Текст книги "Из личных записок следователя"

Что касается Андрея, то в квалификации его действий были сомнения. Не усматривалась жестокость по отношению к жертве, так как действия совершались из панического страха за свою жизнь. Однако учитывая, что он не знал в момент нанесения множественных телесных повреждений потерпевшему, жив тот или нет, ему вменены были в обвинение эти же отягчающие обстоятельства, за исключением хулиганских побуждений.

Областной суд Сталинграда приговорил его к десяти годам лишения свободы строгого режима. Сергей был приговорен к смертной казни и был расстрелян. Никто за него не подал прошение о помиловании, и сам он не проявил инициативы, так как знал, что помилованию не подлежит.

Так завершилось одно из моих первых уголовных дел по убийству с особой жестокостью. Я переживал за семью Семена. Производство, где работал Семен, отказало его жене в пособии, так как его смерть не была связана с производством. Мне пришлось много хлопотать, чтобы Советская власть не оставила его семью без внимания. Местные власти выделили ей разовое пособие в размере 200 рублей.

К приятным воспоминаниям по работе моей в Котельниково относятся наши с Федором поездки на рыбалку к озерам Ростовской области, где он на блесну ловил великолепных щук, а вдвоем мы налавливали по ведру раков, которыми славится тот край, и которые были для нас деликатесом.

Тетка Лиза уважительно относилась ко мне. Потом, когда я уже получил однокомнатную квартиру и перевез в Котельниково семью, встретив меня на улице, она заговорила о том, что не надо было мне получать квартиру, что ей понравилась моя супруга, жили бы мы у них, и ей было бы веселее. Она хвалилась, что купила двух поросят, и одного назвала моим именем в мою честь. Я видел, что тетка Лиза искренне считает это знаком уважения к человеку, не знал радоваться мне или огорчаться, что моим именем назвали поросенка, который со временем вырастет в большую свинью, и ее непременно убьют, но все равно сказал ей спасибо за внимание.

Тетка Лиза как будто предвидела свое одиночество. Через год Федор, ветеран Великой Отечественной неожиданно умер, хотя и казался еще достаточно бодрым и здоровым. Сказались, видимо, ранения, да и сама война с ее окопной жизнью не прибавила здоровья. Но ему взамен остался в Котельниково другой Федор, жизнь которого была в самом начале.

Через два с половиной года, перед отъездом из города Котельниково по переводу для работы в Сталинград, я зашел на квартиру, где жила семья Семена посмотреть на маленького Федора и попрощаться с ним. Квартира была заперта, в ней никого не оказалось. Соседи сказали, что хозяйка на работе, а мальчик в детском саду. Я зашел в детский сад, где встретил почти трехлетнего мальчика очень похожего на своего отца. Думаю, я узнал бы его и без подсказки няни. Он так же мило улыбался фактически без всякого повода, просто по доброму отношению к миру. Няня рассказала, что его мать работает на стройке, куда устроилась практически на место своего мужа. Жизнь продолжалась.

Дело пятилетней давности

(1965 г.)

На фоне многочисленных телевизионных детективов следствие по моим уголовным делам, в том числе и умышленным убийствам, сегодня вряд ли может всерьез заинтересовать читателя. Но преступление пятилетней давности, расследование которого было поручено мне прокурором, является особым, поэтому я не могу о нем не рассказать.

Для меня это, по сути, была проверка на сложном деле совсем даже не ради похвал или наград, которые в шутку мне обещал прокурор, поручая это дело. При расследовании преступления потребовался логический анализ связанных с ним событий. Прежде всего, нужно было выяснить ошибки прошлого следствия. Эти ошибки были очевидны. С самого начала оно шло по пути поиска убийц в Котельниково. Проанализировав все материалы дела, я понял, что преступники, скорее всего, были не местными.

Суть преступления проста: двое молодых людей в четыре часа дня вошли в тир, где не было посторонних, попросили у работника тира спортивный пистолет «Марголина» пострелять на приз, выстрелили ему в живот и ушли с пистолетом.

Тир располагался в подземном помещении рядом с кинотеатром, в котором в это время шел киносеанс. Раненый успел выбежать на улицу. В это время киносеанс закончился, улица заполнилась народом, но никто не обращал внимания на человека, который бегал среди людей и кричал: «Меня убили! Меня убили!» Только когда он упал и люди увидели кровь, к нему подошли, и умирающий работник тира успел сказать, что убийц было двое, они были молоды, в темных костюмах.

Если бы они были местными, рассуждал я, он бы знал их и назвал бы более определенно. Котельниково небольшой город, и большинство молодежи наверняка посещало тир. Очевидно, что если сразу после убийства был бы организован план-перехват, преступники вполне могли быть задержаны, так как вряд ли сразу сели на товарный поезд, идущий на Сталинград. Но нерасторопная милиция Котельниково не догадалась это сделать.

Поэтому я пошел по пути рассылки поручений всем РОВД и прокуратурам Сталинграда с соответствующей ориентировкой по анализу материалов уголовных дел за последние пять лет, возможно насильственного характера, где фигурировали бы двое молодых ребят, вооруженных пистолетом «Марголина» и возможно бывших в Котельниково 5 июня 1961 года. Ответ пришел из трех районов Сталинграда. Предлагалось для изучения 8 уголовных дел, но пистолет «Марголина» нигде не фигурировал. Я выехал в Сталинград, изучил уголовные дела и остановился на одном, где двое ребят девятнадцати и двадцати шести лет были осуждены в 1962 году за кражу мотоциклов и бортовой машины ЗИС каждый к шести годам лишения свободы строгого режима. Именно в начале июня они везли на указанной машине краденые мотоциклы для продажи в Грузию, в Сальских степях перевернулись, машину и мотоциклы сожгли, и возвращались через железнодорожную станцию Котельниково в Сталинград. В ожидании попутного поезда они могли совершить это убийство.

В скрытом окопе на Мамаевом кургане, где эти парни прятали краденые мотоциклы, у них был целый арсенал оружия советского и немецкого, в изобилии оставшегося на месте кровопролитных боев в 42-м, но им нужен был спортивный пистолет. Это проскальзывало в уголовном деле, только сам пистолет не был найден у них при обыске через год, когда было раскрыто их преступление.

О дерзости этих преступников говорил тот факт, что возвратившись в Сталинград 5-го июня, они в 12 часов ночи (возможно для обеспечения алиби) угнали два мотоцикла, но так, что их заметила милиция. Задержали только младшего Фрола, привезли в центральный районный отдел, но при входе парень сумел увернуться, выбежал во двор и упал в клумбу. Ночь была темной, пять работников милиции разбежались в разные стороны для его задержания, а преступник поднялся, сел на милицейский мотоцикл и уехал.

Задержаны и осуждены эти ребята были только через год. Мы с прокурором не сомневались, что убийство в Котельниково их рук дело. Их этапировали в Котельниково, содержали в раздельных камерах, допрашивали в течение двух недель, но положительного результата так и не достигли. Старший – Сергей, которому было уже больше тридцати лет, по кличке «Кощей» был болен туберкулезом и действительно соответствовал своему прозвищу, был бледен и очень худой. Понимая, что их при раздельном допросе могут поймать на противоречиях, он больше давал ответ – «не помню».

– Ну, что вы спрашиваете, на чем мы ехали через Котельниково, – говорил он, – пять лет прошло, разве я могу помнить на чем. Да и ехали ли мы через Котельниково, тоже не помню. Мы многие селения проезжали. Кражи совершали, не скрою, кушать хотелось, а чтобы убийство совершить, это в наши планы не входило. Зачем мне спортивный пистолет, когда у меня в окопе на Мамаевом было до десятка автоматов, два браунинга и миномет.

При этом Кощей говорил это столь убедительно, делая серьезное, даже страдальческое лицо, что у меня возникло сомнение в его виновности по котельниковскому делу.

Фрол не скрывал, что ехали они в тот день через Котельниково, но никого не убивали, сразу сели на попутный товарняк и в десять вечера были уже в Сталинграде. Мотоциклы угнали около товарной станции по необходимости, так как не на чем было доехать до дома, были голодными и совсем без денег. Задержали случайно. Мотоцикл подвел, на светофоре заглох, и подвернулся неожиданно патруль. «Так что потом пришлось ехать домой, как Вы уже знаете, на милицейском мотоцикле, тоже по необходимости», – с улыбкой заключил он, показывая удовлетворение своим поступком.

Мы прекратили допросы, понимая их бессмысленность при отсутствии каких либо хотя бы косвенных доказательств. На следующий день осужденных должны были отправить обратно к месту отбывания наказания. Неожиданно вечером Сергей попросил свидания со мной наедине. Когда его привели в кабинет, я попросил конвойных выйти за дверь.

– Я хочу с Вами поговорить без протокола, – сказал он.

Я согласился.

– Вы знаете, что я очень болен. Врачи говорят, что болезнь уже необратима, и дают мне только год сроку жизни. Так что мне уже все равно. Через год мое освобождение будет одновременно и от жизни, которая давно мне надоела. У меня ведь кроме моего подельника Фрола никого нет. Мать уже умерла, женщины меня бросили, ребячество кончилось, а взрослая жизнь не успела начаться. Сейчас вот я понимаю, что не так надо было жить. Поверьте, я говорю искренне. Вернуть бы здоровье, я почти уверен, что мог бы стать совсем другим человеком, замолил бы свои грехи, честное слово. И жаргон бы блатной забыл наглухо.

– Если ты исповедоваться мне хочешь, – прервал я его, – так ты ошибаешься, я не поп, а следователь.

– Вы правы, – отвечал Сергей, – пожалуй, это можно назвать исповедью. Потому что попа мне все равно не дадут, а в колонии нет человека, с которым бы я мог поговорить откровенно. Если бы Вы знали, как надоело всю жизнь врать, вначале перед родителями, потом обманывал женщин, потом милицию. А, получается, обманул сам себя. Мне тридцать два года, и я умру в тридцать три, как Иисус Христос.

Однако я чувствовал, что все это не главное, ради чего он решил поговорить со мной, что все это лишь предисловие, и я не ошибся. Он помолчал, как будто не решаясь что-то сказать более важное, и вновь продолжал свою исповедь, полную вполне искреннего раскаяния в своих грехах.

– Я перед смертью хочу очиститься. Почему-то мне хочется это сделать именно перед Вами. Я признаюсь Вам в том, чего вы столько дней от меня требовали. Да это я убил того старика в тире. Представьте, пять лет прошло, а он постоянно у меня перед глазами. У него были круглые глаза, когда я стрелял в него. Я же вор, а не убийца. Поэтому, наверно, он постоянно снился мне по ночам. Просто наваждение какое-то. У меня даже была мысль покончить с собой, можете верить, можете не верить. Но я просто не смог, не потому, что не хватило воли, наоборот, хватило воли, чтобы это не сделать. Посмотрел, как один, убивший свою жену из ревности, повесился в камере на собственных трусах, и противно стало. Да и Фрол без меня пропадет. Я его еще малолетку сделал вором, а он парень хороший. И это тоже мой большой грех, и я ответственный за него. Думаю, Вы хороший следователь, если сумели нас вычислить, но прижать нас Вы все равно не смогли бы. Пять лет прошло. Пистолет мы уже через месяц продали, расстреляв все патроны. Я бы и под протокол сказал Вам правду, да Фрола жалко. Он мне как брат.

Он замолчал. Я тоже молчал, не зная, что ему сказать или спросить. Его исповедь меня не удивила. Я и в начале допросов знал, что они не расскажут про это убийство, потому что не так уж они просты, чтобы признаться, прекрасно понимая, что у нас нет против них никаких доказательств. Мне было просто интересно смотреть на почти актерскую игру людей, вынужденных изо дня в день отвечать практически на одни и те же вопросы в расчете поймать их на каких-то оговорках и противоречиях в показаниях.

– Спасибо за признание, – сказал я, – но грехи твои я отпустить не могу.

– Да мне и неважно это, – отвечал вор и убийца, – главное, я рассказал, и мне легче стало. Такое ощущение, что я отсидел за это убийство. А бог вряд ли меня простит, хотя, говорят, он добрый.

На его лице впервые за все время появилось подобие улыбки. Мне показалось, что в этой улыбке проявилась психология человека со скрытым самолюбием. Он только что рассказал о совершенном убийстве невинного человека, и вроде искренне переживает, но почему-то не верилось в его раскаяние. Мне показалось, что это его забота только о своем спокойствии. Он как бы снял с себя один из многих своих грехов, чем облегчил свою совесть, и лишь в этом смысл его исповеди. Вряд ли он станет другим человеком. Это его несбыточная мечта. Вор с таким стажем, это практически не излечимо.

Именно исповедью убийцы мне запомнилось это оставшееся нераскрытым уголовное дело. Впрочем, нельзя не признать, что исповедь всегда выполняет только одну эгоистическую функцию – искусственное успокоение души в момент пока человек еще жив.

Жаль было только Фрола. Во время убийства, к которому он не был причастен, ему было только шестнадцать лет. Он и теперь не скрывал, что он вор. На вопрос, бросит ли он воровать, когда выйдет на волю, был ошеломляющий ответ: «Это у меня уже в крови. Я мимо кошелька пройти не могу».

Трудно было что-то сказать. Я только подумал, что детей очень внимательно нужно беречь от таких, как этот кающийся убийца, ставший Фролу не старшим, как он говорил, а страшным братом.

Куриное дело

На четвертом году моей следственной карьеры я был направлен областным прокурором в прокуратуру Николаевского района Сталинградской области, для, так называемой, разгрузки, где не оказалось следователя. Там накопилось достаточно большое количество уголовных дел. Среди них было одно, как я его называл, «куриное дело», которое вначале, казалось, не представляло большой сложности. Его суть заключалась в том, что преступники очистили все курятники от кур в поселке. Но это еще мало волновало милицию и прокуратуру. Потом начались квартирные кражи и кражи различного мелкого скота по всему Николаевскому району.

По делу были установлены два подозреваемых, которые проживали на другой стороне Волги в г. Камышине. Один из них тридцатилетний Анатолий, по кличке «Шнур», дважды судимый, не имел постоянного места жительства. Второй Слава Пекарский по кличке «Король», семнадцатилетний парень, который жил с матерью, однако милиция никак не могла его взять. Даже в четыре часа ночи в квартире его не оказывалось, хотя постель его, говорят, была еще теплой. Он как будто испарялся, или проваливался сквозь землю. Мать заявляла, что не видела его уже месяц.

У меня заканчивался срок следствия по делу, а потому крайне возмущала беспомощность работников уголовного розыска, в том числе и николаевской милиции. На своей прокурорской машине – зеленом «бобике», с шофером и одним работником уголовного розыска я поехал на пароме через Волгу в Камышин с намерением задержать этих подозреваемых. Это была почти не реальная задача за один день в чужом городе найти людей, которых даже местная милиция не могла разыскать.

Для начала мы заехали в милицейский участок к участковому, которого я попросил найти какого-нибудь мальчишку – хулигана или бездомного с камышинского Бродвея. Вскоре он привел вместо одного трех лохматых ребят, которых я начал расспрашивать про Толю Шнура. По приметам один из них догадался о ком идет речь, сказал, что он его иногда видит на улице, но с ним не дружит и не может сказать, где он бывает.

Я подумал, что Шнур не может нигде не жить. Ему обязательно нужен какой-то приют. Мне пришла в голову мысль об одном местном притоне, с которым я познакомился совсем недавно, расследуя дело по смерти Марины Красиной. Тогда участницей по делу была дочь хозяйки этой квартиры Светлана – довольно симпатичная, но немного распущенная девушка двадцати лет. Она была подругой Марины. История этой смерти очень была похожа на убийство, что потребовало полного двухмесячного расследования. Замешаны были брат Светы и возлюбленный Марины Валерий, которые пасли коров в Николаевском районе, и девушки приезжали к ним прямо на пастбище. Там целый день отдыхали с ребятами с распитием спиртного, а к вечеру Марина со своим парнем отлучились в лесопосадку. Вскоре парень вернулся, сказав, что Марина сейчас придет и увидели, что стадо коров зашло на хлебное поле. Все побежали заворачивать стадо, а когда хватились Марины и стали ее искать, то нашли повешенной на собственной косынке на ветке дерева.

Дело было прекращено, так как выяснилось, что Марина покончила жизнь самоубийством, и подозрение от всех участников этого дела отпало. Здесь проявил свою негативную роль тот самый честный, но страшный для влюбленных молодых девушек смысл слов – «Я тебя не люблю». Такие слова даже с позиций морали и нравственности не всегда можно осудить. Но здесь они были сказаны девушке после интимной близости, где бездушность и элементарная подлость Валерия очевидны. Поэтому я сожалел, что нельзя было привлечь парня к уголовной ответственности за доведение девушки до самоубийства, и изнасилование нельзя было доказать.

Так что в квартире Светланы и ее брата мне приходилось бывать, и я знал многое о жизни этой семьи.

Не ютится ли Толя-Шнур там? – подумал я.

Оставив своих работников в участке, я пешком отправился в этот притон на разведку. Квартира Светланы и ее одноглазой матери Лены была на соседней улице. Хозяйка любила выпить, а потому принимала у себя на квартире разную неустроенную молодежь, представители которой часто приносили с собой спиртное. Квартира находилась на третьем этаже пятиэтажного дома. Придя туда, я сразу понял, что не ошибся. Толя был там. Я сразу узнал его по приметам. Он был раздет по пояс и гладил на столе рубашку. Это был коренастый спортивного телосложения парень. Казалось, он даже не обратил на меня внимания, хотя я был в прокурорской форме, которую он не мог не знать. Здесь же в комнате на диване и стульях сидело еще несколько молодых людей. Я сделал вид, что зашел к Светлане по каким-то делам. Ее матери дома не было. Светлана приняла меня радушно. Мы прошли с ней в другую комнату, и я заговорил о разных мелочах, спросив, между прочим, не жених ли это ее гладит рубашку.

– Да нет, – тихо, чтобы не слышали в зале, отвечала она, – это Толик. Он часто заходит, чтобы привести себя в порядок. Иногда просит постирать.

– Что же он не стирает у себя дома? – спросил я.

– Да у него нет дома. Он только год как освободился, а мать у него где-то в деревне.

Брать Толю в квартире в присутствии народа я посчитал неудобным, распрощался со Светланой и вышел, зная, что он обязательно спросит у девушки, кто приходил, и будет срочно уходить. Спустившись вниз по лестнице до первого этажа, стал ждать. Ждать пришлось не долго. На лестнице послышалась дробь быстро спускающегося человека. Когда Толя поравнялся со мной у самого выхода из подъезда, я взял его за руку, словно хотел поздороваться с другом, заговорив как со старым знакомым:

– Здравствуй, Толя. Ты, конечно, догадался кто я. Где ты постоянно бываешь? Милиция сбилась с ног, ищет тебя. Но бог с ней, с милицией. Ты нужен мне. Хочу поговорить с тобой по одному куриному делу, которое и выеденного яйца не стоит. Пойдем до кабинета участкового.

Толя, казалось, был шокирован моим монологом, молчал, и сопротивления не оказал. Он лихорадочно соображал, как ему поступить в такой ситуации. Пауза продолжалась с минуту. Видимо он оценивал соотношение сил, и какая роль ему определена в курином деле. Потом резким движением оттолкнул меня от себя, вырвал свою руку и побежал к выходу из подъезда. Я догнал его в дверях и, сделав подножку, сбил с ног, пытаясь завернуть его левую руку ему за спину, заметив при этом, что его правая рука опустилась в карман его брюк, где возможно был нож. Прижав его к полу подъезда так, что он свою правую руку из кармана вынуть не мог, я вновь начал с ним говорить.

– Не надо, Толя, если тебя будет задерживать милиция, тебе придется тогда хуже. Я же не сказал, что арестовываю тебя. У меня и ордера на твой арест нет. Мне нужно только с тобой поговорить. Этим сопротивлением ты только доказываешь, что виновен в курином деле.

– Я не хочу к участковому. Можно поговорить и здесь, – наконец заговорил он уже почти мирным тоном.

– Ты же прекрасно знаешь, что нельзя. Давай не портить отношения.

– Ладно, пойду, все равно не отстанете, – мрачно сказал он. – С ментами я не хочу иметь дел. Они уже совсем меня затравили, как волка на охоте. Везде красные флажки наставили, просто жить стало невозможно.

– Вот и хорошо. Только покажи что у тебя в кармане, и я тебя отпущу.

– Как же я покажу, если без рук?

– Вынимай, вынимай правую руку. Думаю, тебе не нужна дополнительная статья, которая нечета куриному делу.

Он медленно, с каким-то невероятным усилием вынул из кармана руку, в которой был складной нож «лисичка» с кнопочным откидным лезвием. Этот нож в то время только появился в продаже в магазинах и был популярен, особенно у ребят-малолеток.

Я забрал у него нож, помог подняться и мы пошли. Так как наручников при мне не было, я всю дорогу держал его за руку повыше кисти. Мы шли по городу, держась за руки, как два закадычных друга почти одного возраста. Он не попытался больше сопротивляться, лишь что-то говорил о своей неудачной судьбе, даже вспомнил о матери где-то в деревне, что так и не успел побывать у нее за последний месяц.

Я спросил про «короля», кто он и где обитает.

– О каком короле речь? – спросил Толя, и прежде чем я что-то сказал, вдруг вспомнил, – может Вы о Пекарском, так какой он король, так обыкновенный слюнтяй. Я уже не дружу с ним, давно не видел и где он не знаю. Скажу лишь, что это обыкновенный трус, мамин сынок, от матери оторваться не может. А я подумал, что это он меня сдал. Светка тоже не могла, она настоящий друг. Может, скажете, как вы на меня вышли.

Я отвечал, что разговор будет потом. Мы дошли до участкового. Отправив задержанного с оперативником через паром в Николаевку, я со своим шофером вновь поехал к Светлане, рассудив, если она знает Шнура, то не может не знать Пекарского.

Девушка удивилась, что я так быстро вернулся, спросила, не забыл ли я что-то. Компания ребят как прежде продолжала сидеть у нее в общей комнате. Они играли в карты. Светлана не была с ними, а что-то готовила на кухне вместе со своей матерью. Я предложил девушке собраться и пойти со мной. Она испугалась, спросила, не собираюсь ли я ее снова задержать по какому-то делу. Я ее успокоил, сказав, что хочу прокатиться с ней по городу на машине. Ее мать тоже меня знала и отнеслась с доверием.

– Иди, коли человек просит, – сказала она дочери.

– Это что-то новое кататься по городу. Мне еще никто такое не предлагал, – сказала Светлана с кокетливой улыбкой, и поехать согласилась.

Мы ехали по улицам Камышина. Без предисловий я спросил Светлану, знает ли она Славу Пекарского.

– Короля? Кто ж его не знает, – сказала она.

– Почему ты его зовешь королем?

– Да это он сам себе такую кличку придумал, большой романтик.

– Мне он нужен. Ты не знаешь где его найти?

– Знаю, конечно, – отвечала она необдуманно, – но не думайте, что я Вам скажу, я друзей не выдаю.

– Ах, Света, Света, если уж ты знаешь, то обязательно мне скажешь, – сказал я. – Мы будем ездить до тех пор, пока ты не скажешь, где прячется твой Король. Если здесь нам улиц не хватит, поедем ко мне за Волгу. Ты же помнишь мой кабинет?

– Не напоминайте мне про это, ничего приятного я там не видела. А ваши милиционеры просто грубияны и нахалы.

– Но я же с тобой вежливо обращался, и на второй же день тебя отпустил, а по закону мог бы продержать в камере три дня.

– Да про Вас-то я плохого сказать не могу. Но, если честно, не думаю, что Вы добрый. Вы просто хитрый. Вот и теперь, зачем Вы меня возите? Разве нельзя было дома поговорить? Я бы Вас может даже чаем угостила.

– Дома – твоя территория, а здесь мы с тобой на нейтральной.

– Думаете, я не догадалась, зачем Вы ко мне утром заходили. Вас Толя интересовал. Вы же, наверно, взяли его? Можете не говорить, я и так знаю. Толя, конечно, вор, но он не плохой человек, справедливый и добрый.

– Ты не о том говоришь, – прервал я ее, – я спрашивал о Пекарском.

– Ладно, – сказала она после некоторого молчания. Я скажу, но только потому, что я на него злая. Он презирает меня, а я этого никому не прощаю.

И она рассказала секрет неуловимости Славы Пекарского. Секрет был простой. Поскольку квартира Пекарских находилась на первом этаже пятиэтажного дома, на кухне имеется подпол, крышка которого прикрыта жестяным рукомойником, с виду кажущимся массивным и тяжелым, но фактически он легко сдвигается. Там и прячется Пекарский от милиции.

– Может, ты знаешь, где Толя-Шнур и Пекарский прячут краденое? – спросил я на всякий случай.

Света замялась, стала говорить, что не хочет связываться с этим делом, что я обязательно ее потащу свидетелем, как тогда она будет смотреть в суде в лицо своим друзьям.

Я ее понимал, и заверил, что постараюсь обойтись без ее свидетельских показаний, если она мне скажет адрес нелегальной квартиры Толи-Шнура.

– Я не знаю, где они прячут краденое, – сказала она, – но знаю, что на квартире одной Толькиной знакомой, которую я терпеть не могу, целая фабрика по переработке краденых кур, овец и еще не знаю чего. Они мясо продают на рынке. У них мясо, деньги и водка, все, что надо. Эта женщина их использует, хотя они думают, что используют ее. И она назвала адрес.

Это было именно то, что мне нужно. Я поблагодарил девушку, еще раз заверил, что ее не выдам, высадил около ее дома, и мы поехали на квартиру второго подозреваемого.

Мать Пекарского долго дверь не открывала. Потом открыла, и я увидел, как она взволнована, говорила, пряча глаза, что сына дома нет, что он даже не дает о себе знать, и она сама переживает и хотела бы его видеть.

Было сразу заметно, что женщина не привыкла в жизни обманывать, и делать это ей трудно. Мне было искренне ее жаль, но долг службы заставлял делать свое дело. Я попросил провести меня в комнату сына, осмотрел его кровать, заглянул в шифоньер, только потом пошел на кухню.

– Вот так вот бедно я живу одна, – заволновалась хозяйка, раскрывая зачем-то старый шкафчик с посудой.

Я попросил своего шофера сдвинуть умывальник.

Что тут началось. Хозяйка решительно запротестовала, ссылаясь на то, что там грязно, совсем не убрано, и смотреть совсем нечего на грязный пол. Но умывальник был уже сдвинут. Я открыл крышку, обнаружившуюся в полу, и заглянул внутрь подпола. Там была кромешная темь, но находившегося внизу человека выдал блеск наручных часов. Я сказал, что я его вижу и велел выходить. Слава долго молчал и не двигался с места. Только после моего повторного требования, понимая, что выйти ему все равно придется, «Король» вылез из своего убежища. Однако, увидев, что в комнате нас только двое и нет милиции, прокурорская форма видимо ему не была знакома, вдруг осмелел и сказал, что он никуда с нами не поедет. Я предъявил ему свое удостоверение и сказал, что хотел бы обойтись без участия милиции. Уже несколько успокоившаяся мать Вячеслава меня поддержала:

– Не осложняй отношение со следователем, сынок, – сказала она, – нельзя же скрываться в подполе вечно.

– А Вы не будьте с ним жестоки, он у меня один, – обратилась она уже ко мне. – Мой Слава, он никакой не король, – продолжала она, – он вообще-то хороший. Связался вот только с одним плохим парнем по кличке, как я узнала, «Шнур». Вот того отправьте из Камышина куда подальше.

Я извинился перед ней за наше вторжение и обещал быть справедливым с ее сыном, если он будет хорошо себя вести на следствии.

Она собрала сына в дорогу, завязав ему в узелок какого-то питания, и перекрестила его три раза. Слава, молча, ей повиновался, обнял мать и пошел с нами. Я вел его до машины, пристегнув наручниками к своей руке. Так было надежнее. В машине, посадив его на заднее боковое сидение, пристегнул наручниками к сиденью водителя, и мы поехали на пристань, где через полчаса должен был отходить последний в этот день паром до Николаевки.

Во время следствия выяснилось, что на Толю Шнура в соседнем районе также уже давно заведено уголовное дело, где он воровал кур из колхозной птицефабрики, совершил несколько квартирных краж и находится в розыске. Затребовав это дело, я присоединил его к своему уголовному делу. Это уже значительно прибавляло срок для рецидивиста Шнура. По делу была привлечена также соучастница его краж тридцати пяти летняя Соня Горелова, которая перерабатывала и продавала краденых кур и мясо краденых животных. У нее же на квартире при обыске было найдено много краденых вещей, которые она не успела продать.

Удивительно покладисто на следствии повел себя Слава Пекарский. Он при каждом допросе выдавал все новые и новые эпизоды краж, которые они совершали вместе со Шнуром. Чувствовалось, что он раскаивается в своей связи с рецидивистом. Шнур также все признавал, хотя и пытался свалить на Пекарского более важную роль в некоторых эпизодах совершенных преступлений. Я специально не делал между ними очной ставки, хотя при допросе использовал показания каждого, и тем самым разжигал между ними определенную неприязнь.

Однако новые эпизоды затягивали расследование, и мне пришлось продлять срок следствия по куриному делу. Казалось уже достаточно, но Пекарский, желая снять с себя все грехи, вдруг вспоминал, что в одной деревушке километрах в двадцати от Камышина они украли у бабки барана.

Бог ты мой, думал я, еще один баран. Может уже хватит. Так он мне никогда не даст закончить и без того раздутое до двух томов уголовное дело.

– Ну что ж, поедем, показывай, где и у кого.

И мы опять ехали на нашем зеленом газоне через паром в степь от Камышина, в захудалую деревеньку, о которой я бы и никогда не узнал, что она вообще существует на земле. Пекарский попросил остановить машину около домика-развалюхи. Я вошел во двор через воротца, висящие на одной петле без всякого запора. Увидев меня в окно, из дома вышла старая женщина, и остановилась, с удивлением рассматривая меня и машину, стоящую у ворот.

Я заговорил первым, поприветствовал ее и спросил, не украли ли у нее барана прошлой осенью.

– Какого барана? – с явным удивлением спросила старуха.

– Я говорю про вашего барана, которого у вас украли в октябре прошлого года.

– Откуда Вы это знаете? – спросила старуха, все более удивляясь, – Я же никому даже об этом не говорила. Вы боги, что ли?