Текст книги "КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы"

30 июля 1926 года, через десять дней после смерти Дзержинского, Вячеслав Рудольфович Менжинский был назначен председателем ОГПУ и занимал этот пост восемь лет.

Троцкий вспоминал:

«Никто не замечал Менжинского, который корпел в тиши над бумагами. Только после того, как Дзержинский разошелся со своим заместителем Уншлихтом, он, не находя другого, выдвинул кандидатуру Менжинского. Все пожимали плечами.

– Кого же другого? – оправдывался Дзержинский. – Некого!

Но Сталин поддержал Менжинского. Сталин вообще поддерживал людей, которые способны политически существовать только милостью аппарата. И Менжинский стал верной тенью Сталина в ГПУ. После смерти Дзержинского Менжинский оказался не только начальником ГПУ, но и членом ЦК. Так на бюрократическом экране тень несостоявшегося человека может сойти за человека».

Менжинский был по-прежнему очень вежлив и даже деликатен. Выслушав рапорт очередного сотрудника, любезно протягивал ему руку и говорил: «Здравствуйте, как поживаете?»

Его сестра Людмила Рудольфовна работала в наркомате просвещения и иногда, обращаясь к брату, помогала выручать арестованных: с помощью влиятельных людей еще можно было кого-то спасти.

Вячеслав Рудольфович часто болел и, даже приезжая на Лубянку, принимал посетителей лежа. Никого это не удивляло.

Писатель Илья Григорьевич Эренбург пишет, как в 1920 году он решил поехать в Париж. Заполнил в наркоминделе анкету. Через несколько недель его вызвали в ЧК, предупредили: «С главного подъезда к товарищу Менжинскому».

«Вячеслав Рудольфович Менжинский был болен и лежал на чересчур короткой кушетке, – вспоминал Эренбург. – Я думал, что он начнет меня расспрашивать, не путался ли я с врангелевцами, но он сказал, что видел меня в Париже, спросил, продолжаю ли я писать стихи. Я ответил, что хочу написать сатирический роман. Поскольку разговор зашел о литературе, я поделился с ним сомнениями: печатается слишком много ходульных стихов, а вот Блок замолк… Менжинский иногда улыбался, кивал головой, иногда хмурился…»

На прощанье Менжинский сказал Эренбургу: «Мы-то вас выпустим. А вот что вам скажут французы, не знаю…»

Илья Эренбург получил паспорт. Он не знал, что через год именно Менжинский будет решать судьбу Александра Блока.

В июле 1921-го нарком просвещения обратился к Ленину с просьбой отпустить поэта Александра Александровича Блока на лечение за границу: тот тяжело болен. Ленин запросил мнение начальника Особого отдела Менжинского.

Менжинский ответил в тот же день: «Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории».

Пока решали, что делать с Блоком, 7 августа 1921 года великий поэт умер.

Сейчас нам кажется, что настоящий террор был только во время Гражданской войны, а потом возобновился уже в 1937-м. Но это не так, террор начался сразу же после революции и закончился только 5 марта 1953 года со смертью Сталина.

Осенью 1927 года в Москву приехал знаменитый французский писатель Анри Барбюс, симпатизировавший Советской России. 16 сентября его принял Сталин. Барбюс спросил его: «Как мне противодействовать западной пропаганде насчет красного террора в СССР?»

Сталин объяснил все просто:

«Расстрелы шпионов, которые происходят, это, конечно, не красный террор. Мы имеем дело со специальными организациями, база которых в Англии или во Франции… Эти организации финансируются, очевидно, капиталистами, английской разведкой…

Вот недавно была арестована маленькая группа, состоящая из дворян-офицеров. У этой группы было задание отравить весь съезд Советов, на котором присутствует три – пять тысяч человек. Было задание отравить газами весь съезд. Как же бороться с этими людьми? Тюрьмой их не испугаешь, и тут просто вопрос об экономии жизней. Либо истребить отдельные единицы, состоящие из дворян и сыновей буржуазии… или позволить им уничтожить сотни, тысячи людей».

10 мая 1927 года на Варшавском вокзале был убит советский полпред в Польше Петр Лазаревич Войков.

«У нас в ответ на это было расстреляно двадцать белогвардейцев, – говорил Сталин Барбюсу. – Рабочие были этим очень довольны, но говорили, что мало расстреляно, что у нас много еще таких паразитов шляется…

Тут нужно ставить вопрос о том, против кого направлена смертная казнь. Кто встречается в списках лиц, приговоренных к смертной казни? Только дворяне, князья, царские генералы, царские офицеры, которые воевали с Советской властью. Очень редко, я не знаю такого случая, когда встречаются в этих списках представители неэксплуататорских классов, может быть, один-два случая среди шпионов… Когда нас упрекают, что мы не защищаем всех одинаково, то на это нужно ответить, что мы и не собирались защищать всех. Мы ведь говорим открыто, что у нас классовый строй».

Сталин за словом в карман не лез и откровенно врал, глядя собеседнику прямо в глаза. Под пули и в лагеря давно шли рабочие и крестьяне, с каждым годом их будет становиться все больше… Хотя и представителям «эксплуататорских классов» доставалось. Во всех учреждениях шли бесконечные чистки: чуждый элемент нещадно изгонялся.

Лица, подпадавшие под чистку, разбивались на категории. Тем, кто включался в третью категорию, запрещалось работать в каком-то определенном месте. Гражданам, отнесенным ко второй категории, вообще нельзя было найти работу, а это, в свою очередь, означало, что у них отбирали хлебные карточки, лишали права голосовать.

Таким лишенцем стал сам Константин Сергеевич Станиславский, когда вспомнили, что он сын купца. Но он-то легко отделался. Основателя Московского Художественного театра быстро восстановили в правах. Менее нужным и полезным гражданам пришлось значительно хуже.

Николай Григорьевич Егорычев, бывший член ЦК и бывший первый секретарь Московского горкома партии, рассказывал:

– Мой дед был самым богатым мужиком в Митине, теперь это микрорайон Москвы. Он на свои деньги построил церковь, она и сейчас еще действует. Его еще в 1919-м хотели арестовать, а митинские мужики за него встали горой: не отдадим, это наш! В 1930-м, когда эту церковь пытались закрыть, дядя выступил на собрании в Митине и сказал: «Граждане, может, нам не закрывать церковь? Все-таки при церкви кладбище, наши предки похоронены. Кто за ними ухаживать будет?»

Его судили по 58-й статье, дали пять лет ссылки, послали в Архангельскую область. И тогда еще его дочь добилась его оправдания. Решили, что напрасно его сослали. Она его поехала выручать. А он где-то в лесу под Архангельском гнал лесной уголь, совсем истощал и умер у нее на руках.

Другой мой дядя, – вспоминал Егорычев, – в Рублеве заведовал хозяйством водопроводной станции. Их там было двести человек, обслуживали станцию. Половину, сто человек, репрессировали и почти всех расстреляли. В том числе и дядю…

В некрологе, помещенном в «Правде» 13 мая 1934 года, говорилось: «Здесь в этом зале дописывались последние страницы в тех привлекавших внимание всего мира делах, первые страницы которых набрасывались в кабинете т. Менжинского».

С Менжинским прощались в Колонном зале Дома союзов, где проходили все громкие судебные процессы, спланированные председателем ОГПУ и его помощниками. Это «шахтинское дело» («вредительская организация буржуазных специалистов в Шахтинском районе Донбасса» – 1928 год), процессы по делу «Промпартии» («вредительство в промышленности» – 1930 год), Трудовой крестьянской партии («вредительство в сельском хозяйстве» – 1930 год), «Союзного бюро ЦК РСДРП меньшевиков» («реставрация капитализма в стране» – 1931 год).

Все процессы были одинаковыми. Они должны были показать стране, что повсюду действуют вредители, они-то и не дают восстановить промышленность и вообще наладить жизнь. А вредители – бывшие капиталисты, дворяне, белые офицеры, старые специалисты. Некоторые из них – прямые агенты империалистических разведок, которые готовят военную интервенцию…

По мнению американского ученого Питера Соломона, изучавшего историю советской юстиции, постоянный поиск виновных, на которых можно было бы все свалить, – это характерная черта Сталина. Он тем самым инстинктивно снимал с себя ответственность.

При этом в политбюро обыкновенно знали цену этим делам.

Когда в 1928 году затевалось печально знаменитое «шахтинское дело», туда отправили комиссию, которую возглавлял член политбюро и секретарь ВЦСПС Михаил Павлович Томский. Когда он вернулся, нарком обороны Ворошилов написал ему записку:

«Миша!

Скажи откровенно: не вляпаемся мы на открытом суде в Шахтинском деле? Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?»

Томский счел нужным ответить, что дело ясное. Но, выходит, Ворошилов чувствовал, что все это было липой…

Сталин, пишет доктор исторических наук Олег Витальевич Хлевнюк, обнаруживал вредительство там, где был обычный хозяйственный спор, и требовал крови. Сталин обвинял старых спецов – «вредителей и саботажников» – во всех экономических провалах и одновременно обвинял «правых» в покровительстве вредителям.

В 30-х годах аварии и выпуск некачественной продукции становились поводом для возбуждения уголовного дела. Обвинения в саботаже и вредительстве приобретали политическую окраску, и даже плохого повара при желании могли обвинить в троцкизме. Вина за аварии и брак была переложена на плечи руководителей производства, пишет Питер Соломон в своей книге «Советская юстиция при Сталине», хотя реальной причиной была форсированная индустриализация и требование выполнить план любой ценой.

Все началось с «шахтинского дела», о котором страна узнала, прочитав 12 марта 1928 года газету «Известия»:

«На Северном Кавказе, в Шахтинском районе Донбасса, органами ОГПУ при прямом содействии рабочих раскрыта контрреволюционная организация, поставившая себе целью дезорганизацию и разрушение каменноугольной промышленности этого района…

Следствием установлено, что работа этой контрреволюционной организации, действовавшей в течение ряда лет, выразилась в злостном саботаже и скрытой дезорганизаторской деятельности, в подрыве каменноугольной промышленности методами нерационального строительства, ненужных затрат капитала, понижении качества продукции, повышении себестоимости, а также в прямом разрушении шахт, рудников, заводов».

В реальность обвинений верили почти все за малым исключением. В октябре 1928 года умер известный ученый-металлург, член-корреспондент Академии наук Владимир Ефимович Грум-Гржимайло, брат еще более знаменитого географа. Его предсмертное письмо было опубликовано в эмигрантской печати: «Все знают, что никакого саботажа не было. Весь шум имел целью свалить на чужую голову собственные ошибки и неудачи на промышленном фронте… Им нужен был козел отпущения, и они нашли его в куклах шахтинского процесса».

ОГПУ получило указание найти вредителей во всех отраслях народного хозяйства. Менжинский указание выполнил.

В начале августа 1930 года Сталин в письме Молотову написал, что надо «обязательно расстрелять всю группу вредителей по мясопродукту, опубликовав при этом в печати». В конце сентября было принято постановление политбюро: опубликовать показания обвиняемых «по делам о вредителях по мясу, рыбе, консервам и овощам». А 25 сентября появилось сообщение о том, что коллегия ОГПУ приговорила к расстрелу 48 «вредителей рабочего снабжения» и приговор приведен в исполнение…

Летом 1930 года ОГПУ «раскрыло» контрреволюционную «Трудовую крестьянскую партию». Председателем никогда не существовавшей партии назвали профессора Николая Дмитриевича Кондратьева, бывшего эсера, бывшего товарища министра продовольствия во Временном правительстве.

При советской власти Кондратьев возглавлял Конъюнктурный институт наркомата финансов. ОГПУ сообщало, что ЦК «Трудовой крестьянской партии» состоял в «информационно-контактной связи» с инженерно-промышленным центром. В центре состояли: Л.К. Рамзин, директор Теплотехнического института, В.А. Ларичев, член президиума Госплана СССР, А.А. Федотов, председатель коллегии Научно-исследовательского текстильного института, и С.В. Куприянов, технический директор Оргтекстиля ВСНХ СССР.

Это был мостик к следующему и самому громкому из «вредительских» процессов.

11 ноября 1930 года в московских газетах было опубликовано обширное обвинительное заключение по делу контрреволюционной организации «Союз инженерных организаций» («Промышленная партия»). Самым известным из обвиняемых был профессор Леонид Константинович Рамзин. Его и остальных обвиняли по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР.

Читая обвинительное заключение, подписанное Прокурором России Николаем Крыленко, советские люди узнавали о том, что Объединенное государственное политическое управление выявило наконец центр всей вредительской деятельности в стране.

«Промпартия», согласно этому документу, объединила «все отдельные вредительские организации по различным отраслям промышленности и действовала не только по указаниям международных организаций бывших русских и иностранных капиталистов, но и по прямым указаниям правящих сфер и генерального штаба Франции по подготовке вооруженного вмешательства и вооруженного свержения Советской власти».

Деятельностью вредителей из-за рубежа руководил, утверждало ОГПУ, Торгпром – находящееся в Париже объединение «крупнейших заправил дореволюционной промышленности, поставившее своей задачей политическую работу по борьбе с Советской властью за возвращение своих бывших предприятий». Руководители Торгпрома Денисов и Третьяков были в списке кандидатов на пост министра торговли и промышленности в будущем правительстве России.

Трагическая ирония состояла в том, что к моменту начала процесса над «Промпартией» Сергей Николаевич Третьяков уже два года работал на советскую разведку под псевдонимом Иванов. Его личное дело я читал в известном здании на Лубянке. Третьяков работал на советскую разведку больше десяти лет.

По счастливой для Москвы случайности дом, который арендовал в Париже Российский общевоинский союз (РОВС), главный объект интереса советской разведки, принадлежал семье Третьякова. Правда, сам Третьяков из семьи ушел, но представители советских спецслужб уговорили его вернуться.

В кабинете председателя РОВС генерала Миллера советские разведчики ночью установили подслушивающее устройство, и несколько лет подряд Сергей Третьяков каждодневно проводил несколько часов с карандашом в руках, надев наушники и записывая все, что ему удавалось услышать. Затем он составлял донесение и передавал его сотруднику парижской резидентуры советской разведки. В 1942 году немцы, которые оккупировали Францию, нашли это оборудование. Третьяков был арестован как советский шпион, в конце 1943-го его казнили…

А началась его работа на советскую разведку с процесса над «Промпартией».

Сергей Николаевич Третьяков был одним из крупнейших российских промышленников, бесспорным лидером московских деловых людей. В октябре 1917 года он возглавил Экономический совет при Временном правительстве. В ночь с 25-го на 26 октября его арестовали красногвардейцы вместе с другими министрами Временного правительства и отправили в Петропавловскую крепость.

В начале 1918-го усилиями Политического Красного Креста удалось Третьякова и еще трех министров перевести из крепости в тюремную больницу. Там еще не было красногвардейцев, и они спаслись. Третьяков уехал из Петрограда и стал министром в сибирском правительстве адмирала Колчака, потом оказался в эмиграции в Париже.

Бежавшие из России промышленники создали Российский финансовый торгово-промышленный союз (Торгпром). Третьяков был избран заместителем председателя союза. Судя по картотеке Иностранного отдела ОГПУ, в начале 20-х годов Торгпром помогал деньгами Борису Савинкову, и вроде бы деньги Савинкову на террористическую деятельность передал Третьяков.

Менжинский поставил перед Иностранным отделом задачу проникнуть в руководящие круги Торгпрома, чтобы быть в курсе возможных антисоветских акций.

В мае 1929 года один из советских агентов в Париже, по кличке Ветчинкин, назвал фамилию Третьякова как подходящего для вербовки человека. Третьяков, по его словам, нуждался, потому что обнищавший Торгпром не имел возможности платить ему жалованье.

Обстоятельства личного характера благоприятствовали вербовке. Третьяков от семьи отошел, жил отдельно. Не скрывал своего разочарования в эмигрантском движении.

Другой агент сообщил: «Сергей Николаевич Третьяков – человек, обладающий большими знаниями и широким кругом знакомств в различных сферах русской эмиграции. Ввиду резкого контраста между той ролью, которую он играл в промышленных кругах России, и нынешним своим положением Третьяков в 1926 году впал в отчаяние и сделал попытку покончить жизнь самоубийством. Его в последний момент вынули из петли. Этот факт известен крайне ограниченному кругу лиц».

Третьяков легко согласился работать на советскую разведку и сразу поднял денежный вопрос: запросил двести долларов ежемесячно и двадцать пять тысяч франков единовременно. Советскому разведчику, который его вербовал, сумма показалась несуразной. Они стали торговаться. Третьяков отстаивал каждый доллар. Наконец договорились.

Ему был присвоен псевдоним Иванов. Он получил первые сто долларов и на следующую встречу принес свою исповедь:

«После победы большевиков эмиграция разбилась на целый ряд групп и группировок: впереди ничего определенного, советская власть справилась с белым движением. В сущности, с этого момента эмиграция, по-моему, потеряла всякое значение в смысле борьбы с советской властью и в смысле влияния на политику иностранных государств. И если некоторые террористические акты против советской власти имели место как за границей, так и в России, это дело рук отдельных лиц или маленьких группировок, но не эмиграции как таковой.

Сейчас эмиграция окончательно утеряла свое значение, с ней никто не считается, ее никто не слушает. Эмиграция умирает уже давно, духовно она покойник.

Торгово-промышленный союз (Торгпром) был создан в конце 1919 года Н.Х. Денисовым. Цель – объединение торгово-промышленного класса с заграницей, защита своих интересов и борьба с большевиками. Денисов, нажившийся на войне, уехал из России накануне большевистского переворота. Он сумел сделать деньги в Англии. Он продал большой пакет акций Сибирского банка и получил почти миллион фунтов стерлингов.

Веря в скорое падение большевиков, этот человек стал бросать деньги направо и налево. В течение ряда лет Торгпром пользовался большим влиянием в эмигрантских, а иногда и во французских правящих кругах.

В настоящее время союз не имеет никакого значения, он захирел, денег у него нет, находится он в маленьком помещении, служащих трое, да и те не знают, получат ли они жалованье первого числа».

Из Москвы в парижскую резидентуру поступила шифровка: «Считаем полезным возобновление переписки «Иванова» с его московскими приятелями. Мы рассчитываем, что москвичи сообщат «Иванову» о своих перспективах, о размахе своей работы и назовут тех, кто, может быть, нам еще неизвестен».

Третьяков передал связному различные документы Торгпрома, в том числе свою переписку с оставшимися в России бывшими промышленниками Нольде и Суздальцевым – совершенно невинную. От Третьякова требовали назвать имена и адреса вредителей, которые действовали по указанию эмиграции, а Третьяков уверял, что ему ничего не известно.

В ОГПУ хотели, чтобы Третьяков написал своим знакомым, оставшимся в России, и предложил им сотрудничество. Объяснил бы им, что за вредительскую работу им хорошо заплатят. Потом этих людей можно было бы обвинить в антисоветской деятельности и сотрудничестве с иностранными разведками.

Связной получил новое указание из Иностранного отдела ОГПУ: «Ваша задача вернуть его к активной работе в Торгпроме, заставить выявлять вредителей… Необходимо, чтобы он выяснил, существует ли, и если да, то в каком виде, тот центр, который объединяет и руководит деятельностью вредителей. Мы полагаем, что Торгпром таким центром не является».

Эта фраза из письма Иностранного отдела ОГПУ в парижскую резидентуру многого стоит: через несколько месяцев в обвинительном заключении по делу «Промпартии» именно Торгпром будет назван главным центром вредительства в СССР.

Иначе говоря, в ОГПУ знали, что к чему, но продолжали сооружать абсолютно липовое дело. Но именно этого ждали от чекистов. Сталин потребовал от Менжинского, чтобы арестованные по делу никогда не существовавшей «Промпартии» дали показания о связях с европейскими правительствами ради подготовки вторжения в Советский Союз. Об этом свидетельствует, в частности, следующая записка генсека:

«ОГПУ т. Менжинскому. Только лично. От Сталина

Тов. Менжинский! Письмо от 2/Х и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях – это вопрос об интервенции вообще и особенно вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию в 1930 г., но отложили на 1931-й или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно.

Это тем более важно, что исходит от первоисточника, то есть от группы Рябушинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющей самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительствами.

Может показаться, что «Трудовая крестьянская партия», или «Промпартия», или «партия Милюкова» представляют главную силу. Но это неверно. Главная сила – группа Рябушинского– Денисова – Нобеля, то есть «Торгпром».

ТКП, «Промпартия», «партия» Милюкова – мальчики на побегушках у «Торгпрома». Тем более интересны сведения о сроке интервенции, исходящие от «Торгпрома». А вопрос об интервенции вообще, о сроке интервенции в особенности, представляет, как известно, для нас первостепенный интерес.

Отсюда мои предложения:

а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, «Промпартии» и особенно Рамзина вопрос о сроке интервенции:

1) почему отложили интервенцию в 1930 г.?

2) не потому ли, что Польша еще не готова?

3) может быть, потому, что Румыния не готова?

4) может быть, потому, что лимитрофы (так называли Латвию, Литву, Эстонию и Финляндию. – Л. М.) еще не сомкнулись с Польшей?

5) почему отложили интервенцию на 1931 г.?

б) почему «могут» отложить на 1932 г.?

6) Привлечь к делу Ларичева и других членов ЦК «Промпартии» и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания Рамзина.

в) Строжайше допросить Громана, который, по показанию Рамзина, заявил как-то в «Объединенном центре», что «интервенция отложена на 1932 г.».

г) Провести сквозь строй гг. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих от «тенденции к интервенции», но являющихся (бесспорно) интервенционистами, и строжайше допросить о сроках интервенции (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на «беседу»).

Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (Громан, Ларичев, Кондратьев и т. д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем достоянием секций Коммунистического Интернационала и рабочих всех стран, поведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас немаловажно. Понятно?

Привет!

И. Сталин».

Менжинский все понял. Во время процесса «Промпартии» сотрудник советской разведки встретился с Третьяковым, который изумленно сказал ему:

– Должен вам заметить, что вы совершаете ошибку. Ту работу, которую вы приписываете Торгпрому, он не ведет.

– Разве вы не следите за разоблачениями, сделанными во время процесса «Промпартии»? – спросил советский разведчик.

Третьяков покачал головой:

– Я сильно сомневаюсь в правдивости того, что написано в советских газетах. Поверьте, это просто невозможно, чтобы членам «Промпартии» пересылались такие большие суммы. Помилуйте, господа, откуда, откуда? Ведь не только я, даже такие люди, как глава Торгпрома Денисов, сейчас перебиваются с хлеба на воду, не могут себе на жизнь заработать.

– Я должен вам сказать, – заявил затем Третьяков, – что к делу «Промпартии» я никакого отношения не имел и до начала процесса даже не слышал о ней.

– И ни с кем из этих людей не виделись? – спросил советский разведчик.

– Нет, – ответил Третьяков. – Я читал в ваших газетах, что мне приписывают оказавшиеся на скамье подсудимых люди, но все это плод их фантазии.

Ваш страх интервенции, подготовляемой Францией, – продолжал Третьяков, – ни на чем не основан. Бриан, министр иностранных дел, – сторонник мира. Кто же будет против вас воевать? Югославия? Нет. Италия? У нее нет никаких интересов в этой части Европы. Германия? В нынешней ситуации и речи быть не может. Чехословакия? Нет. Кто же, кто же?..

Сотрудник советской разведки был раздражен тем, что Третьяков все отрицал. Ведь в обвинительном заключении по делу «Промпартии» цитировались показания главного обвиняемого, профессора Рамзина: «При следующей встрече, кажется в Париже, Третьяков сказал, что при использовании войск Польши, Румынии, Прибалтийских стран и врангелевской армии около 100 тысяч человек интервенция будет располагать [столь] прекрасно оборудованной армией, что, по мнению многих бывших промышленников, при морской поддержке на юге и севере можно рассчитывать на успех даже с небольшой армией».

Вот вопрос, на который сейчас уже, видимо, невозможно получить ответ: неужели председатель ОГПУ Менжинский, который читал эти шифровки и все знал, искренне верил в реальность «Промпартии»?

25 ноября 1930 года в Москве начались заседания Специального присутствия Верховного суда СССР. Председательствовал Андрей Януарьевич Вышинский. Обвинение поддерживал Крыленко. Все восемь обвиняемых безоговорочно признали свою вину. Они нарисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину роскошное алиби, которого хватило на десятилетия.

В студенческие годы я еще встречал людей старшего поколения, которые помнили процесс «Промпартии» и, глубокомысленно покачивая головой, говорили о том, какой ущерб нанесли стране такие вредители, как профессор Рамзин.

Переписка со старыми знакомыми, оставшимися в России, Нольде и Суздальцевым, переданная Третьяковым советской разведке, видимо, пригодилась.

На вечернем заседании 1 декабря Вышинский попросил коменданта пригласить свидетеля Александра Нольде, который сообщил суду, что по указанию Торгпрома занимался вредительской деятельностью в льняной промышленности, и, в свою очередь, назвал инженера Суздальцева, якобы также участвовавшего во вредительстве.

Тем временем в Париже Сергей Третьяков на очередном свидании с советским разведчиком повторил: «Я утверждал и утверждаю, что никого из обвиняемых по делу «Промпартии» я лично не видел и разговоров с ними не вел».

Использование на процессе в Москве имени Третьякова чуть было не привело к его провалу.

На вечернем заседании 4 декабря после окончания судебного следствия специальное присутствие перешло к прениям сторон. Первым слово было предоставлено государственному обвинителю.

По классическим правилам Крыленко должен был проанализировать доказательства и улики, подтверждающие преступную деятельность обвиняемых. Ему уже было известно: за рубежом с изумлением констатировали, что все обвиняемые сознались, хотя на процессе не представлено ни единого доказательства! Обвинение не располагало ни одной объективной уликой, только признаниями обвиняемых.

«Какие улики вообще могут быть? – задавал сам себе вопрос Крыленко. – Есть ли, скажем, документы? Я спрашивал об этом. Оказывается, там, где они были, там документы уничтожались… Конечно, такие документы, как письма Торгпрома и другое, были уничтожены… Я спрашивал: может быть, какой-нибудь случайный остался? Было бы тщетно на это надеяться…»

Преступник, естественно, уничтожает улики. А почему он преступник? Потому что арестован и сознался, объясняет обвинитель. Ни с того ни с сего ОГПУ не арестовывает…

Председательствующий Вышинский вполне удовлетворен логикой главного обвинителя. Это же его главная идея – признание подсудимого и есть царица доказательств.

Но Крыленко лихо выбрасывает свой главный козырь: «Но все же не все документы были уничтожены… В материалах, касающихся деятельности текстильной группы, имеются письма Третьякова Лопатину и Лопатина Третьякову».

Лопатин умер в 1927 году, за три года до процесса, поэтому он не попал на скамью подсудимых, но на процессах его фамилию называли среди главных вредителей.

Московские газеты приходили в Париж с опозданием. 11 декабря в полпредство доставили газеты с обвинительной речью Крыленко. Один из руководителей парижской резидентуры, занимавшийся Третьяковым, решил почитать газету на сон грядущий. Когда он добрался до фразы о письмах Третьякова, то буквально похолодел (так написано в шифровке, которая хранится в архиве российской внешней разведки).

Утром он отправил письмо в центр:

«Почему, принимая решение о том, чтобы Крыленко сделал на процессе такое заявление, вы не сочли нужным предупредить нас?

Если бы нас поставили в известность, мы бы успели подготовиться: или порвать все отношения с «Ивановым», раз таково решение центра, или, если центр, несмотря на заявление Крыленко, рвать с ним не намерен, то предупредить самого «Иванова». Ведь ему предстоит ответить Торгпрому, каким образом его переписка с Лопатиным попала в руки ОГПУ.

Принимая во внимание всеобщую подозрительность эмиграции ко всем и то обстоятельство, что эти письма – единственные документы, которые были названы на процессе, не подлежит никакому сомнению, что отношение к нему со стороны эмиграции станет более чем настороженным».

Но в Иностранном отделе ОГПУ ничего поделать не могли. Процесс по делу «Промпартии» куда важнее судьбы какого-то агента парижской резидентуры.

Поразительным образом все обошлось. В Париже никто не рискнул предположить, что ОГПУ получило письма непосредственно от Третьякова. Эмиграция решила, что их переписка была конфискована после смерти Лопатина.

7 декабря 1930 года в Москве завершился проходивший при большом стечении иностранных корреспондентов двухнедельный судебный процесс по делу придуманной ОГПУ «Промпартии».