокофьевич, меня беспокоит, как организовано сопровождение машины Петра Мироновича. Так ведь и до беды недалеко.

– А чего это тебя беспокоит? Чего лезешь не в свои дела?

Отбрил он меня, наивного, чисто.

– Ты не сердись, Яков, за мое неуместное вмешательство, но ты же понимаешь, чем все может кончиться, когда охрана допускает безразличие к требованиям безопасности охраняемого лица. Ты же знаешь решение политбюро и приказ КГБ. Там четко записано: лично отвечает за жизнь охраняемого местный начальник КГБ. В данном случае – ты…

– Знаю, не раз говорил об этом Машерову. Он слушать не хочет. Знаешь, пошел он… Он сам в политбюро, сам принимает решения, сам не выполняет, а я должен его убеждать…»

По мнению генерала Нордмана, Машеров стал жертвой стечения роковых обстоятельств.

А вот Михаил Сергеевич Горбачев, как бывший комсомольский секретарь Ставрополья, едва не пострадал из-за Шелепина.

Некоторые его ненавистники называют Горбачева агентом ЦРУ. А в реальности он вполне мог стать руководителем КГБ. Конечно, сейчас трудновато представить себе Михаила Сергеевича в генеральском мундире. Но однажды его едва не взяли в органы госбезопасности. И помешал этому Владимир Ефимович Семичастный.

В 1966 году в Ставрополь была отправлена бригада сотрудников центрального управления Комитета госбезопасности с заданием проверить работу краевого управления КГБ. Руководил бригадой уже упоминавшийся полковник Эдуард Болеславович Нордман из Второго главного управления (контрразведка) КГБ.

В Ставрополе у Нордмана было одно деликатное поручение от заместителя председателя КГБ по кадрам Александра Ивановича Перепелицына, который прежде руководил белорусскими чекистами. Генерал Перепелицын попросил Нордмана присмотреть среди местных партийных работников человека, которого можно было бы сделать начальником областного управления госбезопасности. Перечислил критерии:

– Молодой, не больше тридцати пяти, с высшим образованием, с опытом работы.

У Нордмана в Ставрополе тоже нашлись партизанские друзья. Секретарь крайкома по кадрам Николай Лыжин посоветовал Нордману:

– Лучшей кандидатуры, чем Горбачев, ты не найдешь.

В то время Михаил Сергеевич Горбачев только что был избран первым секретарем Ставропольского горкома партии. Перепелицыну кандидат понравился:

– То, что надо: молодой, прошел по партийной лестнице.

Перепелицын пошел с этой кандидатурой к председателю КГБ Семичастному. Владимир Ефимович отверг предложение категорически:

– Горбачев? Не подойдет, его даже не предлагайте.

Почему председатель КГБ отверг предложенную кандидатуру, теперь уже узнать невозможно. Но отказ Семичастного спас Михаила Сергеевича.

Через несколько лет, в 1970 году, Горбачева хотели сделать уже первым секретарем Ставропольского крайкома. Проверить кандидатуру Горбачева Брежнев поручил первому заместителю председателя КГБ Семену Кузьмичу Цвигуну.

К тому времени начальником краевого управления госбезопасности был назначен Эдуард Нордман. Произошло это так.

Весной 1968 года Нордман с группой офицеров работал в Грозном. В середине июня по аппарату ВЧ-связи ему позвонил начальник управления кадров КГБ Виктор Михайлович Чебриков, уточнил:

– Один в кабинете?

Нордман попросил всех выйти.

– Прошу завтра быть в Москве. Вылетай первым рейсом.

– А что случилось? – встревожился Нордман.

– Вчера было заседание коллегии, посоветовались и решили, что поедешь работать в Ставрополь начальником краевого управления.

– Виктор Михайлович, – взмолился Нордман, – я ведь только три года как из Белоруссии приехал. Семья толком не акклиматизировалась в Москве, дети учатся. Дайте хоть с женой посоветоваться.

– Мы не жену посылаем работать, а тебя. Советуйся, но завтра быть в Москве.

«Уже первого июля я был на новом месте службы, – вспоминал Нордман. – Ставрополь встретил жарой под сорок градусов и пылью. Старый, уютный губернский город. В основном двух– и трехэтажные дома, зеленые улицы.

В двадцатых числах июля на пленуме вторым секретарем краевого комитета партии утвердили Михаила Сергеевича Горбачева. Первый секретарь Леонид Николаевич Ефремов приболел, затем уехал в отпуск. На хозяйстве, как говорится, остался Горбачев. Общались с ним почти ежедневно. Михаил Сергеевич производил хорошее впечатление. Молодой, энергичный, общительный…

Семья была скромной. Дочь Ирина – умная, красивая девочка-старшеклассница, Раиса Максимовна – скромный преподаватель сельхозинститута. Жили без излишеств. По выходным выезжали на природу. Ходили пешком по двадцать и более километров. Бражничать не любили. Правда, по праздникам собирались у друзей…»

Леонид Николаевич Ефремов был при Хрущеве кандидатом в члены президиума ЦК и первым заместителем председателя бюро ЦК по РСФСР. В Ставрополе он оказался из-за своей близости к Хрущеву. Но держать его на партийной работе Брежнев не хотел и отправил в Госкомитет по науке и технике. Прежде чем попрощаться, спросил:

– А кого выдвинем первым секретарем крайкома вместо тебя?

Ефремов сказал, что не ожидал такого поворота дела, специально на эту тему не думал, ни с кем не советовался. Но все первые секретари были присланы из Москвы. А почему бы не выдвинуть человека из краевой парторганизации?

Брежнев одобрительно кивнул:

– В принципе, твои соображения правильны. К нам приходят письма из Ставрополья, что много посылаем руководителей сверху. Но кого конкретно рекомендовать на пост первого секретаря, если не посылать работника из ЦК? Какие у тебя соображения?