Текст книги "Шелепин"

По другим рассказам, в какой-то момент у Брежнева сдали нервы, он расплакался и с ужасом повторял:

– Никита нас всех убьет.

А вот Семичастный Хрущева не боялся. Чего-чего, а воли, решительности и властности у Владимира Ефимовича было хоть отбавляй.

Генерал-лейтенант Николай Александрович Брусницын, в те годы заместитель начальника Управления правительственной связи КГБ, вспоминал, как его вызвал Семичастный.

Хрущев еще отдыхал в Пицунде. Семичастный властно сказал, что ему нужно знать, кто и зачем звонит Хрущеву.

– Владимир Ефимович, – твердо ответил Брусницын, – этого не только я, но и вы не имеете права знать.

Семичастный тут же набрал номер Брежнева:

– Леонид Ильич, начальник правительственной связи говорит, что это невозможно.

Выслушав Брежнева, Семичастный спросил заместителя начальника Управления правительственной связи:

– А что можно?

– Что конкретно надо? – уточнил Брусницын.

– Надо знать, кто названивает Хрущеву.

– Это можно, – согласился Брусницын, – положено иметь такую информацию на спецкоммутаторе.

– Хорошо. Каждый час докладывайте, кто звонил.

На государственную дачу в Пицунде линия правительственной междугородной ВЧ-связи шла через Тбилиси. Ее отключили, сославшись на повреждение аппаратуры. Хрущева соединяли через спецкоммутатор Москвы, так что председателю КГБ немедленно докладывали о всех телефонных переговорах Никиты Сергеевича…

Семичастный приказал Управлению военной контрразведки, и в первую очередь особистам Московского военного округа, немедленно сообщать ему даже о незначительных передвижениях войск. Три дня, пока снимали Хрущева, личный состав некоторых оперативных подразделений Комитета госбезопасности, в первую очередь хорошо подготовленных офицеров Девятого управления, держали на казарменном положении в полной боевой готовности.

Спустившись по трапу, Хрущев спросил Семичастного:

– Где остальные?

– В Кремле.

– Они уже обедали?

– Нет, кажется, вас ждут.

Хрущев из аэропорта сразу приехал в Кремль. В три часа дня началось заседание президиума. Недовольный тем, что его сорвали с отдыха, Хрущев поздоровался и спросил:

– Ну, что случилось?

Сам сел на председательское кресло и повторил:

– Кто же будет говорить? В чем суть вопроса?

Из всех, кто присутствовал на заседании президиума ЦК, сторону Хрущева занял только – да и то условно – Анастас Иванович Микоян. Остальные яростно атаковали Хрущева. Никогда в жизни он не слышал таких обвинений.

Шелепин, когда до него дошла очередь высказаться, среди прочего сказал, что в угоду Хрущеву его сыну Сергею – молодому человеку – было присвоено звание Героя Социалистического Труда и присуждена Ленинская премия.

Сергей Хрущев обиделся на Шелепина:

«Александр Николаевич Шелепин постоянно демонстрировал мне если и не дружбу, то явное дружеское расположение. Нередко он первый звонил и поздравлял с праздниками, всегда участливо интересовался моими успехами. Мне, конечно, льстило дружеское отношение секретаря ЦК, хотя где-то в глубине души скрывалось чувство неудобства, ощущение какой-то неискренности со стороны Шелепина…»

Никита Сергеевич не сразу понял, что его намерены отправить в отставку, оправдывался и возражал. Заседание президиума ЦК закончилось поздно вечером. Решили назавтра продолжить.

Хрущев отправился к себе на Воробьевы горы. Он еще оставался первым секретарем и главой правительства. Но фактически его отрезали от внешнего мира. Об этом позаботился Семичастный. Никита Сергеевич не смог позвонить ни своей жене, которая лечилась на чехословацком курорте Карловы Вары, ни дочери Юле в Киев.

Личную охрану первого секретаря Семичастный сменил. Чекисты, которые были обязаны даже ценой собственной жизни защищать Хрущева, собрали свои вещи и исчезли. Начальник Девятого управления полковник Владимир Яковлевич Чекалов без колебаний подчинился Семичастному.

«Удивительно все же, – писал в дневнике Александр Твардовский, – как такой многоопытный, прожженный, хитрый и комбинаторный человек от политики оказался столь незрячим в отношении собственного, самим им созданного окружения, не говоря уже о том, что он не заметил всеобщего нараставшего изо дня в день изменения отношения к себе, принимая за чистую монету митинговые аплодисменты „организованных“ сборищ на площадях и стадионах, в многотысячных залах и в цинично-подхалимской печати – за выражение любви народной. Как он не заметил нарастания иронического к себе отношения.

Ругают, боятся, даже не любят – это еще полбеды в судьбе государственного деятеля такого масштаба, а когда смеются, перестают слушать, зная все наперед – беда непоправимая».

13 октября, около полуночи, Месяцева вызвали в приемную Брежнева. Николай Николаевич из третьего подъезда по улице перешел в первый. Брежнев сидел в торце длинного стола для заседаний. Косыгин – сбоку. Подгорный – напротив, рядом с ним расположился Демичев. Вслед за Месяцевым вошел Ильичев.

Брежнев спросил:

– Кто поедет на радио представлять Николая Николаевича на коллегии комитета?

Подгорный предложил:

– Ильичев. Это его епархия. Его хорошо знают. Ильичева интересовал практический вопрос:

– Хрущев может присутствовать в радиотелевизионных программах или убрать его из эфира совсем?

– Убрать совсем, – откликнулся Демичев.

– Да, так будет правильно, – согласился Брежнев.

Леонид Ильич напутствовал Месяцева:

– Коля, желаем тебе успеха. На днях встретимся. В случае чего звони.

В ту ночь, вспоминал Месяцев, они с Ильичевым долго плутали по Замоскворечью. Водитель никак не мог найти здание радиокомитета. Когда все-таки добрались, Ильичев распорядился собрать членов коллегии. К двум часам они были на месте. Предшественник Месяцева – Харламов находился в зарубежной командировке и не подозревал о том, что происходит в Москве.

Михаила Аверкиевича Харламова убрали, потому что он был тесно связан с хрущевским окружением. Один из его подчиненных описывал характерную сцену. В кабинете председателя комитета идет совещание. Вдруг Харламов снимает трубку вертушки и звонит Аджубею:

– Алеша, завтра суббота, и вы с Радой у нас. Нет, в прошлую субботу мы были у вас. Теперь наша очередь. Ждем.

И это – нарочито в присутствии подчиненных. Желание показать свою близость к семье Хрущева дорого обошлось Харламову.

Ильичев коротко сообщил, что Месяцев назначен председателем госкомитета, а Харламов будет переведен на другую работу. Секретарь ЦК доверительно объяснил руководству комитета, что Хрущев совершил крупные ошибки и его судьбу будет решать пленум ЦК.

Месяцев поинтересовался у членов коллегии: может быть, кто-то по принципиальным соображениям возражает против смещения Хрущева? Среди руководителей радио и телевидения сторонников Никиты Сергеевича не оказалось. Месяцев всех распустил по домам, кроме своих заместителей, которых попросил лично просмотреть все программы будущего дня, чтобы в них не упоминался Хрущев.

«Где-то в районе часа ночи, – вспоминала Валентина Хмельницкая, редактор отдела выпуска главной редакции информации, – проходя мимо приемной председателя комитета, вижу, что на стене справа от двери, где висела табличка с фамилией Харламова, пустое место. Ну, думаю, хозяйственники решили подновить ее, воспользовавшись командировкой председателя.

Приступаю к очередному выпуску новостей. Но телефонный звонок прерывает мою работу: незнакомый мужской голос просит меня с готовым выпуском новостей для «Маяка» зайти в приемную председателя.

Как? Ведь он же за границей?

Впервые за годы работы захожу в полуосвещенную приемную. Чуть левее – кабинет. Мне кажется в нем холодно и неуютно. Мне навстречу из-за стола спешит, улыбаясь, среднего роста худощавый мужчина:

– Здравствуйте! Я – Николай Николаевич Месяцев. Садитесь. Покажите мне выпуск «Маяка», который подготовлен для эфира.

Берет текст и с первой же страницы что-то решительно вычеркивает, именно вычеркивает, а не правит. Через пару минут возвращает мне материалы:

– С этого часа каждый информационный выпуск, прежде чем отнести его в студию, приносите мне на визу. Да, и внимательно посмотрите мою правку.

Выйдя из кабинета, я тут же открываю выпуск и вижу на первой странице официальной хроники вычеркнуты имя и должность Хрущева. Вместо этого написано: «Сегодня в Кремле состоялась встреча…»»

Ночь Месяцев провел на новом рабочем месте.

«Конечно, я понимал, что для меня означало сохранение Хрущева на его высоких постах, – вспоминал Месяцев. – Тюрьма. И не только…»

Замы доложили руководителю радио и телевидения, что вычеркивание Хрущева завершено. Заместитель председателя комитета по внутрисоюзному вещанию Алексей Архипович Рапохин, тоже бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, провел нового начальника по редакциям и службам.

Никита Сергеевич не выдержал давления. Он устал. Промаявшись всю ночь, утром 14 октября Хрущев появился на заседании президиума уже готовый подать в отставку и уйти. Все участники заседания единогласно высказались за то, что Хрущев должен уйти на пенсию.

В последний раз предоставили слово Хрущеву. Он был подавлен. Говорил:

– Я рад за президиум, что он такой зрелый. Все, что сейчас делается, это победа нашей партии. Я уйду и драться с вами не стану – идеология и основа у нас с вами одна. Я понимаю, что это моя последняя политическая речь – лебединая песня. На пленуме я выступать не буду, но хотел бы обратиться к пленуму с просьбой.

Ему отказали. На глазах у Хрущева появились слезы:

– Напишите заявление о моем уходе, о моей отставке, я его подпишу. Я полагаюсь на вас в этом вопросе. Скажите, где мне жить. Если нужно, я уеду из Москвы.

Кто-то откликнулся:

– Зачем это делать? Не нужно.

– Если у вас пойдут дела хорошо, – сказал Хрущев, – я буду только радоваться и следить за сообщениями газет. Спасибо за совместную работу, за критику.

От имени Хрущева Гришин и Ильичев составили заявление:

«ЦК КПСС

Товарищи члены ЦК КПСС, кандидаты в члены ЦК КПСС, члены Центральной ревизионной комиссии КПСС!

В связи с преклонным возрастом и учитывая состояние моего здоровья, прошу ЦК КПСС удовлетворить мою просьбу об освобождении меня от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС, члена президиума ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР.

По изложенным выше причинам я не могу исполнять ныне возложенные на меня обязанности.

Обещаю Центральному комитету КПСС посвятить остаток своей жизни и сил работе на благо партии, советского народа, на благо построения коммунизма».

Никита Сергеевич поставил свою подпись.

В тот же день в шесть вечера в Свердловском зале Кремля созвали пленум ЦК. С докладом выступил секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов, который зачитал заранее подготовленное обвинительное заключение по делу Хрущева. Решили прений не открывать – чтобы не давать слова Хрущеву. Никто из членов Центрального комитета и не попросил слова. Единодушно освободили Хрущева от его должностей.

На пост первого секретаря предложили Брежнева. Председателем Совета министров рекомендовали Алексея Николаевича Косыгина, который последние четыре года был одним из двух первых заместителей Хрущева в правительстве.

14 октября, в течение всего дня, никто новому руководителю радио и телевидения Месяцеву не позвонил. Он пытался узнать, что происходит на Старой площади, но в руководящих кабинетах никого не обнаружил. Вторую ночь он тоже провел на рабочем месте. Только утром позвонили из ЦК и сказали, что посылают указ о назначении Месяцева председателем Госкомитета по радиовещанию и телевидению.

В семь вечера его принял Брежнев.

В кабинете нового первого секретаря ЦК КПСС было многолюдно. Помимо Месяцева присутствовал недавний руководитель идеологического отдела ЦК Владимир Ильич Степаков, которого отправили руководить «Известиями». Все говорили свободно и раскованно. Брежнев держался дружелюбно, просил не стесняться и в случае необходимости звонить ему… Месяцева на ближайшем съезде партии избрали кандидатом в члены ЦК, сделали депутатом Верховного Совета.

Александр Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, все члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Все стояли. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Когда подошел к Шелепину, вдруг сказал:

– Поверьте, что с вами они поступят еще хуже, чем со мной…

Шелепин тогда, наверное, только усмехнулся. Но Никита Сергеевич не ошибся.

Сам он никак не мог оправиться от удара. Бывший помощник Хрущева по идеологии Владимир Лебедев рассказывал Твардовскому:

«Первое время Никита Сергеевич очень переживал, просто плакал горючими слезами, постепенно только утих и, может быть, смирился. Все это было полнейшей неожиданностью».

По словам Рады Никитичны, Хрущев ожидал худшего. На даче метался по дорожкам, предполагал, что его могут арестовать или сослать.

Александра Твардовского вместе с другими редакторами пригласили в ЦК, и ведавший литературой Дмитрий Алексеевич Поликарпов рассказал, как снимали Хрущева.

Твардовский записал в дневнике:

«Ни тогда, ни теперь никто ничего не спрашивал у народа, даже у партии. Все решается группой в десяток человек, а затем выносится в круглый зал, происходит привычно-автоматическое голосование („прения будем открывать?“ – было спрошено и теперь для проформы).

То, что устранение его проведено его же методом, «внутренним оформлением», без обсуждения, без объяснения народу истинных причин, под стыдливым и натянутым «собственным желанием» – это не сулит ничего доброго…

Та же сила, что подняла его на вершину власти, та самая, с помощью которой он устранил даже такое на своем пути препятствие, как Молотов и другие, – она же теперь и стряхнула его с ветки истории – обкомы.

Помню, как на одном из первых его пленумов (по развенчанию Берии) плакал на трибуне один довольно слащавый украинский секретарь обкома: сколько он страху натерпелся в ожидании ареста. Плакал натуральными слезами. Вообще получилось, что «культ личности» – это прежде всего и главным образом тяжелые переживания секретарей обкомов и равных им или вышестоящих в ожидании ночного визита берианских молодцов.

С первых своих шагов Никита Сергеевич дал гарантии, что больше этого не будет, секретари могут спать спокойно. И тогда в пятьдесят седьмом он позвал их в момент борьбы с «антипартийной группировкой», они явились и отплатили ему верной службой.

Но когда, увлеченный «зудом реорганизации», он дошел до амебного разделения обкомов и лишил их власти («два, значит, ни одного»), лишил этого объекта честолюбивых мечтаний о месте «первого», они, хотя и проголосовали автоматически за это решение, но уже простить этого ему не могли – всё бы другое простили – кукурузу и прочее, а этого нет.

И вот их призвали, чтобы проголосовать против него, и они это сделали со сластью, вложив в автоматику традиционного голосования всю искренность своего волеизъявления – с репликами, аплодисментами, чуть ли не улюлюканьем против него, сидевшего молча на крайнем месте за столом президиума.

Боже мой, сколько запоздалого раскаяния, горечи, гнева и возмущения было в его груди на этом последнем для него пленуме в круглом зале».

После пленума ЦК Александр Шелепин завел в свой кабинет уже снятого с должности хрущевского зятя Аджубея. Они с давних пор были на «ты». Заказал чаю с неизменными сушками, которые выпекали специально по заказу управления делами ЦК. Посоветовал ошеломленному происходящим Алексею Ивановичу:

– Не уехать ли тебе года на два из Москвы? Полезут ведь иностранцы с интервью. А потом мы тебя вернем.

Аджубей благоразумно отказался.

– Ушел бы Хрущев в семьдесят лет на пенсию, – вздохнул Шелепин, – мы бы ему золотой памятник поставили.

Наверное, ему было несколько неудобно перед Аджубеем: Алексей Иванович неизменно нахваливал Шелепина тестю.

Для самого Алексея Аджубея все происшедшее было ударом. Он дружил с Шелепиным и не мог предположить, что тот примет деятельное участие в свержении Хрущева и что его самого выбросят со всех должностей. Правдисту Илье Шатуновскому Аджубей незадолго до октябрьского пленума, выпив несколько рюмок, сказал:

– Вот некоторые полагают, что как только Хрущев сойдет со сцены, мне будет крышка. А почему? Кто-то захочет отыграться на мне за Хрущева? Но за что?

Аджубей вернулся в «Известия» прощаться с редакцией. Он в последний раз сидел в редакторском кресле.

«Конечно, прощаться пришли не все, – вспоминал Мэлор Стуруа, который всю жизнь проработал в „Известиях“. – Одних заморозил страх, другие ходили в обиженных, третьим были не по нутру ни Аджубей, ни Хрущев со своими новациями».

Бывшего главного редактора проводили до дома два человека, другие не решились.

Никита Сергеевич считал председателя КГБ Владимира Семичастного и его предшественника Александра Шелепина лично преданными ему людьми. Он действительно высоко вознес этих молодых людей, но относительно их настроений и планов сильно ошибся…

Может, Шелепин и Семичастный зря приняли участие в свержении Хрущева? Им было бы лучше, если бы он остался. Не жалели ли потом Шелепин и его друзья, что все это сделали?

– Нет, – говорил Владимир Семичастный. – Хрущев к нам хорошо относился, он даже не поверил, когда ему сказали, что мы с Шелепиным участвовали. Но дело не в этом. Обстановка в стране была такая, что нельзя было больше этого терпеть. Мы ошиблись с Брежневым, хотя объективно у него все данные были. Косыгин бы подошел, но он всегда был на вторых ролях. А Брежнев подходил по всем данным. Вторая роль в партии, занимался космосом, ракетными делами. Симпатичный, общительный…

Свержение Хрущева не вызвало недовольства в стране. Напротив, возникла надежда на обновление и улучшение жизни. Появились молодые и приятные лица. Старое-то партийное руководство за небольшим исключением представляло собой малосимпатичную компанию.

Через месяц, на ноябрьском пленуме ЦК, окончательно решилась судьба хрущевского зятя. Алексей Аджубей не пошел на пленум, полагая, что ему лучше там не появляться – не мозолить глаза, и ошибся, потому что он понадобился. Председательствовавший Брежнев зачитал решение президиума: вывести Аджубея из состава ЦК КПСС. Но Алексея Ивановича не оказалось в зале. Работников общего отдела ЦК, ведавших подготовкой пленума, отрядили его искать. Нашли.

Брежнев сказал:

– Теперь, товарищи, о дальнейшем порядке нашей работы. Перед тем как перейти к международным делам, давайте вернемся к вопросу о товарище Аджубее. В момент, когда я докладывал пленуму предложение президиума ЦК КПСС, товарища Аджубея не было. Сейчас товарищ Аджубей присутствует. Товарищ Аджубей присутствует?

Алексей Иванович откликнулся из зала:

– Да, я здесь.

Брежнев кивнул:

– Я повторю, что президиум ЦК рассмотрел вопрос о товарище Аджубее и принял решение внести на обсуждение пленума ЦК вопрос о выводе товарища Аджубея из состава членов Центрального комитета за допущенные им ошибки в работе и поведении. Уже говорили, что в соответствии с уставом этот вопрос должен быть решен путем тайного голосования. Товарищ Аджубей, имеете ли вы желание выступить на этому вопросу?

– Два слова хочу сказать.

– Пожалуйста, товарищ Аджубей. – Леонид Ильич демонстрировал партийный демократизм.

Но ни жестом, ни тоном он не показал, что они с Аджубеем были на «ты». Еще недавно Леонид Ильич дорожил хорошими с ним отношениями.

Алексей Иванович пытался найти аргументы в свою защиту:

– Во-первых, я хотел бы сказать товарищам, что я не присутствовал на первой части пленума потому, что поздно меня предупредили, а не из неуважения к собравшимся… Хотел бы также сказать о том, товарищи, что я прошел обычный журналистский путь. Десять лет работал в «Комсомольской правде», воспитывался без отца, с матерью, кончал университет заочно, был практикантом, репортером, завотделом, редактором, главным редактором, а в 1959 году, когда был назначен в «Известия», постарался сделать так, как я мог, вместе с товарищами, чтобы была интересная газета. Естественно, что в деятельности газеты, наверное, были недостатки, промахи и даже ошибки. Я только хотел сказать членам Центрального комитета партии, президиума ЦК, это знают товарищи, что никогда в деле не использовал свое положение или родственные отношения. Я никогда не огрызался на критические замечания, мне никогда не приходило этого в голову…

Но его оправдания не имели никакого значения. Как положено, избрали счетную комиссию, проголосовали, и Аджубей, уже оставшийся без работы, перестал быть членом ЦК. 17 ноября все газеты поместили информационное сообщение о пленуме, там говорилось и о выводе Аджубея из состава ЦК.

Потом Алексей Иванович сожалел, что неубедительно говорил на пленуме, сосредоточился на семье, а надо было рассказать об успехах газеты, о том, что почти втрое увеличился тираж… Да какие бы слова он ни нашел, судьба его была решена. Алексей Иванович был не просто зятем Хрущева. Он стал очень влиятельной и самостоятельной фигурой, вызывал ненависть и раздражение партийного чиновничества.

Суслов, говоря на пленуме об Аджубее, назвал его «политически незрелым человеком»:

– Президиуму пришлось принимать меры, чтобы обезвредить развязную и безответственную болтовню этого гастролера. Президиум Центрального комитета освободил Аджубея от работы редактора газеты «Известия».

В зале зааплодировали и закричали:

– Правильно!

В докладе, подготовленном Полянским для пленума, еще жестче говорилось об Аджубее:

«Хрущев все чаще поручает ответственнейшие переговоры не руководителям партии и государства, не министру иностранных дел, а своему зятю. Политика становится, так сказать, семейным делом, и Аджубей теперь его особо доверенный человек. Товарищ Хрущев ежедневно, порой неоднократно, ссылается на него: Аджубей сказал то-то, посоветовал то-то.

Он стал исполнителем многих его затей во внутренней и внешней политике, в расстановке кадров. Хотя надо прямо сказать – это совершенно неподготовленный для таких целей человек и к тому же болтливый, опасный человек, с авантюристическими замашками.

Недавно по поручению товарища Хрущева Аджубей ездил в ФРГ. В беседах с западными журналистами Аджубей вел себя безответственно, делал заявления, которые дали повод западной прессе изображать дело таким образом, будто Советский Союз в интересах улучшения отношений с ФРГ готов пойти на уступки милитаристам за счет Германской Демократической Республики и Народной Польши…»

История и в самом деле вышла громкая. Алексей Аджубей в силу своего особого положения и самостоятельности (и, пожалуй, самоуверенности) за границей говорил и рассуждал куда более свободно, чем любой советский чиновник самого высокого ранга.

«Во время летней поездки в ФРГ, – записал в дневнике Владимир Семенов, который в Министерстве иностранных дел курировал немецкое направление, – Аджубей, оказывается, многажды повторял, что Ульбрихт не вечен, что он стар и у него будто бы рак, намекал, что Россия не раз сдерживает орды монголов, катившиеся на Европу.

Вспоминаю, как Аджубей говорил мне перед поездкой в ФРГ: «Я к вам заеду, конечно, и к Громыко. Вы же знаете эти дела. А в общем я найду, что сказать, конечно». И не приехал, конечно».

А в Восточной Германии ревниво следили за всеми советскими руководителями, приезжавшими в ФРГ. Всякое неосторожное слово трактовалось как предательство идей социализма. В прежней ситуации полученный из ГДР донос на Аджубея списали бы в архив, а в октябре 1964 года он стал желанным поводом для увольнения хрущевского зятя. В первых числах ноября руководители Восточной Германии нагрянули в Москву – знакомиться с новым руководством.

«Вчера встречал делегацию ГДР, – записал в дневнике Семенов. – Ульбрихт весь седой, но бодрый, в приподнятом настроении и настроен как-то зло. Тут, конечно, сказались хулиганские выходки против него Аджубея. Мы получили материалы об этом от Ульбрихта – подобных безобразий не приходилось еще читать».

Аджубей почему-то думал, что его высокое положение объясняется исключительно его талантами, а не должностью его тестя. Он действительно был очень талантливым редактором, но этого было недостаточно для того, чтобы стать редактором «Известий» и членом ЦК. Он вел себя на равных даже с членами президиума ЦК, с некоторыми из них перешел на «ты», обращался к ним запросто – «Лёня, Саша». Никто другой себе такого не позволял.

Известинец Леонид Шинкарев рассказывал, как к Аджубею подошел член ЦК и первый секретарь Иркутского обкома Семен Николаевич Щетинин и выразил недовольство публикацией в газете о делах в области. Наставительно, как привык разговаривать с журналистами, заметил:

– Обком не станет возражать, если редакция переведет собкора в другую область!

Аджубей побагровел:

– Мы доверяем нашему корреспонденту! Собкоры «Известий» – это те же партийные работники, но еще умеющие писать. Ваше отношение к критике, товарищ Щетинин, настораживает. Советую подумать над этим!

В тот момент иркутский хозяин не посмел противоречить хрущевскому зятю, но и Семен Щетинин, и другие первые секретари не простили Аджубею, что, поверив в свою звезду, он не считался с аппаратом.

Первый секретарь ЦК компартии Украины Петр Шелест у себя в Киеве жаловался своим соратникам на Аджубея:

– Товарищи, газета «Известия» – это же семейная газета Хрущева! (Аплодисменты.) Кадры избивает. Знаете, что «Известия» может по любому секретарю обкома, любому, понимаете, руководителю, заслуженному у нас, может какую гадость… (С места: «Правильно!» Аплодисменты.) Вот недавно было, товарищи. Всем известен Петр Кривонос. Он, как все мы, имеет и недостатки, и положительные качества. Нету человека, который бы идеально кристально чистым был, такого бы человека мы взяли под колпак и ходили на экскурсию смотреть… Так вот написали о Кривоносе «Свадьба с премией». Фельетон. Это же опозорили человека, коммуниста, члена ЦК нашего, депутата Верховного Совета – за что? Я звонил Аджубею: Алексей Иванович, здравствуйте. Он: ну, разве это вопрос первого секретаря ЦК. Он мне дает направление, какими вопросами мне заниматься. Речь идет о коммунисте, о члене Центрального комитета нашей партии, Украины, мне справку о Кривоносе подготовили. Он: ну, хорошо, спасибо за разъяснение, и положил трубку. Ну вот, мы ему дали разъяснение, сняли его с редактора газеты. (Аплодисменты.).

Больше никого из хрущевского окружения не тронули, все остались при своих партийных регалиях, даже бывший главный редактор «Правды» Павел Алексеевич Сатюков. Твардовский, который присутствовал на пленуме, записал в дневнике: «Сатюков был как маслом облитый, ликовал: меня, мол, снять-то сняли, но не вывели».

Бывшего главного редактора «Правды» перевели в журнал «Агитатор» на небольшую должность, потом председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин взял его к себе руководителем главной редакции научно-популярных и учебных программ.

Алексей Иванович Аджубей в сорок лет остался без работы. Его никуда не хотели брать, потом устроили в иллюстрированный журнал «Советский Союз». Печататься он мог только под псевдонимом. Сама фамилия хрущевского зятя была под запретом. В какой-то момент его вызвали в ЦК и сказали: надо вам вместе с женой перебраться в Благовещенск, работой обеспечим.

Рада Никитична написала письмо дочери Брежнева – Галине Леонидовне. Письмо дошло до адресата и возымело действие. Аджубея пригласил Константин Устинович Черненко, успокоил: все утрясется.

«Какая драматичная судьба! – писал Анатолий Друзенко, один из талантливых журналистов-известинцев. – Пять лет в „Известиях“ – беспрецедентное могущество, ничего невозможного, заслуженная слава, поклонение, зависть. Последующие двадцать пять (!) – забвение и безмолвие…»