Текст книги "Сталин. Наваждение России"

Сталин не доверял старому поколению и не считал его пригодным для работы. А чиновники нового поколения были всем обязаны Сталину, испытывали к нему признательность, были энергичны и желали доказать свою пригодность.

Некоторых чекистов тех лет ныне вспоминают как героев, например дослужившегося до звания генерал-лейтенанта Павла Анатольевича Судоплатова или одного из его помощников генерал-майора Наума Исааковича (Леонида Александровича) Эйтингона. Возможно, потому, что не все знают, чем именно они занимались.

Историк Никита Васильевич Петров предал гласности материалы из архивов госбезопасности о работе токсикологической спецлаборатории ведомства госбезопасности. Лаборатория была создана с личного разрешения Сталина.

В конце 1938 года руководитель лаборатории Григорий Майрановский обратился к наркому Берии с просьбой – он, как и нацистские медики, хотел проводить опыты на живых людях. Лаврентий Павлович, как и рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, опыты разрешил. Распорядился передавать в лабораторию приговоренных к расстрелу.

Майрановский подмешивал яд в пищу, делал укол заключенным или колол их зонтиком (метод, который впоследствии будет взят на вооружение). Иногда в заключенных стреляли отравленными пулями. Или отравляли ядом подушку, чтобы заключенный умер во сне. Майрановский проверял десяток различных ядов. В некоторых случаях люди умирали долго и мучительно.

Происходило это на первом этаже здания НКВД в Варсанофьевском переулке. Допуск в лабораторию из оперативного состава ведомства госбезопасности имели только Судоплатов и Эйтингон. Иногда они сами просили испытать тот или иной яд. Сотрудникам лаборатории объясняли, что эффективные яды необходимы им для операций за кордоном. Но яды были востребованы и дома. В 1953 году, после ареста Берии, на допросе полковник медицинской службы Майрановский рассказал, что по заданию Судоплатова участвовал в убийстве людей на конспиративных квартирах в Москве. Яд подмешивался к пище или выпивке…

Эти невиданные по жестокости преступления продолжались и после окончания эпохи большого террора. Точнее было бы сказать, что все годы сталинского правления и были эпохой большого террора – физического и нравственного.

«Вспоминаю одно тяжелое дело, которым немало пришлось заниматься в то время в крайкоме партии, – рассказывал первый секретарь Хабаровского крайкома Алексей Клементьевич Чёрный. – Один житель Хабаровска настойчиво добивался доверительной встречи с первым секретарем. При беседе выяснилось, что, завербованный работниками НКВД, он был заброшен на сопредельную территорию, где его задержали японцы. Под пытками он дал согласие работать двойником. Когда японцы возвратили его на советскую территорию, он был задержал сотрудниками органов, изобличен как предатель и осужден на длительный срок.

Отбыв срок и вернувшись в Хабаровск, он случайно увидел того самого белогвардейца, который его избивал и допрашивал на маньчжурской заставе. Увидев японского шпиона на улицах Хабаровска, он решил сообщить об этом крайкому партии».

В крайкоме создали комиссию. Ее доклад поразил даже опытных руководителей партийного аппарата.

«В 1941–1949 годах, – писал Алексей Чёрный, – в краевом управлении госбезопасности по инициативе начальника второго главного управления П. В. Федотова утвердились провокационные методы агентурно-оперативной работы. В пятидесяти километрах от Хабаровска, близ границы с Маньчжурией, на советской территории был создан ЛЗ, то есть ложный закордон. Он состоял из советской погранзаставы, так называемых “маньчжурского пограничного поста” и “уездной японской миссии”».

Это дело после XX съезда разбирал Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, рассматривая ряд дел бывших работников НКВД-МГБ. Вот что обнаружили партийные контролеры:

«Советских граждан, подозреваемых в шпионаже или антисоветской деятельности, работники краевого управления провокационным путем вербовали якобы для посылки за границу с заданием от органов госбезопасности, а затем с целью провокации инсценировали их переход через границу в Маньчжурию.

В действительности они попадали не за границу, а в так называемую “уездную японскую миссию”, где сотрудники НКВД, переодетые в японскую военную форму, под видом белогвардейцев-эмигрантов учиняли допросы с применением мер физического воздействия и добивались от “задержанных” признания “японским властям” об их связи с советской разведкой и даже согласия работать в пользу японской разведки.

После этого их возвращали в район советской погранзаставы, где они арестовывались и отправлялись в Хабаровскую тюрьму».

«Таким путем, – свидетельствовал первый секретарь Хабаровского крайкома, – были фальсифицированы дела на сто сорок восемь человек, которые впоследствии оказались осужденными на длительные сроки заключения. Многие бывшие работники Хабаровского управления НКВД-МГБ были исключены из партии и уволены, часть из них понесла строгие партийные наказания».

За такую работу наград начальнику контрразведки страны Павлу Васильевичу Федотову не жалели: два ордена Ленина, четыре ордена Красного Знамени, полководческий орден Кутузова первой степени…

Тем не менее чекисты понимали, что совершают пусть и санкционированное, но преступление. Избивали по ночам, когда технических работников в здании не было. Вслух об избиениях, пытках и расстрелах не говорили. Пользовались эвфемизмами.

Каждой области выделялся лимит, предположим, на 1500 человек «по первой категории». Это означало, что тройке под председательством начальника областного управления внутренних дел предоставлялось право без суда и следствия расстрелять полторы тысячи человек.

Составлялась «повестка», или так называемый «альбом». На каждой странице: имя, отчество, фамилия, год рождения и «преступление» арестованного. Начальник УНКВД писал большую букву «Р» и расписывался. Это и был приговор: расстрел. В тот же вечер или ночью приговор приводился в исполнение. Остальные члены тройки – первый секретарь обкома и прокурор, чтобы не отвлекаться от своих дел, подписывали незаполненную страницу «альбома-повестки» на следующий день авансом.

Или же начальник управления звонил первому секретарю и говорил, что сам рассмотрит дела на таких-то лиц, а потом даст приговор на подпись. Первый секретарь соглашался: настолько непререкаемы были авторитет и сила власти, которой наделили начальника УНКВД. Быстро израсходовав лимит, начальник управления просил Москву увеличить его. Просьба удовлетворялась, а начальник управления заслуживал похвалу за рвение в борьбе с «врагами народа». Уничтожение людей воспринималось как рутинное дело.

Тоталитарное государство не только уничтожало, но и развращало. Академик Иван Петрович Павлов, выдающийся ученый, писал Молотову еще в декабре 1934 года:

«Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До вашей революции фашизма не было… Я всего более вижу сходства нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий. Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны, тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства…

Пощадите же родину и нас».

Павлов – вовсе не единственный, кто видел, что происходит.

Академик Владимир Иванович Вернадский в январе 1941 года записал в дневнике:

«Грубость – модный теперь курс, взятый в Академии, – аналогичный тому яркому огрублению жизни и резкому пренебрежению к достоинству личности, который сейчас у нас растет в связи с бездарностью государственной машины. Люди страдают – и на каждом шагу растет их недовольство. Полицейский коммунизм растет и фактически разъедает государственную структуру. Все пронизано шпионажем… Нет чувства прочности режима через 20 с лишком лет после революции… Колхозы все более утверждаются как форма второго крепостного права – с партийцами во главе».

Через месяц, 20 февраля 1941-го, новая запись:

«Газеты переполнены бездарной болтовней XVIII конференции партии. Ни одной живой речи. Поражает убогость и отсутствие живой мысли и одаренности выступающих большевиков. Сильно пала их умственная сила. Собрались чиновники – боящиеся сказать правду. Показывает, мне кажется, большое понижение их умственного и нравственного уровня по сравнению с реальной силой нации. Ни одной живой мысли… Жизнь идет – сколько это возможно при диктатуре – вне их».

Но эти слова, как правило, произносились в тиши кабинета или заносились в дневник, не предназначенный для чужих глаз. Высказать даже малую толику того, что чувствовали и ощущали думающие люди, было смертельно опасно. Интеллектуальное пространство советской жизни было сужено до невозможности.

Страшноватая практика работы чекистов при Сталине строилась на вахтовом методе. Формировалась бригада, которая выполняла свою часть работы. На это время они получали все – материальные блага, звания, должности, ордена, почет, славу, право общения с вождем. Ценные вещи, конфискованные у арестованных, передавались в спецмагазины, где продавались сотрудникам наркомата внутренних дел. Когда они свою задачу выполняли, команду уничтожали… На Лубянку приходили новые люди. Наступала очередь следующей бригады, ей доставались все блага.

Где-то в этой страшной империи встречались иногда приличные люди. Следователь, который не бил. Вахтер в тюрьме, который не был злыднем от природы. Надзиратель в лагере, который не лютовал. Встреча с ними была счастьем.

В основном же хозяева Лубянки делились на две категории. Очевидные фанатики беззаветно верили Сталину, расстреливали его именем и умирали с его именем на устах. Карьеристы легко приспосабливались к любому повороту партийной линии: кого надо, того и расстреливали. Со временем первых почти не осталось.

«Сколько размножилось безжалостных людей, выполняющих тяжкие государственные обязанности по Чека, Фиску, коллективизации мужиков и т. п., – записал в дневнике Михаил Михайлович Пришвин. – Разве думать только, что все это молодежь, поживет, посмотрит и помягчеет…»

Не помягчели.

«Вспоминая те дни, а много позже читая документы в архиве КГБ, – писала литературовед Ирма Кудрова, – я отметила примечательную особенность сотрудников этого ведомства. Туда набирают людей особого склада, достаточно, впрочем, распространенного: людей, лишенных способности к самостоятельному мышлению, предрасположенных верно служить однажды принятым “высшим авторитетам”.

В этих людях “органы” целеустремленно воспитывают подозрительность, стойкое недоверие к любому, кто попал к ним на допрос. Раз оказался здесь – значит, виновен! Им внушили и уверенность: враги власти – повсюду, каждый может им оказаться. И, глядя сквозь сильнейшее увеличительное стекло, сотрудник раздувает каждый росток “бунтарства”, с которым сталкивается.

Любой протест, любое несогласие с существующим порядком – опасное преступление. Психика и психология чекиста заслуживают профессионального изучения, пути их умозаключений явственно расходятся с нормой, теперь я убеждена в этом. Чекист – всего лишь исправный винтик машины, сознательно запрограммированной на изъятие из общества людей, смеющих быть независимыми…»

Как оценивать этих людей? Считать всех хозяев Лубянки суперзлодеями? Исчадиями ада, опутавшими своими сетями всю страну?

Заманчиво возложить вину на какого-нибудь одного человека, сказать с облегчением: «Все дело в нем!» В какой-то степени могущественный министр или генерал был всего лишь одним из винтиков этой гигантской системы, которая существовала как бы сама по себе. Но он же и подкручивал, налаживал и заводил весь этот механизм, который мог работать только потому, что многие тысячи сотрудников госбезопасности и еще большее число добровольных помощников сознательно выбрали себе эту службу и гордились ею.

Они превратили страну в полицейское государство. На огромное число людей завели досье. Все структуры общества были пронизаны сотрудниками госбезопасности. Они развратили людей, добились того, что приличные, казалось бы, граждане, спасаясь от страха или за деньги, квартиру, поездки за границу, а то и просто в надежде на благосклонность начальства, доносили на родных, соседей и сослуживцев.

Страх перед арестом выявил все дурное, что есть в человеке. Стало казаться, что удельный вес негодяев выше обычного. Устоять было трудно потому, что перед человеком разверзлась пропасть. Страх и недоверие сделались в советском обществе главными движущими силами. Результатом явился паралич всякой инициативы и нежелание брать на себя ответственность.

О степени растления нашего общества писал в своем главном произведении «Архипелаг ГУЛАГ» Александр Солженицын:

«Я приписывал себе бескорыстную самоотверженность. А между тем был – вполне подготовленный палач. И попади я в училище НКВД при Ежове – может быть, у Берии я вырос бы как раз на месте? Перед ямой, в которую мы уже собрались толкать наших обидчиков, мы останавливаемся, оторопев: да ведь это только сложилось так, что палачами были не мы, а они. А кликнул бы Малюта Скуратов нас – пожалуй, и мы б не сплошали!»

Немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке не просто предоставляла средства к существованию, а создавала привилегированный образ жизни. В системе НКВД служили примерно миллион человек. Вместе с семьями это несколько миллионов. Для них в существовании ГУЛАГа не было ничего ужасного. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи? Что же удивляться, если в нашем обществе существуют прямо противоположные точки зрения на сталинские репрессии, ГУЛАГ и органы госбезопасности?

И нигде не было спасения от палачей. Даже солдаты на фронте, защищавшие Отчизну, не были гарантированы от преследования.

Рекорды армейских особистов

19 июля 1941 года Сталин поставил во главе управления особых отделов НКВД профессионального чекиста Виктора Семеновича Абакумова.

Положение о военной контрразведке перечисляло задачи особистов – пресекать шпионаж и попытки диверсий, вскрывать вредительство, ликвидировать «всякого рода антисоветские проявления в Красной армии (контрреволюционная агитация, распространение антисоветских листовок, провокационных слухов)»: предупреждать «контрреволюционные проявления по всем линиям», «систематически очищать ряды армии от проникших социально опасных лиц».

Это была не военная контрразведка в обычном понимании, а политическая полиция, репрессивный аппарат, который должен был держать под контролем вооруженные силы.

В конце сорок первого Абакумов подвел итоги своей работы за первые, самые трудные и кровавые, месяцы войны: с 22 июня по 1 декабря особые отделы арестовали более тридцати пяти тысяч человек. Это две дивизии! Из них четырнадцать с половиной тысяч (целую дивизию!) расстреляли.

В середине войны, 19 апреля 1943 года, Сталин вывел особые отделы из наркомата внутренних дел и на их основе создал Главное управление контрразведки наркомата обороны СМЕРШ. Комиссар госбезопасности 3-го ранга Абакумов по должности стал заместителем наркома обороны и подчинялся напрямую Сталину. Впрочем, через месяц, 25 мая, он перестал быть заместителем наркома, но подчинялся все равно только Верховному главнокомандующему.

Особисты в первую очередь занимались оперативным обслуживанием воинских частей, то есть следили за поведением и настроениями солдат и офицеров.

В 1943 году командующий 7-й отдельной армией генерал-майор Алексей Николаевич Крутиков обратился к Сталину с письмом о деятельности особого отдела армии. Генерал Крутиков от имени военного совета армии доложил Верховному главнокомандующему, что особисты фальсифицируют дела и отправляют на смерть невинных людей, объявляя их немецкими шпионами.

«Общей чертой большинства шпионских дел, – возмущенно писал генерал Крутиков, – является полное отсутствие объективных доказательств. Все обвинения в шпионско-диверсионной работе были построены на признании самих подсудимых».

Командующий армией – фигура, Сталин каждого из командармов знал лично. Крутиков хорошо проявил себя на фронте, его ждали повышение и новые звездочки на погонах.

«Алексей Николаевич Крутиков, – писал о нем маршал Кирилл Афанасьевич Мерецков, – выдвинулся в ряды видных военачальников, служа в Ленинградском военном округе. В тех же местах он принял дважды боевое крещение и во время Великой Отечественной довольно долго являлся начальником штаба 7-й армии. На этой должности Крутиков проявил себя с очень хорошей стороны.

Когда встал вопрос о том, кто будет руководить 7-й армией в период Свирско-Петрозаводской операции, выбор пал на него. Фактически он как бы прошел здесь в боевых условиях стажировку в качестве командарма и доказал на деле, что ему по плечу не только штабные, но и крупные командные должности. Естественным было поэтому дальнейшее продвижение его по службе».

Проверить письмо командарма Сталин поручил начальнику главного политического управления Красной армии Александру Сергеевичу Щербакову. Прихватив с собой Абакумова, начальник ГлавПУРа выехал в штаб 7-й армии.

22 мая 1943 года Щербаков доложил вождю итоги проверки. Слова генерала Крутикова подтвердились: чекисты фальсифицировали дела.

Например, особый отдел армии сообщил о раскрытии вражеской агентурной группы:

«Резидент немецкой разведки Никулин, снабженный немецкой разведкой оружием (пистолетом и гранатами), получил от немецкой разведки задание вести обширную шпионскую деятельность в Красной армии – вербовать шпионов, взрывать мосты, поджигать воинские склады, советские учреждения и т. д.

Никулин имел в своем распоряжении агентов-связистов, которые, переходя линию фронта, передавали немцам шпионские сведения, собранные Никулиным. В числе других шпионов Никулин завербовал командира Красной армии младшего лейтенанта Шведова».

На самом деле никакой немецкой разведгруппы не существовало! Главный обвиняемый, Никулин, воевал в Красной армии в финскую войну, был ранен и признан негодным к военной службе. Его четыре брата продолжали на фронте сражаться против немцев… Мнимый резидент немецкой разведки не умел ни читать, ни писать, работал плотником. Даже видавший виды Щербаков поразился: как это «неграмотному во всех отношениях Никулину, проживающему в глухой деревушке», немцы могли дать задание собирать сведения о расположении и дислокации штабов, воинских частей и соединений?

Мнимые показания Никулина следователь написал своей рукой, неграмотный Никулин с трудом их подписал. Что касается еще одного арестованного – младшего лейтенанта Шведова, то особисты признания из него выбивали.

«Через некоторое время после ареста, – докладывал Щербаков Сталину, – Шведов сознался в шпионской работе и показал, что в шпионы он был завербован Никулиным.

На допросе мне и товарищу Абакумову Шведов заявил, что после того, как следователь потребовал от него назвать сообщников, он, Шведов, назвал двух красноармейцев из взвода, которым он командовал. Но следователь отклонил этих людей и потребовал назвать других лиц. После этого Шведов оговорил Никулина».

Роль агента-связиста чекисты определили пятнадцатилетней (!) девушке Екатерине Ивановой… У нее, между прочим, три брата и сестра служили в Красной армии.

Главным доказательством вины обоих «шпионов» было немецкое оружие, которое у них нашли особисты. Щербаков выяснил его происхождение:

«Брат Екатерины Ивановой, мальчик тринадцати лет, сказал Никулину, что у него имеются трофейные гранаты и пистолет. Никулин отобрал оружие у мальчика. Пистолет отдал Шведову за хлеб, а гранаты использовал для глушения и ловли рыбы».

Умелый начальник ГлавПУРа Щербаков легко нашел объяснение «недостаткам и извращениям» в работе особого отдела 7-й армии: «Следственное дело Никулина и Шведова вел старший следователь особого отдела, по национальности финн. Ранее работал в органах НКВД и был уволен.

Непосредственное руководство следствием и активное участие в нем принимал заместитель начальника особого отдела 7-й армии, который с 1929 по 1938 год работал в органах НКВД. В 1938 году был арестован по обвинению в контрреволюционной организации. Затем был признан невиновным и с 1939 года вновь работает в органах».

Щербаков пометил: «Среди работников особых отделов (ныне СМЕРШ) много неопытных, малограмотных людей. Этот недостаток следует поправить переводом нескольких тысяч политработников в органы контрразведки».

Такими же методами в особых отделах придумывали и другие шпионские группы, отправляя невинных людей на расстрел.

Вот еще одно дело, сконструированное особистами 7-й армии: «Красноармеец Ефимов 29 ноября 1942 года был вызван следователем Особого отдела на допрос в качестве свидетеля. На допросе Ефимов рассказал следователю Особого отдела, что он, Ефимов, в 1941 году был в плену у немцев и оттуда бежал. Это вызвало подозрение и по существу явилось основанием для его задержания».

На следующий день красноармеец уже «признался» в том, что он немецкий шпион. Несложно представить, что с ним делали в камере…

В сентябре 1941 года часть, в которой служил Ефимов, оказалась в окружении, он попал в плен. Следователь особого отдела сочинил целую историю предательства:

«Ефимов, проживая в Торопецком районе, был близко связан с немцами, пьянствовал с ними в ресторане, выдал немцам жену политрука Никифорову Марию и вел среди местного населения антисоветскую агитацию…»

Щербаков послал в Торопецкий район вместе с представителями главного управления СМЕРШ своего инспектора из главного политуправления. Они сообщили:

«Проверкой на месте установлено, что Ефимов в конце декабря 1941 года явился из немецкого плена, жил все время у отца, из деревни никуда не отлучался, за время пребывания немцев в этом районе связи и общения с ними не имел, антисоветской агитации не вел и никого из советских активистов не предавал».

После прихода Красной армии он прошел проверку в лагерях НКВД и был вновь призван в армию, где честно служил.

«Анализ следственных материалов показал, – докладывал вождю Щербаков, – что следствие по делу Ефимова проведено крайне поверхностно и недобросовестно. Все обвинения построены только на признании самого подсудимого».

Красноармеец Яковлев, который «безупречно служит в Красной армии с ноября 1941 года», нашел финскую листовку и, как положено, сдал ее в особый отдел. Его исполнительность ему дорого обошлась.

Щербаков:

«Этого было достаточно для того, чтобы арестовать Яковлева и начать против него следствие по обвинению в антисоветской агитации. При ведении следствия был совершен следующий подлог. При составлении протокола обыска у Яковлева, по указанию старшего следователя особого отдела, листовка была внесена в протокол обыска как найденная при обыске у Яковлева».

Чекисты ничем не гнушались.

Красноармеец Чернецов был арестован особым отделом 368-й стрелковой дивизии по обвинению «в антисоветской агитации и изменнических намерениях» в июне 1942 года (это один из самых страшных месяцев войны, когда шли ожесточенные бои, части Красной армии отступали и каждый боец был нужен на фронте). Сослуживец доложил, что Чернецов «проводит антисоветскую агитацию и намеревается перейти к немцам».

Чернецов воевал еще в Первую мировую, три его брата тоже служили в Красной армии. А оклеветал его красноармеец, который был секретным осведомителем особого отдела. От Щербакова у чекистов секретов быть не могло. Осведомитель был просто провокатором. С его помощью особисты выполняли план по выявлению врагов.

Вот еще одна судьба.

Лейтенант Григорьян был арестован особым отделом 3-й морской бригады «по обвинению в оставлении поля боя, добровольной сдаче в плен и высказывании диверсионных намерений». Ему грозил расстрел.

А что выяснилось?

В июне сорок первого его подразделение попало под сильнейший огонь противника, было окружено и попало в плен. В тот же день лейтенант Григорьян сумел бежать, его ранили, но он добрался до своих. Продолжал воевать, еще раз был ранен.

«Неоднократно участвовал в боях, – докладывал Щербаков, – на своем боевом счету имеет более двух десятков убитых и характеризуется как волевой и смелый командир. Никаких антисоветских и диверсионных высказываний и намерений со стороны Григорьяна проявлено не было».

Если бы командующий армией генерал Крутиков не обратился к Сталину, лейтенанта бы расстреляли. Ни за что! Как многих его боевых товарищей, убитых не немецкой, а своей пулей. Только за два года, в 1942-м и 1943-м, в 7-й армии полторы тысячи военнослужащих приговорили к расстрелу. Иначе говоря, особисты уничтожили целый полк собственной армии.

«Военный трибунал 7-й армии и его председатель тов. Севастьянов, – подвел итоги проверки Александр Щербаков, – стали выражать сомнение в правильности проведенного следствия в отношении ряда людей, которые уже прошли через трибунал и осуждены трибуналом за шпионаж. Провести надлежащее расследование по этим делам не представляется возможным, так как осужденные расстреляны».

Во всем донесении начальника главного политуправления это, пожалуй, самая страшная фраза. Мало того, что убили людей, но еще и опорочили их честное имя. И восстановить справедливость не представлялось возможным.