Текст книги "Нож в спину. История предательства"

После провозглашения Хорватского государства приняли закон «О защите чести народа», в котором говорилось, что каждый, кто оскорбил честь хорвата, подлежит смертной казни. Запретили кириллицу – как принадлежность чуждой сербской культуры. Приняли закон о «защите арийской крови». И начали строительство трудовых и концентрационных лагерей для «нежелательных и опасных лиц».

Огнем и мечом искореняли другие религии. Фанатичные хорватские монахи устраивали массовые обряды насильственного крещения босняков-мусульман и обращения в католичество православных сербов. Разумеется, не все католические иерархи были готовы к оправданию жестокости и бесчеловечности хорватских властей.

18 марта 1942 года католический епископ Белграда Йозеф Уйчич пожаловался в Ватикан на принудительное обращение православных сербов в католичество: методы усташей никак нельзя назвать христианскими. Епископ не хотел, чтобы страдала репутация церкви.

Государственный секретарь Ватикана кардинал Тардини забеспокоился: «Эти добрые хорваты слишком выпячивают свои национальные и антисербские чувства». Хорватскому посланнику в Ватикане в осторожной форме пытались сделать внушение:

– Христос говорил: «Идите и учите все народы». Но он не говорил: «Идите и стреляйте в людей».

Посланник Павелича самодовольно ответил, что в Хорватии в католичество обращены уже триста пятьдесят тысяч православных.

Нунций возразил:

– Эти цифры неубедительны, поскольку для обращения требуется и искреннее желание самих обращенных, их вера.

Посланник отмахнулся:

– Ну, это еще придет…

Хорваты приравняли себя к арийцам, а цыган и сербов – к евреям, что означало депортацию в концлагеря. Белградский епископ Уйчич вновь обратился в Ватикан: «Люди поверили, будто католическая церковь одобряет жестокое обращение с сербами. Поэтому было бы очень кстати, если бы Священный престол прислал в Загреб уважаемую личность, чтобы рекомендовать хорватскому правительству благоразумие, умеренность, справедливость и любовь к ближнему».

Папа прислушался к епископу. Но апостольским наблюдателем в Загреб приехал отец Джузеппе Памиро Марконе, аббат-бенедиктинец, человек не от мира сего, наивный и добродушный. Тучный аббат в одеждах своего ордена стал отныне украшать собой трибуну для почетных гостей, придавая респектабельность церемониям усташей.

Отец Марконе получил указание «доверительным образом и так, чтобы это нельзя было истолковать как официальный шаг», рекомендовать хорватским властям умеренность. Марконе также получил список арестованных евреев с просьбой «сделать тактичный запрос» относительно их судьбы. Через несколько месяцев аббат-бенедиктинец беззаботно ответил Ватикану: «Можно с уверенностью предположить, что большая часть указанных в списке принимала участие в волнениях сербских четников и коммунистов».

Только через год, летом 1942 года, аббат Марконе начал понимать, что происходит в Хорватии.

«Начальник полиции Ойген Кватерник, – докладывал аббат в Ватикан, – сообщил мне: германское правительство распорядилось, чтобы все евреи в течение полугода были депортированы в лагеря, где, как сообщил мне Кватерник, за последнее время убиты два миллиона евреев. Кажется, подобная судьба ожидает и хорватских евреев. Я постоянно пытаюсь предпринять что-то для их спасения. Начальник полиции по моей просьбе насколько возможно оттягивает выполнение этого приказа. Он был бы рад, если бы Священный престол высказался бы за отмену этого приказа».

Но Ватикан предпочитал молчание.

Загребский католический архиепископ Алоизий Степинац придерживался другой точки зрения. Отвергал обвинения в жестокости: сербские четники не менее жестоки. Он вообще не видел ничего дурного в политике самостоятельной Хорватии. Напротив: «Нынешнее хорватское правительство строго запретило все порнографические издания, редактировавшиеся в основном евреями и сербами».

В 1940 году архиепископ Степинац писал папскому нунцию в Белграде, который жаловался на ярый национализм хорватских католических священников:

«Политическая сдержанность христиан при современном положении невозможна. Сербы заняты отдалением хорватов от Рима и проводят кампанию обращения католиков в православие. Жертвой этой кампании стали как минимум двести тысяч хорватов. Поэтому католическое духовенство не может оставаться нейтральным, не рискуя утратить доверие народа».

Алоизий Степинац перечислял, как много хорошего сделано при правительстве Павелича: втрое уменьшилось число абортов, которые «делали прежде всего еврейские и православные врачи»; запрещены порнография и сквернословие, закон Божий преподается даже военным, строятся духовные семинарии и храмы, повышена зарплата католическим священнослужителям…

– Надо исходить из того, – добавил архиепископ Степинац, – что сербы не прекратят ненавидеть католическую церковь, независимо от того, какую позицию по отношению к ним она занимает. Если реакция хорватов порой бывала жестокой, то мы сожалеем об этом. Но вне всякого сомнения, эта реакция была спровоцирована сербами, которые двадцать лет совместной жизни в Югославии нарушали все права хорватского народа.

Архиепископ Степинац выразил радость по поводу того, что «возникли прекрасные перспективы» для обращения в католичество «сербо-православных диссидентов». Тем не менее и он требовал от Анте Павелича «человеческого обращения с евреями, насколько это еще возможно в присутствии немцев», и заметил, что обращение в иную веру должно происходить «по внутреннему убеждению». Концлагерь Ясеновац в письмах к Павеличу архиепископ Степинац называл «позорным пятном» на репутации государства усташей, которое всеми силами пытался обелить перед внешним миром.

Гитлер дважды принимал Павелича – в июне 1941 года и в сентябре 1942-го. Объяснил поглавнику, что политика национальной нетерпимости должна продолжаться пятьдесят лет, чтобы Хорватия стала стабильной страной. Усташи обошлись без советов фюрера.

Усташи уничтожили от трехсот тридцати до трехсот девяноста тысяч сербов и тридцать две тысячи евреев. Истреблялись целые населенные пункты. Впрочем, некоторые современные историки считают, что число жертв усташского террора преувеличено.

«Не сотни тысяч, а только лишь тридцать – сорок тысяч сербов, евреев, цыган и хорватов было убито в концлагере Ясеновац», – с удовлетворением писал Франьо Туджман, который стал главой независимой Хорватии, возникшей уже в наше время на обломках социалистической Югославии.

30 мая 1943 года Степинаца приняли в Ватикане. Он сделал все, чтобы оправдать хорватские власти. Он объяснил папе римскому:

– Варварские действия во время национальной революции допускались безответственными индивидами без ведома властей.

В реальности это была государственная политика. Усташи истребляли целые населенные пункты. Причем они убивали с особой жестокостью, перерезали горло своим жертвам. Так и не удалось выяснить, сколько сербов погибло в хорватских лагерях. Историки называют цифру в сто двадцать тысяч человек. Впрочем, на Балканах и палачи, и жертвы склонны преувеличивать свои подвиги и страдания. Мрачная арифметика смерти становится здесь предметом национальной гордости.

Среди жертв хорватских усташей был и отец будущего сербского генерала Ратко Младича, который уже в наши дни, после распада Югославии, командовал армией боснийских сербов. Во время Второй мировой старший Младич партизанил. Он погиб в бою, когда его отряд атаковал родную деревню Анте Павелича. Поэтому для генерала Ратко Младича Хорватия всегда была врагом, и после распада единой Югославии он воевал с хорватами.

Жестокость усташей оставила кровавые следы. И память об этом вспыхнула с новой силой, когда распадалась единая Югославия. Многие сербские военные, которые сначала пытались силой удержать Хорватию, а затем Боснию, происходили из семей, настрадавшихся от усташей. Во время Второй мировой войны в Югославии погиб миллион человек. Большинство было убито не немцами, а своими, соседями и согражданами.

В оккупированной Сербии назначенное немцами правительство возглавил бывший югославский генерал и бывший военный министр Милан Недич. Он был ярым националистом, проповедовал идею «Сербия для сербов» и тоже создал сеть концлагерей, где убивали коммунистов, евреев и цыган. В 1946 году Милан Недич был арестован. Не дожидаясь суда, он покончил с собой.

Против гитлеровцев сражались две силы. Четники, сторонники монархии, и партизаны Тито, коммунисты.

Четников (от слова «чета» – отряд) возглавил полковник Генерального штаба югославской армии Драголюб (Дража) Михайлович. Перед войной он был военным атташе в Чехословакии и Болгарии. После оккупации Сербии стал создавать отряды Сопротивления. Правительство югославского короля Петра II, бежавшего в Англию, его поддерживало. Отряды Михайловича получили название «Королевская армия в отечестве». В январе 1942 года генерал Михайлович был назначен военным министром эмигрантского правительства. В рядах четников сражался Караджич-старший, отец Радована Караджича, который станет президентом непризнанной республики боснийских сербов.

Что касается Тито – его настоящее имя Иосип Броз, – он попал в русский плен еще во время Первой мировой войны и вернулся домой, в Хорватию, только в 1920 году убежденным коммунистом.

Четники Михайловича и партизаны Тито не только не сумели образовать единый фронт против общего противника, но, напротив, убивали друг друга. Иногда четники не трогали немцев, зато охотились за партизанами. В конце концов премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, приютивший югославское правительство в изгнании, отказался поддерживать четников и стал помогать Тито.

После войны Тито распорядился найти генерала Драголюба Михайловича. Два года тот скрывался, в 1946 году его поймали и казнили как предателя. Отец Караджича как четник угодил в тюрьму.

Хорватам помогали немцы. В марте сорок второго лейтенанта Курта Вальдхайма, будущего Генерального секретаря ООН, перевели в штаб 12-й немецкой армии. Она находилась на территории разорванной войной Югославии, где шла партизанская война.

Вальдхайм получил назначение в боевую группу в Западной Боснии. Там бойцы Иосипа Броз Тито наносили чувствительные удары по армии независимой Хорватии. Командование вермахта приняло решение помочь хорватским союзникам и очистить район от партизан. Бои продолжались несколько недель. Партизаны отчаянно сопротивлялись. Всех пойманных с оружием в руках было приказано расстрелять, а гражданское население, которое им помогало, направить в Германию на принудительные работы.

Курт Вальдхайм вместе с другими немецкими офицерами решал судьбу боснийцев: физически крепких отправляли на работу в рейх, слабых отдавали хорватской полиции на уничтожение. После боев Вальдхайма включили в список отличившихся офицеров. Анте Павелич наградил его серебряной медалью короля Звонимира с дубовыми листьями – «за мужество, проявленное в боях с мятежниками».

В последние месяцы войны Йозеф Геббельс записывал в дневник: «7 марта 1945 года. В Хорватии, согласно представленному мне докладу, ужасная неразбериха. Террор усташей не поддается описанию. А Тито находится в положении третьего радующегося. Он действительно выглядит народным вождем высокого ранга. По сравнению с ним поглавник Павелич – поистине жалкая фигура: он держится только при помощи германской военной силы».

После разгрома Германии соратникам Анте Павелича пришлось ответить за все. В мае 1945 года сербские партизаны сквитались с усташами, которые сдались англичанам. 8 мая партизаны Иосипа Броз Тито заняли Загреб, и англичане передали им плененную хорватскую армию. Пленных хорватов гнали через Словению в Сербию. Им не давали ни воды, ни пищи. Тех, кто роптал, пристреливали.

По некоторым подсчетам, во время этого «марша смерти» погибло около ста тысяч хорватов. Как писал сербский писатель Добрица Чосич, ставший в начале девяностых президентом Югославии, «на резню и яд мы ответили резней и ядом». Это тоже никто не забыл. Что же удивляться, если распад Югославии в девяностых оказался таким кровавым.

Главу католической церкви в Хорватии Алоизия Степинаца югославский суд приговорил к пожизненному заключению. Прошли десятилетия, и осенью 1998 года папа римский Иоанн Павел II приехал в Хорватию, чтобы причислить Алоизия Степинаца к лику блаженных. Это первый шаг к тому, чтобы стать святым.

Конечно, у церкви, как у любого учреждения, есть своя номенклатура пастырей живых и мертвых. Живым за выслугу лет идет повышение, умершим – причисление к лику святых. Иоанн Павел II назвал Степинаца мучеником и борцом против несправедливости. Удивительно было услышать эти слова от Иоанна Павла II.

Под его давлением католическая церковь осудила свое поведение в нацистские времена. Церковь не помогала несчастным, когда можно было помочь, и не протестовала, когда надо было протестовать. Позиция Иоанна Павла II стала поворотным пунктом в истории католической церкви.

Так почему же покойный папа изменил своим принципам применительно к архиепископу Алоизию Степинацу? Это чисто ведомственный подход: знак симпатии Ватикана к католической Хорватии. Но такие знаки внимания со стороны Ватикана усиливали уверенность сербов в том, что против них ополчился весь католический мир.

Анте Павеличу удалось избежать наказания. После разгрома Германии Павелич сумел скрыться. Весной 1946 года Павелича под видом католического священника дона Педро Гоннера доставили в Рим. Его укрывали в резиденциях Ватикана. Его искали. Но ни англичане, ни американцы не хотели его арестовывать в Ватикане, понимая, что это станет ударом по святому престолу.

Католическая церковь тайно вывозила бывших нацистов в Латинскую Америку. В 1948 году в рясе священника Павелич сел в Генуе на итальянское торговое судно и отправился в Аргентину. Павелич отрастил себе усы и бороду. В ноябре он прибыл в Буэнос-Айрес. Его приютил диктатор Хуан Доминго Перон, с которым Павелич познакомился в тридцатых годах в Риме.

Он вел себя очень активно – руководил не только своими бывшими министрами, тоже укрывшимися в Аргентине, но и тремя с половиной тысячами хорватов, которые эмигрировали в Германию и Италию. Они хранили верность поглавнику. Югославские власти требовали его выдачи. Когда Перона свергли, Павелич перебрался в Испанию, к каудильо Франко. В 1959 году поглавник мирно скончался.

КНУТ ГАМСУН ОТДАЕТ НОБЕЛЕВСКУЮ МЕДАЛЬ ГЕББЕЛЬСУ

К Адольфу Гитлеру в его любимое альпийское пристанище Бергхоф приехал вождь нацистской молодежи рейхсляйтер Бальдур фон Ширах. Во время обеда он увлеченно рассказывал об участии известного всему миру норвежского писателя Кнута Гамсуна в конгрессе журналистов в Вене. Умолял Гитлера принять писателя. О том же просил имперский министр народного просвещения и пропаганды Йозеф Геббельс. С неохотой Гитлер согласился, и Гамсун появился в Бергхофе.

Секретари фюрера находились в комнате, отделенной от большого зала лишь портьерой. Они услышали громкий спор. Затаив дыхание подошли поближе. Гамсун был очень взволнован. Плача просил отозвать из Норвегии главу немецкой оккупационной администрации имперского комиссара Йозефа Тербовена. Может, оттого, что Гамсун был тугоухим или Гитлер не терпел возражений, но все услышали, как Гитлер закричал:

– Успокойтесь, в этом вы ничего не понимаете!

Больше всех был огорчен Геббельс. Ему-то приятно было видеть Кнута Гамсуна в своем кабинете.

Только со стороны могло показаться, что высокопоставленный чиновник принимает посетителя. На самом деле это была встреча двух мастеров слова. Старший всемирно признан. Младший – своего рода литературный изгой, с презрением отвергнутый литературной критикой.

Правда, последние десять лет печаталось все, что выходило из-под его пера. Но червь сомнения отравлял счастье: не министерский ли его пост – причина внимания издателей всей страны? Он-то нисколько не сомневался в своих литературных дарованиях, но жаждал их подтверждения – и не от собственных столоначальников или им же возвеличенных соловьев партии. Он жаждал чистого признания со стороны равных ему по дарованию. И этот день настал.

В мае 1943 года лауреат Нобелевской премии по литературе норвежец Кнут Гамсун выразил восхищение литературным творчеством своего молодого собеседника – имперского министра Йозефа Геббельса. Восьмидесятичетырехлетний норвежец даже прослезился. Министр-писатель понял, что может верить в искренность патриарха мировой литературы.

Кнут Гамсун преподнес имперскому министру драгоценный подарок – нобелевскую медаль, присужденную ему в 1920 году за его романы «Виктория», «Пан», «Голод», «Соки земли». Литературная слава Гамсуна была огромной. На родине о нем говорили как о «Гомере наших дней». Максим Горький называл написанное им «священным писанием». Томас Манн говорил о свойственном ему сочетании «необыкновенной утонченности с эпической простотой».

Гамсун согласился приехать в Вену для участия в конгрессе нацистских журналистов. Геббельс понял, что тоже должен сделать что-то для собрата по перу. Высшая награда литературного мира уже была присуждена Гамсуну. Геббельс решил преподнести ему высшую награду политического мира – выхлопотать аудиенцию у фюрера.

Выступать на конгрессе в Вене престарелому писателю было тяжеловато. Его заранее написанную речь зачитали. Вот что лауреат Нобелевской премии считал нужным поведать журналистам из оккупированных или союзных нацистской Германии стран:

– Англия хотела войны, и Гитлер обнажил меч. Он, крестоносец и реформатор, желал создать новую эпоху и новую жизнь для всех стран, прочное международное единство на благо каждой страны. Вот чего он хотел. И труды его не пропали даром, народы и нации поддержали его, стали с ним плечом к плечу, народы и нации решили бороться вместе с ним и победить. Он держится, Адольф Гитлер, этот выдающийся человек, который потихоньку-полегоньку поставил весь мир на ребро и теперь переворачивает его на другой бок! Он справится! С ним рядом его великий итальянский соратник, с ним главные континентальные державы Европы. Сообща они справятся – и войне придет конец! Но я совершенно убежден: недостаточно победить большевиков и янки, необходимо одолеть Англию, иначе миру на земле не бывать. Англию на колени!..

В Вену за Гамсуном прислали четырехмоторный «фокке-вульф», обслуживавший фюрера. 26 июня 1943 года на аэродроме Гамсуна ожидал личный «мерседес» Гитлера. Писателя доставили в горную резиденцию фюрера на горе Оберзальцберг под Берхтесгаденом.

Фюрер был сама любезность. Подали чай, и Гитлер снисходительно сказал писателю:

– Я чувствую себя если не полностью, то очень сильно обязанным вам, потому что моя жизнь в известном смысле так похожа на вашу.

Кнут Гамсун, сын портного, ученик сапожника, голодный бродяга, уехавший на заработки в Америку и добившийся мировой славы, и в самом деле вызвал симпатию у склонного к сентиментальности диктатора, который часто вспоминал о своей неприкаянной юности.

Гитлер настроился на приятный лад. Ему хотелось отвлечься от войны, поговорить о литературе. Но беседа приняла неожиданный оборот. Кнут Гамсун начал жаловаться на руководителя немецкой оккупационной администрации в Норвегии имперского комиссара, обергруппенфюрера СА Йозефа Тербовена.

Тербовен вступил в партию в 1923 году и был известен безоговорочной преданностью фюреру. После захвата Норвегии вермахтом был отправлен туда наместником, ввел чрезвычайное положение и приказывал расстреливать за малейшую провинность. Даже военное командование не одобряло его методов.

Глухой и потому говоривший очень громко Кнут Гамсун вновь и вновь повторял:

– Методы имперского комиссара не годятся для нас. Пруссачество для нас неприемлемо. И потом, эти казни – мы больше не хотим никаких казней!

В беседе участвовали статс-секретарь министерства народного образования и пропаганды обергруппенфюрер СС Отто Дитрих, а также переводчики – немец Эрнст Цюхнер и соотечественник писателя Эгиль Холмбуэ, начальник отдела в норвежском министерстве внутренних дел. Сначала переводил Цюхнер, но Гамсун настоял на том, чтобы его слова излагал фюреру норвежец, лучше понимавший классика.

После войны Отто Дитрих, отсидев пять лет, издал воспоминания «Двенадцать лет с Гитлером». Он писал, что ему никогда больше не приходилось видеть, чтобы кто-то отважился перебивать Гитлера, как это делал старик Гамсун. Переводчик Холмбуэ даже не решался переводить все, что произносил писатель.

К удивлению присутствующих, Гитлер не желал ссориться с лауреатом Нобелевской премии и поначалу отвечал достаточно спокойно:

– Вы должны понять жестокость Тербовена. Власть вынуждена силой прокладывать себе дорогу. Ей приходится мириться с тем, что она может и не вызывать симпатий.

Гитлер заговорил о схожей ситуации на Украине. Но Гамсуна далекая и неизвестная ему Украина не интересовала.

– Тербовен не хочет существования самостоятельной Норвегии, – продолжал писатель. – Он желает превратить нашу страну в протекторат… Будет ли он когда-нибудь заменен?

Отто Дитрих напишет потом, что он просто не верил своим ушам, когда Гитлер практически сдался и признал:

– Имперский комиссар – человек войны. Перед ним в Норвегии поставлены исключительно военно-политические задачи. Когда закончится война, вернется в Эссен, где он был гауляйтером.

У Гамсуна слезы текли по щекам.

– Мы не против оккупации, – повторял он, – но этот человек разрушит в Норвегии больше, чем вы сможете создать.

Переводчик даже не пытался воспроизвести эту фразу по-немецки. Он старался остановить Гамсуна:

– Не говорите больше об этом! Фюрер уже обещал заменить имперского комиссара.

Но остановить Гамсуна было невозможно. Гитлер же сослался на создание в 1942 году чисто норвежского правительства во главе с Видкуном Квислингом. Это ли не знак доброй воли со стороны Германии?

Но Гамсун только качал головой:

– Мы говорим как со стеной.

Переводчик не решился перевести эту фразу. Гитлер продолжал оправдывать свою политику на оккупированных территориях. Он даже немного обиделся:

– Немецкому народу приходится в этой войне нести самый тяжелый груз, а политические жертвы других европейских государств совершенно незначительны.

Гамсун предпринял последнюю попытку убедить фюрера:

– Мы верим в вас, но ваша воля искажается! Происходящее в Норвегии – это ошибка!

Последние слова писателя до Гитлера тоже не дошли, но в любом случае он решил, что с него достаточно. Фюрер встал, сожалеюще развел руками и со словами «Да, да, господа» вышел на террасу. Аудиенция была окончена. Когда плачущий Гамсун ушел, Гитлер дал волю своему гневу:

– Я не желаю больше видеть здесь таких людей!

Он запретил Геббельсу принимать Гамсуна, но других последствий внутри рейха неудачная беседа не имела. Провожать Гамсуна поехал шеф партийной канцелярии Мартин Борман. А в Осло в аэропорту Форнебу Гамсуна встречал имперский комиссар Тербовен. Его не успели посвятить в содержание беседы на горе Оберзальцберг, поэтому служебным долгом он счел проявить внимание к одному из своих подопечных, удостоившемуся внимания фюрера. Фотография как бы склонившегося в поклоне перед нацистским наместником Гамсуна обошла все газеты.

Никто в Норвегии не знал, о чем Гамсун говорил с Гитлером, и после этой встречи писатель стал самым ненавидимым в стране человеком – после Квислинга. Визит к Гитлеру некогда самого любимого и уважаемого писателя был истолкован как высшая степень предательства. В Норвегии одного за другим казнили участников Сопротивления, а Гамсун поехал на поклон к фашистскому преступнику номер один, который в 1940 году приказал оккупировать Норвегию!

Йозеф Тербовен 8 мая 1945 года покончил с собой.

После освобождения страны, 24 октября 1945 года, по приговору норвежского суда Видкуна Квислинга повесили. Само его имя стало нарицательным, символом коллаборационизма – сотрудничества с нацистами, предательства собственного народа.

В 1918 году Квислинг был норвежским военным атташе в Петрограде и одно время всерьез подумывал, не присоединиться ли к большевикам. Но потом он решил идти другим путем и создал праворадикальную партию Национальное объединение, ориентировавшуюся на Гитлера. После немецкой оккупации Норвегии Квислинг был назначен главой марионеточного правительства и жестоко расправлялся с норвежскими патриотами.

Кнута Гамсуна и его жену посадили под домашний арест. Марие как коллаборационистку отправили в тюрьму. Сажать на скамью подсудимых восьмидесятишестилетнего лауреата Нобелевской премии не хотели.

Власти откладывали и откладывали процесс, надеясь, что «природа вмешается в это дело». Гамсуна спровадили в психиатрическую больницу, где после четырехмесячного обследования диагностировали «стойкое ослабление умственных способностей». Это спасло писателя от суда. Но суда он как раз и не боялся. Он готов был ответить за свои симпатии и антипатии. Он не был ни трусом, ни приспособленцем. В декабре 1946 года его приговорили к штрафу в несколько сот тысяч крон. Так он должен был возместить ущерб, нанесенный стране его сочувствием нацистам.

Его последняя хвалебная статья об Адольфе Гитлере была опубликована 7 мая 1945 года – это был некролог фюреру.

«Мы, верные сторонники Гитлера, – писал Гамсун, – склоняем свои головы перед лицом его смерти».

Он, как нибелунг, остался верен себе, хранил верность своей слепой любви к немцам.

Почему Кнут Гамсун называл себя сторонником Гитлера?

В 1934 году, через год после прихода в Германии к власти нацистов, он поддержал их публично. Его жена Марие, которая была на двадцать два года моложе писателя, и сын Торе вступили в Национальное собрание – партию, которую возглавлял Квислинг. Другой сын писателя, Арилд, вступил в добровольческие формирования СС и сражался на Восточном фронте против Красной армии.

Когда в апреле 1940 года немецкий экспедиционный корпус вторгся в Норвегию, Гамсун увидел в этом шанс для его родины «занять подобающее ей место в великогерманском мировом сообществе, которое сейчас создается». И потребовал от своих соотечественников не сопротивляться немецким оккупантам.

Кнут Гамсун не был ни слепым фанатиком, ни сторонником тоталитарного государства, ни поклонником национально-социалистических идей. Упрямый, ироничный индивидуалист, что общего он имел с этими партийными чинушами, которые даже в туалет хотели бы водить народ строем?

Старый писатель увидел в национальных социалистах силу, противостоящую цивилизации, развитию техники и технологии, наступлению городов и рационализму капиталистического общества. Ненависть к асфальту, машинам, разрушению патриархального быта заставила Гамсуна, привязанного к земле, возненавидеть Америку и Англию, которые в его представлении олицетворяли городскую цивилизацию.

Его давняя любовь к старой Германии, мысль о единстве судеб северных народов умножились на уверенность в том, что только национальный социализм способен противостоять разрушению привычной жизни. Но Гамсун не опускался до антисемитизма.

Когда нацисты пришли к власти, Гамсуну было уже за семьдесят. Он жил уединенно в своей усадьбе. Возраст и глухота постепенно отдаляли его от окружающего мира…

С мая 1945 года Гамсун вел лирический дневник «На заросших тропинках».

Он так описал свой первый допрос:

«А как я отношусь к злодеяниям немцев в Норвегии, о которых теперь стало известно?

Поскольку начальник полиции запретил мне читать газеты, я ничего об этом не знаю.

Вы не знали об убийствах, терроре, пытках?

Нет. До меня доходили смутные слухи перед моим арестом».

И это говорил Гамсун, который за два года до этого умолял Гитлера прекратить расстрелы в Норвегии и убрать имперского комиссара Тербовена!

Все-таки в сорок пятом Гамсуну было восемьдесят шесть лет. Дневниковая проза так же кристально чиста, как его ранние романы, принесшие ему Нобелевскую премию. Но чувствуется, что живой и понятной для него осталась только природа. Весь остальной мир, включая людей, он считал чужим и чуждым. Он перестал понимать мир, который полвека назад так легко и свободно поддавался его анализу.

Но, оставшись один на один с собой, он многое переосмыслил и осознал преступный характер нацистского режима. Его дневник тех лет опубликован, и каждый может прочитать его размышления на сей счет.

Последние годы стали для него тяжким испытанием. Он обиделся на жену и четыре года не хотел видеть ее, потому что она рассказывала психиатру о его ревности, упрямстве и вспыльчивости.

– Он испытывает чувство неполноценности, – говорила Марие Гамсун. – Он совершенно перестал владеть собой, теряет самоконтроль, бросается вещами. Он всегда был слишком привязан к своей матери и потому быстро разочаровывается в женах.

Но в 1950 году Кнут Гамсун внезапно захотел, чтобы жена вернулась. Без всякого вступления и объяснения однажды вечером он сказал невестке:

– Тебе надо бы позвать мать домой.

Ему было тогда девяносто лет. Марие застала мужа страдающим всеми старческими недугами, неспособным обходиться без посторонней помощи. Она писала подруге за несколько месяцев до его смерти:

«Это трагедия, что ему приходится испить всю чашу до дна! Он всегда ненавидел этот возраст и проявлял черствость к тем, кто позволил себе стать старым и беспомощным. Наверное, это Немезида, как говаривала одна женщина в тюрьме.

Его отталкивало все неэстетичное и некрасивое. Он не находил в старом лице ничего достойного, зато говорил, что каждое молодое лицо прекрасно. Не говоря уже о том, как его злили неаппетитные детали жизни слабоумных людей. И как раз это выпало на его долю!»