Текст книги "Четырехугольник"

Леониду на этом факультете ничего не светило, ни сейчас, ни в будущем, он без тошноты не мог представить будущую жизнь среди этих убогих стен, среди всеобщего притворства и лжи, и в дополнение ко всему – хлопок, чуть ли не трехмесячное ежегодное рабство в колхозе, описанное Майн Ридом и Бичер-Стоу больше века назад. Нужно было бежать, бежать, иного выхода не оставалось, а он не мог оторваться от Эльмиры. Не мог, но все же после второго курса перевелся к родственникам в Горький.

В те годы Леонид пережил кризис. Коммунистические баи, безудержная патриотическая риторика – он тихо начинал ненавидеть людей и свой факультет тоже. Лицемерный Восток. Азию. Прав был отец, когда противился с самого начала: история – совсем не та наука, которой следовало заниматься в Советском Союзе. Наука-служанка, наука-приспособленка, наука-проститутка, как говорил отец. Это позже появилось такое выражение: когнитивный диссонанс. Лишь со временем Леонид нашел средство: он много читал другого, тайного, неподцензурного. Докапывался до сути. Писал в стол. От этого диссонанса некоторые сходили с ума, бежали за границу, садились в тюрьмы, но он – всегда знал, где проходит красная линия… Балансировал…

…В шестьдесят седьмом году они на месяц поехали в Крым. Самый лучший месяц в его жизни. У хозяев прописался один Леонид, они, надо полагать, обо всем догадывались, но молчали. Это был месяц любви, месяц счастья с привкусом горечи. Любви перед расставаньем…

Леонид с Эльмирой остановились в Феодосии недалеко от древнего порта, куда когда-то приплывали генуэзские корабли и где сошел на берег, так они воображали, дальний предок Эльмиры. Кем он был? Купцом, воином, моряком, писцом? Закончил свои дни в Кафе или через какое-то время уплыл? История навечно скрывалась в тумане, во тьме прошедшего…

– А может, он приплыл намного раньше? Может, он был римским легионером? – предположил Леонид.

Все могло быть. Трудолюбивое время перемешивало людей, перекраивало и создавало народы. Процесс был похож на неостановимые песочные часы. Или на маятник. Одни народы прибывали, другие, наоборот, убывали. Приходили и уходили…

…В один из самых первых дней Леонид и Эльмира отправились в Коктебель, в поселок у моря среди голубых холмов[60]60
  Существуют две основные версии происхождения названия Коктебель. Согласно первой, Коктебель переводится с крымско-татарского как «край голубых холмов». Согласно второй версии, Коктебель можно перевести как «серый конь со звездочкой во лбу». Возможно, это название произошло от имени соответствующего кыпчацкого (куманского, половецкого) рода.


[Закрыть] у подножия Кара-Дага, воспетый писателями, художниками и поэтами, чтобы пройтись по улицам, где не так давно ходили предки Эльмиры, и хоть одним глазом взглянуть на дом, в котором всю жизнь прожили ее дедушка и бабушка, те самые, что не выдержали изгнания и ссылки и в один день умерли в поезде, идущем в никуда. Дедушка и бабушка, от которых не осталось даже могил. На дом, где жили родители Эльмиры и ее старшие братья, которых она никогда не видела, и где при иных обстоятельствах могла бы родиться она сама. Дом у самого синего моря, как в сказке, в котором за полвека до того бывал Сейдамет[61]61
  Джафер (Джафар) Сейдамет (1889–1960) – ведущий крымско-татарский политик, идеолог и один из лидеров крымско-татарского народа в период Гражданской войны. Сторонник независимого крымско-татарского государства в Крыму, ориентировавшийся на Турцию и Германию, министр иностранных дел в крымских краевых правительствах Номана Гелебиджихана и генерала Сулькевича в период Гражданской войны.


[Закрыть].

Дом оказался добротный и каменный, с мансардой, под железной кровлей. Леонид и Эльмира разглядели ореховые деревья и кусты винограда во дворе. Даже старая груша оставалась на месте. Ничто, казалось, не изменилось здесь за время вынужденного отсутствия прежних хозяев, только жили в этом доме другие люди, Ивановы. Дом – неодушевленный, он безразлично смотрел на них, не узнавая, своими высокими окнами, но чувство было такое, будто он предал прежних хозяев, давших ему жизнь.

Расспрашивать соседей о прежних и нынешних владельцах Леонид и Эльмира не решились. В некоторой растерянности они стояли на середине узкой дороги, когда к ним подъехал подросток на велосипеде. Он ничего не сказал, не спросил, только долгим, подозрительным, нехорошим взглядом посмотрел на Эльмиру. А Эльмира очень расстроилась. Леонид заметил блеснувшую у нее в ресницах слезу. Это ведь был ее дом, хоть она в нем никогда не жила… Ее Родина!..

Так совпало, что нечто подобное произошло в свое время и в семье у Леонида, когда его еще не было на свете. У его дедушки тоже был дом, тоже большой и красивый, и его тоже отобрали. Мало того, вскоре дедушке и всей семье пришлось уехать из этого тихого украинского городка, который еще помнил большую резню и погромы: дедушку могли арестовать как бывшего буржуя. По стране в очередной раз катились аресты.

И – это уже сейчас Леонид вспомнил, потому что с годами он все чаще вспоминал разные показательные детали – произошло это намного больше полувека назад, еще до знакомства с Эльмирой. Леонид учился тогда, наверное, классе в седьмом или восьмом, так вот, он вместе с родителями находился проездом в Москве. Они устали от хождений и зашли посидеть на скамеечке в незнакомый московский двор. Тогда еще существовали такие дворы в самом центре, старомосковские, словно с картины Поленова: двухэтажный деревянный дом стоял в глубине двора в окружении кустов сирени и акации, и церковь, как на знаменитой картине, уютно расположилась невдалеке. Двор был пуст, никто не обратил на них внимания, только дети продолжали играть возле песочницы. Но стоило несколько минут спустя зайти во двор двум милым, интеллигентным, в соломенных шляпах с вуалями, старорежимным старушкам, барынькам, одетым в соответствии с модой начала века, – такие старушки из прошлого изредка встречались Леониду вплоть до восьмидесятых или даже девяностых, – как тотчас зашевелились на окнах занавески, и из темного чрева подъезда выскочила женщина в папильотках и с бранью принялась гнать старушек.

– Ходят тут, буржуйки недобитые! – злобно, с ненавистью, будто злейшим врагам, кричала она старушкам. – Я вам сколько раз говорила, чтобы не приходили! Сейчас милицию вызову! Нечего вам здесь делать!

– Это раньше был наш дом. Мы только зашли посмотреть. – И бабушки, и женщина в папильотках, вероятно из работниц, – обе стороны апеллировали к родителям Леонида. Папа поднялся и сочувственно посмотрел на старушек.

– Бандиты, – произнес он негромко. И снова повторил: – Бандиты!

* * *

Все совершенно замечательно было в Крыму! И они так любили друг друга. Как никогда больше в этой жизни не любил Леонид. Их ночи полны были бесконечной страсти, а дни – ласк. Они путешествовали: Старый Крым, Бахчисарай, Ялта, Алушта, Севастополь – Леонид и Эльмира словно чувствовали, что это не повторится. Знали? Догадывались? И – море! Приветливое, теплое, ласковое море. В воде они прижимались друг к другу, плавали, держась за руки, ныряли. Ромео и Джульетта!..

Но – даже Шекспир не смог бы все предугадать! Описать! Шекспир, пожалуй, никогда не смог бы представить советскую жизнь с ее жестокими проблемами. А может, дело совсем не в советской жизни? Может, это вечная трагедия влюбленных?!

Да, они очень любили друг друга. Но вынуждены были расстаться. Иного выхода не было. Хотя бы на время. Они, конечно, думали о браке, но, наверное, чисто теоретически. По крайней мере, они никогда не говорили об этом. Потому что где жить? С родителями? В Андижане? Они были слишком молоды: Леониду, когда он уехал в Горький, не было и двадцати, а Эльмира на несколько месяцев младше. Родители, и те, и другие, скорее всего, были против. Эльмира никогда не говорила об этом Леониду, но он предполагал. Эльмира никогда не приглашала его домой, никогда не знакомила с родителями. Он видел их только издалека. Отец, немолодой, с бородой, в папахе, – это был другой мир, чужой. Леонид испугался. Младший брат, тот совсем другое дело, это было уже следующее поколение. Иное. Без прежних предрассудков и комплексов. Без прежней памяти. И его родители тоже, они хотели, чтобы он сначала закончил институт, устроился в жизни.

Чтобы поступить на исторический факультет, Леониду и так пришлось выдержать битву. Отец историю за профессию не считал. И за науку тоже. Он хорошо запомнил, что делали с наукой в сороковые. «Болтуны. Идут потом на партийную работу. А ты?» – возразить Леониду было нечего. Но, главное, отец очень не хотел, чтобы Леонид женился на татарке. Вроде относился к татарам неплохо, с сочувствием, но тут вспомнил, что на крымских татарах стояло клеймо, что некоторые из них сотрудничали с гитлеровцами. Будто другие не сотрудничали…

И насчет Эльмириных родителей тоже. Ей, наверное, не запрещали встречаться, терпели, но Леонид подозревал: могли не любить из-за Крыма. Ведь, он слышал, с конца двадцатых годов шли разговоры о еврейской автономии в Крыму. И во время войны, когда татар выслали, снова встал этот вопрос. Из этого ничего не вышло, – годы спустя Леонид узнал, что это была провокация[62]62
  Идея создания еврейской автономии в Крыму циркулировала начиная с 20-х годов. В конце 20-х – начале 30-х годов в северной, степной части Крыма было даже организовано некоторое число еврейских колхозов. Идея еврейской автономии в Крыму возродилась во время Отечественной войны после депортации крымских татар, ее, в частности, активно использовала советская разведка для установления связей и получения помощи от сионистских организаций США.
  При подстрекательстве Л. Берии члены Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) Ш. Эпштейн и И. Фефер (последний сотрудничал с НКВД) при поддержке руководителя Совинформбюро и замминистра иностранных дел С. Лозовского, курировавшего ЕАК, и председателя ЕАК С. Михоэлса подготовили специальную «Записку о Крыме», которая была направлена И. Сталину и В. Молотову. Позднее эта записка, отправленная в архив, будет использована для развязывания в СССР антисемитской кампании и организации суда над членами ЕАК.


[Закрыть], членов Еврейского антифашистского комитета расстреляли[63]63
  Еврейский антифашистский комитет (ЕАК) был создан в 1942 году для осуществления дополнительного канала связи между СССР и странами-союзницами с целью получения помощи от западных, прежде всего американских, сионистских организаций и с целью способствовать ускорению открытия второго фронта. Однако после окончания ВОВ в СССР была развязана антисемитская кампания, а ЕАК начал вызывать раздражение. Уже в 1946 году появляются первые обвинения ЕАК в еврейском буржуазном национализме. В 1948 году начались аресты членов ЕАК (в основном писателей и деятелей искусства), а в 1952 году все члены ЕАК, кроме академика Лины Штерн, хорошо известной за границей и осужденной на 5 лет, были расстреляны. Председатель ЕАК, выдающийся актер и руководитель еврейского театра (ГОСЕТ) С. Михоэлс был, по личному распоряжению И. Сталина, убит еще раньше, в 1948 году, в Минске. Убийство было не очень старательно закамуфлировано под несчастный случай.


[Закрыть], но все равно.

Существовало и еще очень важное обстоятельство. Эльмира мечтала жить в Крыму, это была ее родина, насильно и несправедливо, до рождения, отнятая у нее, но что делать в Крыму Леониду? Разве что отдохнуть, поплавать, попутешествовать и посмотреть на древности летом. Красивое, романтическое место для любви. Но в остальное время? Для жизни Леониду нужен был большой, только большой, желательно столичный город, с институтами, библиотеками, музеями, театрами, архивами, с образованными и продвинутыми людьми. Европа. Он собирался серьезно заниматься наукой. Хотя знал, что какая уж историческая наука в Советском Союзе? Мифы о социализме? Разве что зарыться в совсем уж древние времена, к каким-нибудь скифам и массагетам, до которых не дотягивалась марксистско-ленинская теория.

Да, знал, все знал, но противоречив человек, ему хотелось хотя бы для себя разобраться. Ему было интересно, и он в то время еще верил в людей. И в будущее тоже. Та же революция, Гражданская война, массовые убийства, террор. То есть, с одной стороны, все вроде было понятно, все подробно описано в учебниках, нужно только уметь читать между строк, и за строками тоже. Он уже догадывался, сколько вокруг революции наверчено лжи, но все равно не представлял масштаб. Неужели именно Россия самая больная, самая расколотая в прошлом страна? А в нынешнем времени? И – насчет системы. Как Сталин сумел выстроить такую систему? Или – совсем не Сталин? Но кто? Что? А Сталин – винтик? Азиатская система? Но не может же так быть вечно?

…Но и еще. Именно в шестидесятые годы крымско-татарское движение набирало ход. Оно, наверное, еще не называлось «крымско-татарское национальное движение», существовали инициативные группы, но, в сущности, какая разница? Чуть ли не с самых первых дней, с самой депортации, началась борьба за возвращение в Крым. При жизни Сталина писали первые письма. А уж после ХХ съезда, после того как другие народы стали возвращать к местам исторического проживания, борьба приняла совсем другие масштабы. Писали тысячи писем, индивидуальных и коллективных, посланцы от крымских татар ездили в Киев и в Москву, добивались приемов – поначалу эту борьбу возглавляли коммунисты, партийные деятели, ветераны войны, организаторы партизанского движения в Крыму. Словом, очень лояльные люди…

– Как же так, – удивлялся Леонид, слушая рассказы Эльмиры, – выслали бывших партизан, героев войны, орденоносцев? Полный бред! Прямо с фронта на спецпоселение[64]64
  Статус спецпоселенцев в СССР в разное время имели более 6 миллионов человек. Это были высланные (раскулаченные) крестьяне, представители интеллигенции, «богатые», позднее – репрессированные народы. Спецпоселенцы обязаны были постоянно проживать в определенном населенном пункте (следовательно, принудительно работать по указанию местного начальства) и находиться на учете и под контролем спецкомендатур. Статус спецпоселенцев для депортированных народов был отменен только в 1956 году.


[Закрыть] вместо благодарности? В партии могут состоять, занимать должности – да, а жить в Крыму – нет?!

– Да, – подтверждала Эльмира. – Именно так. Во многих городах 18 мая, в годовщину депортации, наши люди ходят на кладбище поминать погибших, потому что во время этой операции погибла чуть ли не половина нашего народа. А 22 апреля, в день рождения Ленина, наш народ собирается, как на праздник, и несет венки и живые цветы к памятникам Ленину. Они ведь есть в каждом городе. Это такая хитрая задумка: прикрыться Лениным, потому что он в 1921 году подписал указ о создании нашей республики в Крыму. И вот, представь, наши люди несут венки и цветы к Ленину, а их не пускает милиция, разгоняет дубинками, а активистов задерживают и судят. И цветы тут же убирают. И смех и грех…

– Да, выходит, у них и Ленин вроде как диссидент, – засмеялся Леонид. – Чисто советские парадоксы.

С начала, а больше с середины шестидесятых годов крымско-татарское движение стало меняться: на место прежних лояльных и осторожных руководителей-коммунистов, бывшей партноменклатуры, стала приходить намного более радикальная молодежь. Прежние формы борьбы сохранялись: все так же протестующие в массовом порядке направляли письма в ЦК, но и в ООН тоже отправляли петиции, под которыми стояли десятки тысяч подписей. По-прежнему посылали ходоков и ходатаев в Москву, но теперь много чаще, чем раньше, проводили демонстрации и митинги, начинались самопереселения в Крым[65]65
  Самопереселения крымских татар в Крым, как правило, пресекались с помощью использования стандартных бюрократических механизмов. Обычно им отказывали в оформлении покупки домов. Без жилья они не могли прописаться (в прописке обычно отказывали в любом случае). А без прописки невозможно было трудоустроиться. А далее, за нарушение паспортного режима (отсутствие прописки) или из-за отсутствия работы (тунеядство), крымских татар высылали из Крыма или судили. Репатриации на родину крымских татар особенно упорно сопротивлялись местные власти.


[Закрыть], налаживалось сотрудничество крымско-татарского движения с правозащитниками, с только возникшими хельсинкскими группами, а несколько лет спустя отчаявшиеся активисты прибегнут к крайней мере: к демонстративным самосожжениям[66]66
  Акты самосожжения в знак протеста против препятствования возвращению крымских татар в Крым, вызвавшие значительный международный резонанс, но никак не повлиявшие на политику властей, совершили: в 1977 году – Иззет Мамедулаев, в 1978 году – Муса Мамут.


[Закрыть]. Пройдет совсем немного времени, и о трагедии и попранных правах крымско-татарского народа заговорит мир, станут широко известны имена Петра Григоренко[67]67
  Петр Григоренко (1907–1987) – генерал-майор Советской армии (1959), диссидент, один из лидеров правозащитного движения, основатель Украинской Хельсинкской группы, член Московской Хельсинкской группы, дважды был арестован, насильственно госпитализирован в психиатрическую больницу, но лечение не получал, во второй половине 1960-х годов был фактическим лидером крымско-татарского национального движения. В 1977 году с официального разрешения советских властей выехал на лечение в США, после чего был лишен советского гражданства. Умер в вынужденной эмиграции.


[Закрыть], Мустафы[68]68
  Мустафа Джемилев (р. 1943) – советский правозащитник и диссидент, один из лидеров крымско-татарского национального движения, украинский политический деятель, председатель Меджлиса крымско-татарского народа в 1991–2013 годах. Один из основателей и член Инициативной группы по защите прав человека в СССР. Более 15 лет провел в качестве политзаключенного в советских тюрьмах и лагерях, многократно объявлял голодовки, в течение 10 месяцев подвергался принудительному кормлению.


[Закрыть] и Решата Джемилевых[69]69
  Решат Джемилев (1931–2002) – крымско-татарский гражданский активист. Один из лидеров национального движения крымских татар.


[Закрыть], Айше Сеитмуратовой[70]70
  Айше Сеитмуратова (р. 1937) – советский диссидент, журналист, историк, активный участник крымско-татарского национального движения. Единственная женщина в крымско-татарском национальном движении, которая дважды была арестована и судима. В 1978 году была вынуждена эмигрировать в США. Переехала в Крым после распада СССР, занимается благотворительностью и помощью крымским татарам в обустройстве на полуострове.


[Закрыть] и других…

…Эльмира не хотела оставаться в стороне. Она не была среди лидеров движения, но среди активистов. Они оба – и Леонид, и Эльмира – учились в институте, только Леонид на курс старше, когда Эльмира сообщила, что едет на митинг в Фергану. Леонид хотел поехать с ней, от Андижана до Ферганы совсем близко, соседняя область, но Эльмира не согласилась. «Нет, тебе не нужно. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Я еду с друзьями. Там будут моя двоюродная сестра и еще родственники». Леонид не стал сильно настаивать, хотя испытывал жгучую ревность. С кем она будет там? Что за компания? И что там может случиться? Но, с другой стороны, он был чужой. Чужой и неловкий. С Эльмирой они были близки, но с другими? Неизвестно, как они отнесутся, как он один будет чувствовать себя в крымско-татарской компании, без языка, как белая ворона, но, главное, где-то внутри он почувствовал страх. Он боялся этой власти. Папа всегда говорил, что эта власть – бандитская, что с ней нельзя связываться. Он не хотел в этом признаться себе. Да, тогда не хотел. Но сейчас, много лет спустя, сейчас ему незачем было перед собой лукавить: он не хотел рисковать институтом. Он тайно от Эльмиры подумывал перевестись в Горький. Он знал, что, если его исключат из института, а все могло быть, его тут же забреют в армию. А уж там сладко не придется. Армия – это та же тюрьма. Дедовщина. Там такие же паханы. Он очень сочувствовал крымско-татарскому делу, но – это была не его борьба. Он не верил, что чего-то можно добиться. Что можно заставить отступить эту власть.

Вернулась Эльмира только через несколько дней. Оказалось, что ее задержали, ее и еще несколько десятков человек, когда они шли к памятнику Ленина. Нескольких ребят сильно избили и всех трое суток продержали в милиции без еды и питья. А потом выкинули на ночь. Вывезли за город и сказали: «Идите». Только к утру они добрались до вокзала.

– Ну и чего вы добились? – спросил Леонид после ее возвращения. – Может, не стоило? Стену вы не прошибете. Смотри, других вернули, чеченцев, ингушей, балкарцев, ты не думаешь, что очередь может дойти и до вас? Своими митингами вы можете сделать только хуже. Ведь они – бандиты. Сила на их стороне. В Москве другое дело, там иностранные корреспонденты. А здесь – дремучие джунгли.

– Вернули в горы, – обиженно возразила Эльмира. – Горы и пустыни, как у калмыков, никому больше не нужны. А у нас Крым! Под лежачий камень и вода не течет. Нет, мы будем и дальше…

…И дальше. Через несколько недель, едва они сдали экзамены, Эльмира снова поехала на митинг, на сей раз в Ташкент. В этот раз Леонид настаивал – он должен был преодолеть себя, – но Эльмира снова не согласилась. Леонид пришел проводить ее на вокзал. Вместе с ней ехали несколько десятков юношей и девушек, некоторые из них пели песни, они были веселы и смеялись, словно ехали на пикник, и Леонид снова, как и в прошлый раз, почувствовал ревность, даже, наверное, еще более сильную. Эльмира постепенно отдалялась от него. Уходила в свою революцию. И он ничего не мог с этим поделать.

«Да, именно в революцию, потому что это была национальная революция, объединившая крымско-татарский народ», – думал Леонид теперь, больше чем полвека спустя.

Депортация крымских татар напоминала ему вавилонское пленение, а Сталин – Навуходоносора. Только советская власть оказалась намного более жестокой, чем вавилоняне.

«Это происходило в год Ташкентского землетрясения[71]71
  Ташкентское землетрясение произошло 26 апреля 1966 года. Очаг землетрясения располагался на небольшой глубине под центром города. Сила землетрясения составила 5,2 балла, однако из-за небольшой глубины очага разрушения были относительно значительные. Пострадали в основном здания старой застройки, больше всего глинобитные дома старого города (махалла). Силу землетрясения смягчил исключительно вертикальный характер толчков. Последующие толчки малой силы продолжались в течение нескольких месяцев.


[Закрыть], – вспомнил Леонид. – Толчки еще продолжались, но уже слабели. Напряжение земли разряжалось».

После отъезда Леонида они некоторое время продолжали поддерживать отношения. Письма писали нечасто, и по телефону Леонид звонил редко: у Эльмиры не было домашнего телефона, и на весь Андижан имелась лишь одна АТС. Зато на следующее лето поехали в Крым, и зимой Леонид приезжал на каникулы, а еще через год встретились летом в Москве. Эта встреча оказалась последней. Эльмира приехала с подругой, они остановились у ее родственницы. Леонид приехал к ним, вроде как сбоку припека. У родственницы было тесно. Леониду она стелила на полу, складывала подушки от дивана. Ночью подушки разъезжались и он почти не мог заснуть. И никакого интима. Но, главное, за прошедшее время они очень сильно отдалились друг от друга.

Отправляясь в Москву, Леонид ожидал, что, едва они встретятся и прижмутся друг к другу, задремавшие за год чувства проснутся и снова будет любовь, и снова проснется страсть и все повторится. Именно так произошло год назад, и они были счастливы, очень счастливы, но – нет, год назад они были вдвоем, и был Крым, и было море, а сейчас совсем не та обстановка. Типичная московская рабочая окраина, Леонид так и не нашел для себя жилье. Гостиницы нигде поблизости не оказалось, и он не ожидал, что москвичи так бедны. У людей даже раскладушки лишней не было. И все больше Леониду попадались пьяницы. Так, между небом и землей, у подружкиной родственницы в однокомнатной квартире он выдержал ровно неделю.

Но, пожалуй, самое главное: Эльмира рассказывала про последние события, начиная от приема в Верховном Совете[72]72
  21 июля 1967 года делегация крымско-татарских активистов из 20 человек (в Москве в это время находились 415 представителей с мест) была принята кандидатом в члены Политбюро, председателем КГБ СССР Ю. Андроповым, министром внутренних дел Н. Щелоковым, секретарем Верховного Совета СССР М. Георгадзе и генеральным прокурором Р. Руденко. Ю. Андропов заверил делегатов, что скоро будет принят указ о реабилитации крымско-татарского народа, а вопрос о возвращении на историческую родину будет дополнительно изучен. Однако вскоре после приема, 27 августа 1967 года, в Ташкенте было разогнано собрание крымско-татарской общественности, на котором был намечен отчет об этой встрече. 2 сентября того же года возмущенные люди вышли на демонстрацию, но и она была разогнана. Арестовано 160 человек. После этих событий крымские татары перешли к активным протестным действиям.
  Между тем 17 августа 1967 года было принято постановление Политбюро ЦК КПСС, а затем 5 сентября 1967 года Указ Президиума Верховного Совета СССР № 493 «О гражданах татарской национальности, ранее проживавших в Крыму», который снимал с них огульные обвинения, но в то же время утверждал, что они «укоренились на территории Узбекской и других республик» и в связи с этим возвращение их в Крым было признано нецелесообразным. Следующим Указом № 494 прямой запрет на проживание в Крыму крымских татар был формально снят, но заменен хитроумным положением о том, что они могут проживать в Крыму «в соответствии с законодательством о трудоустройстве и паспортном режиме». Таким образом, запрет на проживание крымских татар в Крыму был казуистически перенесен на местный уровень.


[Закрыть], про митинги в Чирчике[73]73
  Массовая протестная демонстрация крымских татар в г. Чирчик (Ташкентская область) состоялась 21 апреля 1968 года. Демонстрация была разогнана, 10 организаторов и участников демонстрации осуждены на разные сроки.


[Закрыть] и в Москве[74]74
  17 мая 1968 года 800 представителей крымско-татарского народа вышли на демонстрацию в Москве. Демонстрация была приурочена к 24-й годовщине депортации. Участники демонстрации, в том числе женщины и ветераны войны, были избиты, а демонстрация в течение нескольких минут разогнана силами милиции и КГБ. Большинство участников демонстрации под конвоем высланы из Москвы к местам постоянного проживания.


[Закрыть], про суды[75]75
  В 1967–1968 годах состоялся ряд судебных процессов над участниками протестов по поводу Указа № 493 от 5 сентября 1967 года.


[Закрыть], она жила этим – Леонид слушал, сочувствовал, возмущался, испытывал ярость – он, как и Эльмира, в этот миг ненавидел эту подлую, лживую власть, которая не хотела признавать свои прежние преступления и оттого юлила и совершала новые, – он сочувствовал и возмущался, но где-то в самой глубине души испытывал удовлетворение, что оказался в стороне. Нет, ему совсем не хотелось участвовать в демонстрациях и митингах, бодаться с милицией и сидеть в тюрьме, даже если дело крымских татар тысячу раз правое.

Между тем Эльмира за прошедший год очень сильно изменилась. Рассказывая, она то и дело закуривала и выпускала кольца дыма – это его возбуждало, притягивало и отталкивало одновременно. О, как он желал ее, как остро вспоминал прошлогоднюю их близость в Крыму. Но перед ним была совсем другая Эльмира, не прежняя, и он ничего, почти ничего не знал про эту новую Эльмиру. Они были как два берега, два разных берега – берега не могли соединиться. Именно тогда, в эту их последнюю встречу, он вывел для себя жестокую формулу: сила любви обратно пропорциональна квадрату расстояние между влюбленными.

Именно эта формула все и предопределила. Потому что есть время любви, время юности, когда просыпаются желания, когда гормоны играют и все кажется нипочем. Их тянуло друг к другу; любовь как магнит – они не могли остановиться. Но сучка-жизнь встала между ними. Подлая, убогая, жестокая советская жизнь, она словно специально устроена была так, чтобы не оставить им ни одного шанса.

Они ностальгически берегли свое прошлое, короткое, хрупкое, счастливое, бездумное, ту ночь в Майли-Сае и многие другие ночи, свои свидания в комнате на окраине с видом на хлопковые поля – в этот раз Эльмира провожала Леонида на вокзал, они обнялись и прижались друг к другу и долго-долго целовались. Леонид догадывался, что больше не увидит Эльмиру, но не хотел себе в этом признаться. Не мог и не хотел поверить, потому что надежда умирает последней. Расставаться в рассрочку было легче.

Через год он закончил институт и поступил в аспирантуру, а еще через несколько лет переехал в Москву. Родители между тем уехали из Узбекистана. Прежние связи быстро прерывались, он больше не ездил на зимние каникулы в Андижан. Ему теперь негде было остановиться, и Эльмира не звала. Некоторое время Леонид наводил справки: Эльмира по-прежнему была среди активистов. За это ее исключили из института. Потом она вроде бы восстановилась и вышла замуж. На этом сведения обрывались, у Леонида не оставалось с ней общих знакомых. Все постепенно уезжали из хлопковой республики. К этому времени Леонид женился, занимался своей диссертацией и совсем не сразу обнаружил, как потерял Эльмиру из вида.

* * *

Так сложилось, что со временем и очень даже скоро Леонид стал человеком с двойным дном. Время, подневольное и лживое время – не у него одного, у многих гуманитариев: у историков, философов, литераторов и далее везде – происходило подобное раздвоение.

Леонид писал диссертацию об участии в революции рабочих Поволжья и Урала, когда обнаружил в архивах совсем другую историю: о том, как рабочие военных заводов Ижевска и Воткинска подняли отчаянное восстание против большевиков. После нескольких месяцев ожесточенных боев восстание было жестоко подавлено, но рабочие до конца продолжали сражаться за белых[76]76
  Восстание против большевиков подняли потомственные рабочие военных заводов Ижевска и Воткинска, которых широко поддержали крестьяне. Восставшие с августа по ноябрь 1918 года удерживали Ижевск, Воткинск, Сарапул, территорию, на которой проживало до одного миллиона человек. После подавления восстания ижевские и воткинские рабочие сражались в рядах белой армии Колчака, отступили с ней на Дальний Восток и в конечном итоге эмигрировали в США. Большевики, подавив восстание, организовали кампанию красного террора: было, по разным данным, расстреляно от 500 до более 1000 рабочих, ижевцев и воткинцев.


[Закрыть]. Вместе с колчаковцами ижевские и воткинские рабочие отступали до Дальнего Востока и вместе с ними эвакуировались в Америку. И не только они. Подняв многочисленный материал, Леонид пришел к выводу, что квалифицированные рабочие, элита, отнюдь не поддерживали большевиков. За красных сражались люмпены, деклассированный элемент. И красный террор обращен был не только против буржуазии и интеллигенции, но и против рабочих, против лучших. Это противоречило теории Маркса, и Ленина тоже, но факты – упрямая вещь. Факты важнее любой теории! Выходило, стоило только копнуть, что возглавляли революцию проходимцы, международный сброд, немецкая агентура, авантюристы, уголовники, вчерашние организаторы эксов, а пушечным мясом революции служили люмпены, что в Октябре произошла именно люмпенская революция-переворот. Что папа был прав: победили бандиты. Перезревшая, усталая, разложившаяся империя съехала с рельсов. Ее некому оказалось подхватить, кроме монархистов и вчерашних подстрекателей, прикрывшихся именем пролетариата.

Леонид к своему открытию шел давно, с юности. В действительности его открытие было много шире, весомее – оно противоречило их теории, их эпигонству. Октябрьский переворот вовсе не был настоящей пролетарской революцией. Все происходило много проще: разложившийся петроградский гарнизон скинул беззащитное Временное правительство. Мало того, Ленин никогда и не был настоящим марксистом. Он – лишь талантливый эпигон, который ловко прятался за ширмой марксизма, эклектик, соединивший русский этатизм и марксистскую фразу. Ленину, утверждал Леонид, чудовищно повезло: война. Она обнажила все старые язвы, оставила не у дел прекраснодушную интеллигенцию и слабую, нерешительную буржуазию и создала монстра: тот самый люмпенский класс. Перебаламутила Россию до дна и – открыла простор для бандитов. В империи давно тлел нутряной пожар: тлело, тлело и вот с войной, с кровью, с гноем вырвалось наружу. Разинщиной. Стихийным русским бунтом. Испепеляющей ненавистью. А уж в ненависти они и были мастера.

«Лес рубят, щепки летят», а щепки – это люди, классы, народы.

Когда-то Леонид обсуждал это с Эльмирой. Они очень многого не знали в то время, но смутно догадывались. Подобно Кювье[77]77
  Жорж Леопольд де Кювье (1769–1832) – французский естествоиспытатель и натуралист, считается основателем анатомии и палеонтологии. Известен, в частности, тем, что сумел по берцовой кости реконструировать скелет древнего ящера.


[Закрыть], из отдельных деталей пытались выложить целостную картину. С Эльмирой Леониду было легко: она на собственном опыте знала, что – бандиты, что им нельзя верить.

Постепенно Леонид узнавал многое. Догадывался, докапывался, проникал в архивы. Картина мира медленно расширялась, но, увы, многие знания – многие печали, он постепенно сбрасывал розовые очки. «Сталинская школа фальсификаций»[78]78
  «Сталинская школа фальсификаций: поправки и дополнения к литературе эпигонов» – труд Л. Троцкого, в котором он представляет свою картину и разоблачает многие искажения и фальсификации истории Октябрьской революции.


[Закрыть] (да только ли сталинская?) все яснее открывалась ему. Он все больше становился диссидентом, но диссидентом тайным, молчаливым, одним из той молчаливой до поры армии, что заговорит и выйдет на улицы в конце восьмидесятых. Но это позже. А в семидесятые-восьмидесятые Леонид обречен был на одиночество. Ибо время. Уже не сталинское, но темное, застойное, гэбэшное время. Вынужденно Леонид очень редко делился с друзьями и с сотрудниками на работе, старался быть банальным, как все. Единственным его доверенным лицом поневоле стала жена. Когда-то Надя была старательной отличницей, зубрилкой, но после университета философия с историей ее интересовали мало, университет она закончила совсем с другой целью: историко-философское образование ценилось на партийной работе.

Так вышло, да, собственно, и выбора другого не оставалось, что не только жена, Надя, но и сам Леонид, оба рано вступили в партию. Тут, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Стал историком, настроился на карьеру, значит…

Нельзя сказать, что Леонид вступил в партию через силу, через муки и угрызения совести. Через не хочу. Напротив… С Надей Леониду, можно сказать, повезло. Номенклатурная дочка. Папа ее занимал солидную должность в обкоме. К тому же имел хороших покровителей в Москве. Леонид, конечно, не дурак и отличник, но в аспирантуру он поступил по протекции, номенклатурное, можно сказать, место, идеологический фронт – и тут ты хоть семи пядей во лбу, а… Вот Надин папочка, Григорий Алексеевич, и помог. Вроде мелочь, а важнейший шаг в карьере. Пришлось хлопотать в Москве. А там, опять-таки через номенклатурные связи, Григория Алексеевича взяли в столицу, и он, естественным образом, не один поехал, с прицепом. И опять-таки, будь ты сам хоть семи пядей во лбу… Москва, можно сказать, во все времена была городом элитным, номенклатурным. С дальнейшей перспективой…

Надя, пожалуй, и сама не слишком любила эту систему, а уж она-то знала ее изнутри, с детства. До одури, до тошноты. Она, и папа ее с мамой, – они принадлежали к той части служивой элиты, которой до чертиков надоел социализм и которая хотела чего-то другого, веселенького и богатенького. Как там, за бугром. Как у бывшей Надиной подруги, что умотала в Штаты. Они, и Надя, и родители, были, в сущности, совсем неплохими людьми, не злыми, не вредными, обыкновенными обывателями, прагматиками, материалистами, циниками, собирали фарфоровые статуэтки и сервизы, коллекционировали книги, и Надя, надо думать, любила Леонида. Словом, все понимали, не заблуждались, но знали, что иначе нельзя. Обыкновенные образованные, даже милые совки. Но ведь и он почти такой же. Имелись кое-какие нюансы, мелкие детали, но в целом детали были несущественны. Не Солженицын. И не Сахаров. Ученый профессор в себе.

С Надеждой они совсем неплохо жили. Секс, совместное хозяйство, дача, дети, общие знакомые, поездки на курорты и даже один раз в Венгрию и Румынию – брак, пожалуй, мог считаться образцовым. Но вот душевной близости, теплоты особой не было. Но не стоит гневить Бога. Они почти никогда не ссорились, а душевную близость заменяла наука, работа. Иногда, в свободное время, они разговаривали о политике: как и все, рассказывали анекдоты, возмущались бессмысленной Афганской войной, несвободой, маразмом, подсиживаниями и мелкими интригами в ЦК, сравнивали жизнь тут и там. Там всегда выходило красивее и лучше.

В свое время тесть предлагал Леониду перейти на работу в партию. Обещал похлопотать и, как сейчас говорят, покрышевать. «Язык у тебя хорошо подвешен. А у нас есть люди, которые двух слов связать не могут. Им что Маркс, что унитаз. Только и могут, что писать пустые бумаги». Но Леонид, подумав, отказался. У него имелся неисправимый изъян: еврей. С этим изъяном большую карьеру в партии не сделаешь. И даже поменять национальность: бьют не по паспорту, бьют по лицу. Но, главное, зачем ему маленькая карьера, стать каким-нибудь замзавотделом? Вечный стресс, вечная ложь?! Тошниловка?! Субординация? Малограмотные начальники? Леонид предпочитал читать лекции, сидеть в библиотеках, рыться в архивах, выстраивать, пусть и в стол, собственные теории и гипотезы. Леонид всегда считался партийным либералом, антисталинистом, за это его терпеть не могли партийные ортодоксы, но он никогда-никогда не выходил за красную линию. Вплоть до самой перестройки. Но в перестройку стало можно, даже наоборот, приветствовалось…

…И все же, все же. Временами Леонид чувствовал себя не слишком уютно. Потому что писал сразу две диссертации (вторую, правда, в основном мысленно набрасывал, в тезисах): одну – для защиты, чисто совковую, вторую – в стол, до лучших времен. Хотя именно вторая и была настоящая. Не фальсификат. К концу перестройки Леонид сделал из нее очень громкую книгу. Прямо противоположную своей диссертации. «Картечью по большевикам», как написали в одной газете. Но к тому времени многие сбросили покрывала, перекрасились, и книга отчасти затерялась в потоке разоблачений.

Но это в девяностом, а в семьдесят пятом или шестом Леонид не выдержал, кое-что прочитал Наде.

– Ты с ума сошел, – Надя не стала ожидать, пока он дочитает. – Мне все равно, прав ты или не прав. Может быть, даже прав. Даже наверняка прав, – уточнила после минутного раздумья. – Даже, может быть, гений. Но как бы там ни было. Ты же, надеюсь, понимаешь…

– Понимаю, – смущенно признался Леонид.

– Это хорошо, что ты понимаешь, – строго добавила Надя. – Я тебе никогда не рассказывала про дедушку?

– Нет. Никогда, – выжидательно посмотрел на нее Леонид.

– Дедушка был очень квалифицированный рабочий. Машинист. При царе у него был свой дом недалеко от станции, корова. Он водил поезда. По-моему, от Нижнего до Сызрани и обратно. Как раз такой рабочий, квалифицированный, о каких ты пишешь. Так вот, он никогда не простил советской власти этот дом и эту корову. Его совсем не волновало, кому принадлежали железная дорога и паровоз, на котором он работал, государству или акционерному обществу. А вот колхозы он не одобрял. Жалел хозяйственных мужиков, высланных, и колхозников тоже. Он уже старый был, когда я родилась. Помню, как он держал меня на руках и вспоминал прошлую жизнь. Он был первый, кто хорошо говорил про царя. Все другие боялись, а он жалел царских детей. Выходит, что ты прав.

Леонид убрал свои записи в книжный шкаф. Запер на ключ. Время, слава богу, стояло не сталинское. Хранить в шкафу не запрещалось. Особенно если никто об этом не знал.