Текст книги "Из личных записок следователя"

Установка прокурора Каменева
(начало следственной деятельности)

Возвращаясь в застойные советские времена, особенно памятными для меня были первые уголовные дела после окончания Саратовского юридического института в 1964 году. Сталинградская областная прокуратура направила меня в районную прокуратуру города Котельниково в четырехстах километрах от Сталинграда. Жил я там некоторое время на съемной квартире вместе с хозяевами в частном доме у старого казака Федора – бывшего артиллериста. Старик любил рассказывать про войну, о том, как ловко он подбивал немецкие танки из своего орудия прямой наводкой. Особенно если это происходило на ограниченном пространстве, где он старался подбить вначале танк, идущий сзади колонны, чтобы затруднить маневр остальным танкам. Потом подбивал первый. Колона оказывалась зажатой на дороге между двумя горящими танками, останавливалась, и танки становились хорошей мишенью.

Жители городка Котельниково еще хорошо помнили, как в сорок втором здесь стоял немецкий полк, готовясь к наступлению на Сталинград. Была теплая осень. Немцы жили мирно, совсем как у себя дома. По утрам они в одних ночных пижамах, точнее в длинных трусах выходили на улицу и делали физзарядку, лениво потягиваясь и весело лопоча что-то по-своему. Мирных жителей они как бы, не замечали, чувствуя себя уже хозяевами города Котельниково, который они называли – «Котэлково».

Совершенно другая картина была в феврале следующего года, когда некоторые из них пытались бежать через Котельниково уже совсем в другом направлении и в другом виде – обмороженные, в навешанном на себя тряпье, спасаясь от русского февральского мороза и преследующей советской армии, умоляя жителей дать им что-либо поесть. И, говорят, некоторые жители их жалели, давали картошки и даже хлеба, хотя сами бедствовали. Такова природа людей, совсем по-христиански отвечать добром на сотворенное зло.

Прокурором в Котельниково в то время был Михаил Петрович Каменев, которому за отсутствием следователя приходилось выполнять не только свою работу, но и вести следствие по уголовным делам. Поэтому мне он искренне обрадовался, сразу же показал кабинет, в котором я буду работать, потом повел в свой кабинет и достал из сейфа пять уголовных дел.

– Вот принимай, – сказал он, – тут два хозяйственных преступления по растратам, две кражи с участием несовершеннолетних и одно детоубийство, которое сложности не представляет. Как только девочка выйдет из больницы, сразу ее арестовывай, предъявляй обвинение и заканчивай дело. Пока читай эти материалы, потом составишь план расследования. Помни, что здесь жесткие сроки, по некоторым делам надо срочно принимать решение.

Я был в шоке – пять дел! Мне бы и одного хватило с лихвой для начала, – подумал я, но промолчал, взял дела, собираясь идти, но прокурор меня остановил. Он вновь подошел к своему сейфу и достал из нижнего отдела еще одно уголовное дело, обложка которого была порядком потрепана.

– Дам тебе еще одно убийство пятилетней давности, – произнес он, посмотрел на меня, как бы испытывая, потом добавил:

– Если раскроешь, получишь медаль.

При этом прокурор улыбнулся, давая понять, что это обещание символическое. Я и без того догадывался, что ничего кроме выговоров следовательская работа не сулит, с ужасом думал, как я все это смогу расследовать в жесткие сроки, если практически еще ничего не умею. Однако взял и это дело, поблагодарил прокурора за доверие и ушел в свой кабинет.

Должен сказать, что уже совсем скоро я убедился не только в сложности работы следователя, но и в ее неблагодарности. Особенно это ощущалось когда приезжал в Сталинград с докладами по особо важным уголовным делам в областную прокуратуру, в отдел по контролю за следствием. Моим зональным куратором была грозная пожилая женщина советник юстиции Надежда Ефремовна Волкова, совершенно соответствующая своей фамилии. Она грубо разговаривала со мной, придираясь к каждому документу в уголовном деле. Удивительно, но я почему-то не боялся ее, понимая, что она так ведет себя исключительно из долга своей службы для общей пользы дела. И все же однажды не выдержал и сказал:

– Извините, Надежда Ефремовна, Вы забываете, что я следователь, а не преступник. Я даже с убийцами так не разговариваю, как Вы со мной.

Она с удивлением посмотрела на меня, как будто впервые увидела перед собой человека, и, не зная, видимо, как ей поступить и что ответить на эту мою реплику, сказала:

– Я, товарищ следователь, с Вами чай на брудершафт не пила.

Это меня не столько обидело, сколько рассмешило. Я набрался смелости и ответил в полушутливом тоне:

– Я думаю, Надежда Ефремовна, ничего бы не случилось, если бы мы с Вами за компанию выпили чаю. Но не на брудершафт, конечно, я считаю, что это глупая традиция.

– Давайте лучше думать о деле, – пробурчала она, уткнувшись в бумаги, и чаю не предложила.

Я только тут обратил внимание, что в это время все три других зональных прокурора, находившиеся здесь же в большом кабинете за своими столами, пили чай, и подумал, что мои слова могли показаться откровенным нескромным намеком на приглашение.

Эта сцена с общим чаепитием не менялась во все мои приезды, так что могло показаться, что чаепитие – основное занятие зональных прокуроров.

Однако на этом наш конфликт с моим надзорным прокурором закончился. В последующем Надежда Ефремовна была со мной гораздо вежливее, и стала отмечать даже некоторые мои хорошие стороны. Правда, я иногда продолжал вступать с ней в спор, но исключительно в интересах дела. Например, она потребовала, чтобы я в протоколах допроса, называя преступника на Вы, писал это с маленькой буквы, так как преступники не заслуживают большой буквы, выражающей особое уважение к человеку. Я отвечал, что мне не позволяют с ней согласиться правила русского языка, который не различает людей по их достоинству.

– Для всех существуют одни правила при обращении, – сказал я. – Могу, конечно, обращаться к подозреваемому и обвиняемому на «ты», но это будет мешать в установлении с ними психологического контакта во время допроса.

– Да называйте Вы их как угодно, только не пишите с большой буквы, как будто это господа какие-то, – сердито возразила прокурор.

Я спорить больше не стал, но с прокурором не согласился, хотя и признавал, что какая-то логика в ее доводах есть. Мы остались каждый при своем мнении.

Месяца через три я считал себя уже опытным следователем, и начал вникать в жизнь города. Это началось со знакомства с райкомом комсомола, где быстро подружился со вторым секретарем Николаем Родиным, о котором уже шла речь выше. Это было начало нашего знакомства и нашей с ним дружбы. Он первым позвонил мне и пригласил в литературную студию, после того, как прочел мои стихи в Сталинградской молодежной газете. В последующем, узнав, что я, будучи студентом в Саратове, участвовал в массовках спектаклей театра оперы и балета, уговорил сыграть главную роль бригадира строительной бригады Иртышова в спектакле с громким названием «Огонь на себя» в доме культуры города. Я согласился на эту роль не ради какой-то дешевой славы, и даже не ради интереса, так как сценарий был примитивным, мне необходимо было, как можно больше узнать молодежь города, а для этого нужно было, как говорится, пойти в народ.

Особенный интерес вызывали комсомольские диспуты, организовываемые райкомом комсомола. Например, комсомольцы больше часа могли с жаром обсуждать тему: «Что такое счастье», хотя определение счастья умещается в трех словах: «хорошее состояние души», а бывает это состояние от чего угодно. Или диспут на тему воспитания – «Что взять с собой, что бросить по дороге». Это, конечно, настраивало молодежь на добро в отличие от сегодняшних настроений молодых людей, брошенных государством на произвол судьбы, захваченных от безделья наркотиками и идеями появившегося при слабости законов экстремизма с недовольством любой политикой, любыми идеями и просто желанием себя проявить и показать. Для них власть плоха, так как не оказывает бездельникам материальную помощь. Даже то, что они бездельники, виноват не кто иной, как власть.

В принципе они правы. Это социальное явление появилось в России после того, как власть запретила привлекать детей к какой угодно работе и, образно говоря, «пороть» их, когда они умещаются еще «поперек лавки».

В конце шестидесятых стали появляться стихи-песни Владимира Высоцкого. Хотя кассеты с его песнями распространялись нелегально, и их трудно было достать, Высоцкий звучал повсюду. Как ни странно, впервые полную кассету я прослушал в кабинете прокурора. После рабочего дня он попросил меня зайти к нему и включил магнитофон с кассетой Высоцкого. Мы слушали в течение почти часа.

– Ах! Как дает! – восхищенно произнес прокурор, потом спросил:

– Ты знаешь кто это?

– Знаю, конечно, – отвечал я таким тоном, как будто знал этого человека давно, хотя слышал имя Высоцкого где-то только один или два раза. В те шестидесятые годы было только начало его известности и популярности.

В отличие от зонального прокурора с районным прокурором у меня была полная гармония. Я запомнил его слова, которые он сказал мне в первый день знакомства: – «Я ценю следователей, которые не только умеют хорошо расследовать преступления, но умеют прекращать их так, что никто не подкопается». Это его наставление меня удивило, но, однако, я взял его на вооружение и вскоре преуспел в этом, прекратив упомянутое выше уголовное дело по почти доказанному убийству матерью новорожденного ребенка во время преждевременных родов. В свою очередь это крайне удивило прокурора.

– Как прекратил?! – воскликнул он, сделав большие глаза, когда я положил дело ему на стол, – Это же вполне доказанное умышленное убийство. Я велел тебе арестовать девочку, как только она выйдет из больницы, – гремел он, искренне удивившись моему решению.

– Извините, Михаил Петрович, это долго объяснять, в постановлении все изложено, – сказал я. – Если Вы не согласитесь, можете отменить постановление, но таково мое решение.

Не буду описывать детали этого неприятного дела, скажу лишь, что у меня просто не поднялась рука на арест этой девочки при большом количестве смягчающих обстоятельств. Обвинение основывалось, казалось бы, на железных доказательствах: на заключении судебно-медицинского эксперта, который, вместо слов: «ребенок погиб от асфиксии», написал: «задушен руками». Другим доказательством было признание самой матери ребенка. Когда мы с работником уголовного розыска допрашивали ее в реанимационном отделении, где она находилась в тяжелом состоянии, оперативник, прорвавшись к ней вперед меня, наклонившись к лежащей под простынями больной, задал прямой вопрос, убила ли она ребенка, больная ответила:

– Да, убила. Пишите, убила.

Судебно-медицинского эксперта я допросил только по одному вопросу:

– Могла ли мать убить ребенка по неосторожности при условии, что роды проходили сложно, она неопытна, и при родах ей никто не помогал?

Эксперт ответил: «да, могла», и он обосновал свой ответ.

Этого для прекращения уголовного дела мне было достаточно. Суть в том, что причинение смерти при родах по неосторожности самой матерью не содержит состава преступления. Наказуемым является только умышленное убийство, что, естественно, требует доказательств.

Надо заметить, что сегодня в уголовном кодексе существует специальная статья (106) об ответственности матерей-детоубийц с максимальным наказанием лишь до пяти лет лишения свободы. В прошлом кодексе специальной статьи не было, и детоубийство квалифицировалось по общей ст. 103 УК РСФСР, предусматривавшей наказание до 10 лет лишения свободы. Но и тогда это преступление не наказывалось судами больше пяти лет. Учитывалось тяжелое психическое состояние женщины в момент родов и сразу же после них. Однако это далеко не всегда является обоснованным и справедливым.

Так что 5 лет этой девочке я вполне мог обеспечить, но не видел в этом смысла, учитывая, что люди (бросивший ее парень и выгнавший ее из дома отец), толкнувшие ее на этот шаг, опаснее для общества, чем она сама.

Два Федора и Семен

В средине шестидесятых, в самом начале моей следственной карьеры в городе Котельниково Сталинградской области особо памятными для меня оказались два убийства. О первом убийстве вспоминать крайне прискорбно, поскольку в нем в какой-то степени должен был участвовать сам автор этих записок, но о нем нельзя не сказать, так как оно связано со вторым, уже по настоящему криминальным, которое, по сути, было моим крещением в сложной деятельности следователя.

Жена хозяина, на квартире которого я жил, пожилая, но энергичная казачка по имени Лиза, без отдыха хлопотала по хозяйству, кормила кур и свинью, чем-то торговала на привокзальном рынке, готовила на кухне. Она старалась угодить мужу во время обеда, но сама в его присутствии за стол не садилась даже когда мы с хозяином за ужином выпивали по рюмке в честь какого-то праздника. Меня это первое время удивляло. По незнанию казачьих традиций однажды я пригласил хозяйку к столу, но хозяин решительно меня одернул.

– Еще чего не хватало, – жестко сказал он, – чтобы женщина сидела за столом с мужчинами. Это у нас казаков не принято.

Женщина совсем не обиделась, а только сказала, что она еще успеет поесть, что для нее главное, мужиков накормить.

Однажды перед седьмым ноября старик попросил меня помочь ему убить борова, он так и сказал, убить. Как потом выяснилось, он действительно собирался в него стрелять из охотничьего ружья картечью, что потом и произошло. Для людей деревни, имеющих хозяйство с домашними животными, это событие может показаться вполне обычным. Хотя я и сам родился и до самой армии жил в деревне, эту просьбу старика выполнить чисто психологически не мог. Когда-то в юности даже на охоте на рябчика или зайца, не убил ни одного из них. Уже тогда я осознал всю нелепость и глупость убийства любых тварей природы без всякой особой нужды, которые имеют такое же право жить на земле, как и сам человек. Они живут, как правило, не причиняя человеку никакого вреда и виноваты только в том, что перед нами бессильны. Я знал рыбаков, которые не едят рыбу, но ловят ее увлеченно и умело целыми сутками, а также охотников, которым не нужно мясо, но им хочется убивать, нравится сам этот процесс.

Однажды только я подстрелил дикую утку, но и то, честно признаться, меня до сих пор мучает совесть. Суть в том, что я не убил ее, а только ранил в голову и крыло. Это произошло в Сибири на моей родине, куда я приехал в отпуск к родителям. Раненую утку я привез домой в Сталинград, который тогда еще не был переименован. Двое суток вез ее с большими трудностями в плацкартном вагоне поезда, и выхаживал дома, поселив в ванной. Утка вскоре поправилась, хотя не видела на один глаз, и у нее не работало одно крыло, но так и не привыкла к людям. Как я ни старался ей угодить во всем, она шарахалась от меня, и я понимал, что она не может меня простить за мой выстрел. Потом вдруг перестала выносить воду. Когда я сажал ее в ванну, до половины наполненную водой, ее перья намокали, как у курицы, и она рвалась прочь из ванны. Я долго не мог понять, в чем причина ее такого перерождения, потом понял – для нее вредна хлорированная вода. Она обезжиривает ее перья. Утку пришлось отдать охотнику в качестве «подсадной». Думаю, это лучшее, что я мог для нее сделать, хотя и обрекал на недобрую миссию против ее собратьев.

Позже я написал балладу об охоте на медведя, показав доброту зверей и звериную суть охотников. Баллада называется «Быль о рыжем медведе и собаке Беде». Она завершается трагедией – во время охоты трагически погибает моя собака Беда, но не от лап медведя, а от выстрела пьяного охотника.

Поэтому участвовать в убийстве борова я отказался, чем крайне удивил старика и даже расстроил. Он не понял, рассердился всерьез и назвал не мужчиной. Вместо меня Федор пригласил помощником своего приятеля Семена. Без всякой предварительной подготовки старик подошел со своим ружьем к ограде и выстрелил в животное, как мне показалось, почти не целясь. Боров разразился истошным визгом и заметался по загону. Старый артиллерист, бросив ружье, без малейшего колебания перелез через ограду внутрь загона, и оказался один на один с разъяренным животным. К нему в загон прыгнул Семен.

– Лиза! Подай ружье – кричал Федор своей жене, прибежавшей к загону.

Хозяйка схватила валявшееся на соломе ружье, в панике искала патроны и не могла их найти.

– Где патроны?! – кричала она, стараясь перекричать истошный визг борова.

Около калитки двора скопилась уже кучка зрителей, которые с интересом взирали на эту картину. Хозяйка, наконец, нашла патроны, перезарядила ружье и подала его Федору. Он выстрелил и все было кончено.

Я с тревогой смотрел на действия Федора, медленно приходя в себя. Семен, пытавшийся помочь Федору в загоне, тяжело дыша, с белым лицом перелазил через забор.

– Да тут же калитка есть, – сказала ему хозяйка.

Но он, кажется, ее не слышал.

– Погоди, Семен, не уходи, – сказал ему Федор, – поможешь мне.

Он один был почти совсем спокоен, как будто ничего особенного не произошло. Только когда они уже умывались прямо из ведра, вынесенного из дома хозяйкой, Федор сказал:

– Видно глаз уже не тот. По танкам я ловчее стрелял когда-то. Хотел в ухо, а попал в лоб. А на лбу у кабанов броня, как у танка. Того тоже в лоб взять было нельзя. Так и ждешь, бывало, чтобы подставил бок.

Все успокоились только, когда тетка Лиза поставила на стол большую сковороду с жареным мясом, и мы выпили по граненому стакану самогона. Семен оказался веселым человеком. Он рассказывал смешные анекдоты, и сам смеялся до изнеможения, совершенно не заботясь о том, смешно ли это для его компаньонов. Старый Федор, раскрасневшись, пыхтел от нескрываемого удовольствия в свои казачьи усы и подливал нам самогона, отчего Семен приходил во все больший восторг.

– Говорят, сын у тебя родился? – спрашивал его Федор.

– Да. А ты думаешь, отчего я такой радостный. Даже кабан твой меня сегодня не запугал, – весело отвечал Семен. – Долго я ждал сына. В честь отца моего, погибшего под Варшавой в сорок четвертом, Федором назвали. Так что, теперь у нас в городе два Федора. Один старый, другой малый.

И он вновь рассмеялся над собственным открытием.

– Моему Федору скоро три месяца уже, – умиленно улыбаясь, продолжал Семен, – богатырь, материной груди не хватает. По утрам хожу за специальным молоком для детей, которое бесплатно готовится при нашей молоканке. Федор съедает все и растет не по дням, а по часам.

Он весь светился. Теперь его поведение меня совсем не удивляло. Именно так чувствует себя по-настоящему счастливый человек, и ведет себя соответственно. Да, конечно, это не он смеялся здесь над собственными шутками и анекдотами, это смеялось его отцовское счастье.

Я смотрел на моих компаньонов и думал о том, что таким был мир на планете Земля и тысячи, и миллионы лет назад, но, главное, таким он будет всегда. Рай уживается с адом, рядом с жестокостью живет в людях простое человеческое тепло, ради чего и стоит на свете жить.

Никому и в голову не могло прийти в тот вечер, что убийством кабана он не закончится. От выпитого самогона все мои мысли приобрели почти совсем голубой цвет, как бывает просветление после грозы. В этот вечер, проводив Семена, мы с Федором, порядком захмелевшие, разошлись по своим комнатам, рано легли в постель, и я почти мгновенно уснул. Снился раненый кабан и друг Федора Семен, который один боролся с разъяренным животным в том самом хозяйском загоне, а мы с Федором почему-то стояли за оградой в роли зрителей. Я хотел помочь Семену, рвался в загон, но Федор держал меня за руку, и говорил: «Не надо, он сам справится». От страха я проснулся и снова уснул не сразу.

Разбудил меня Федор, сильно тормоша и что-то говоря громко и взволнованно. Я только разобрал слово «убили», которое Федор произнес не менее пяти раз.

– Кого убили?

Я с трудом включался после сна. За окном была ночь, и в комнате горел свет. Старики оба не спали, были взволнованы, как будто еще и не ложились.

Федор сразу не ответил на мой вопрос, только велел быстрее собираться, сказав, что во дворе меня ждут работники милиции. И только когда я выходил из дома, он ответил:

– Семена убили.

Это его сообщение меня привело в шоковое состояние.

– Какого Семена? Нашего?!

– Да, нашего Семена, – пробурчал старик почти со слезами. – Не у него дома, а где-то у его друга-строителя, который из Тулы, тут один живет. Говорят, брат недавно к нему приехал, только из тюрьмы вышел.

За двором у калитки меня ждал милицейский мотоцикл с коляской с двумя работниками уголовного розыска. Через три минуты мы были на окраине Котельниково около маленького домика-землянки. Было три часа ночи и было совсем темно. Труп находился внутри помещения на полу. Его обнаружила жена Семена. В поисках мужа она вначале пришла в дом Федора и, поговорив с Лизой, вторично пошла к другу мужа Андрею, где едва не лишилась чувств, наткнувшись в темноте землянки на труп своего мужа.

Да, это был Семен. Я сразу узнал его, хотя узнать было не просто, и не только потому, что осмотр проводился лишь при свете карманных фонариков, так как в землянке электричества не было, на его теле насчитали около сорока колото-рублено-резаных ран. Фотографировать пришлось со вспышкой, которая требовала подзарядки для каждого кадра. Пришлось проситься в одну из квартир соседнего дома. Оттуда взяли и понятых. Нельзя было даже предположить, что могло здесь случиться. В землянке не было никакой мебели, кроме одной кровати с сеткой без матраца. Небольшая кирпичная печка была еще теплой. На ней стояла бутылка с жидкостью. Как потом выяснилось, это была политура – жидкость для разведения масляных красок, которую после отстоя с солью на теплой печке, оказывается, можно было употреблять как спиртной напиток. Рядом с печкой стоял деревянный ящик из-под овощей, служивший, видимо, столом, и вокруг него три таких же ящика, сильно испачканные кровью, которые судя по всему, служили стульями. На ящике-столе, застеленном газетой, стояла такая же недопитая бутылка и открытая банка дешевой рыбной консервы. Было ясно, что убийцы скрылись, и что это именно те два брата, как выяснилось, по фамилии Кривых, о которых мне сказал Федор.

На следующий же день было возбуждено уголовное дело по ст. 102 Уголовного кодекса как убийство, совершенное группой лиц и с особой жестокостью. Взяв на стройке фотографию одного из братьев, оперативники разослали ориентировки во все райотделы Сталинграда, в том числе в линейный отдел железной дороги. Через десять дней братья грязные и обросшие, как два Робинзона, появились на железнодорожном вокзале Сталинграда и были задержаны. Оказывается, все эти дни они жили в степи в скирде соломы, питаясь зернами пшеницы, оставшихся в поле колосков после жатвы. По кровоподтекам на лице у старшего из них, я понял, что между братьями был конфликт, и подумал, что этому мирному строителю еще повезло, что он остался жив. Брат уголовник вполне мог убрать его там, в степи как свидетеля, известного для местной милиции.

Раскрыть преступление не составило сложности. Гораздо более сложной оказалась квалификация этого убийства. Необычным было не только само преступление, но и степень и форма участия в нем каждого из братьев. Можно, оказывается, участвовать в убийстве без всякого мотива, просто по настроению или из страха за свою собственную жизнь, что и произошло с братом-строителем по имени Андрей. Впрочем, этот брат, по сути, и не участвовал в убийстве. Хотя он и нанес больше всего ранений своему другу, но уже после того, как тот был мертв, будучи убитым одним ударом ножа в шею другим братом-уголовником по имени Сергей. Этот нож-финка с нарезной пластмассовой рукояткой, оставленный убийцей в стоге соломы, во время следствия был найден при осмотре места, где братья скрывались.

Предыстория этого преступления такова: один из братьев безвольный алкоголик Андрей появился в Котельниково два года назад из Тульской области в связи с тем, что его выгнала жена за пьянство. На стройке он выполнял черновую мало оплачиваемую работу. Его брат, освободившись из колонии, где он сидел десять лет за убийство, приехал к брату и жил за его счет, держа его в постоянном страхе. Семен дружил с Андреем, поскольку они вместе работали. Трудно сказать, что заставило Андрея зайти в тот вечер к другу в гости. Возможно, роль сыграла значительная степень опьянения. Братья вначале встретили его радушно. Андрей видел в этом повод для распития политуры, которую он принес со стройки. Закуски было мало, но для алкоголиков она практически не нужна, а Семен пришел не голодным. Пили из алюминиевых кружек, и речь завели о рыбалке. Но стоял уже довольно прохладный ноябрь и сожалели, что сезон на рыбалку закончился. У Сергея стало портиться настроение и у него появились к гостю вопросы. Почему, например, он до сих пор не вернул раколовки брата, которые взял месяц назад.

– Какая разница, где лежат раколовки, – добродушно отвечал Семен, – они все равно сейчас не у дел, верну весной, а если надо, и завтра.

Почему-то эти слова не понравились рецидивисту.

– Что значит, весной? Что значит, если надо? Взял чужое – верни!

– Ну, что ты пристал со своими раколовками? – мирно продолжал Семен, – верну как-нибудь, у нас же одни дела с Андреем.

Сергей, молча, достал из-под подстилки на кровати нож-финку, и, демонстрируя красоту его наборной цветной рукоятки, как бы играя, показывал, как он умеет владеть ножом, и свое исключительное превосходство над присутствующими. Потом, продолжая выражать свои претензии к Семену, предложил ему свой нож со словами:

– Если я не прав, ударь меня.

Это была истинная психология уголовника тех лет, одурманенного спиртным. Она заключалась не в смелости, а исключительно в тупой, так называемой, «уголовной» браваде. Это когда человек точно знает, что его не ударят, так как другая сторона к этому не готова, когда ему надо лишь себя показать, надо, чтобы его боялись. Сегодня осужденные уже не придерживаются столь бездумно тех тюремных устоев, которые жестко прививались в двадцатых и почти до самых восьмидесятых годов в колониях строгого режима рецидивистами-законниками. Тогда там были свои кодексы и свои уставы, рассчитанные на малые мозги, легко поддающиеся зомбированию.

Впрочем, и сегодня в какой-то степени эти уставы действуют, хотя большинство воров в законе ушли в мир иной в девяностых по причине криминальных разборок при переделе государственной собственности. Но еще в конце восьмидесятых с ними считались даже правоохранительные органы, так как держатели «общака» имели значительную власть над преступным миром.

Конечно же, Семен далек был от воровских кодексов и уставов. Он полагал, что разговаривает с обычным человеком – братом своего друга. К сожалению, он сказал то, что от него хотел услышать рецидивист-убийца.

– С какой же стати я буду тебя бить? Тебе надо, ты и бей.

Семен это сказал, улыбаясь, находясь в прежнем радужном настроении. Но последние слова уголовнику со стажем нельзя было говорить.

– Ладно, – сказал он, уже войдя в свою роль, воспитанную на тюремных законах, не спеша поднялся со своего места, медленно подошел к Семену и со словами: «Ты сам сказал», молниеносно нанес ему ножом удар в шею. Удар был смертельным.

Пораженный таким поведением брата, Андрей пришел вначале в шоковое состояние. Затем это состояние сменилось состоянием страха от осознания, что и его как свидетеля постигнет та же участь. Как он потом говорил на следствии, не помня себя и не понимая, что делает, как в бреду, он начал бить упавшего уже друга предметами, какие попадали под руку. Он очень хотел быть соисполнителем убийства. Бил друга вилкой, ножницами, последним в руки попал топор. Брат не мешал ему. Он сидел и спокойно смотрел на эти действия, допивая из кружки политуру.

Солнце уже совсем спряталось за горизонтом, но за окном было еще не слишком темно. И вдруг с улицы кто-то постучал в окно. Братья испуганно обернулись и увидели за окном женщину с ребенком на руках. Андрей узнал в ней жену Семена. Сергей тихо подошел к двери и запер ее на засов. Поскольку в землянке не было света, женщина не могла видеть, что было внутри. Она постучала в окно еще, позвала мужа по имени, потом позвала хозяина, и, не дождавшись ответа, ушла. Братья слышали, как плакал ее ребенок. Его плач все удалялся и совсем затих за соседними домами.

Это появление жены погибшего и плач ребенка словно отрезвили братьев. В них вдруг проявились какие-то человеческие, если не чувства, то инстинкты. Они засуетились, словно осознав, что живут в мире людей, в котором существуют определенные отношения и законы. Убийцы начали собираться, оделись в теплые вещи, крадучись вышли из дома и быстро ушли в совсем уже потемневшую степь, где на скошенном поле темными холмами виднелись скирды хлебной соломы.

О чем думали и о чем говорили убийцы совершенно невинного перед ними человека? Из их показаний ясно только, что Андрей впал в отчаяние, плакал, называл себя трусом и постоянно упрекал брата за своего погибшего друга. В нем, вдруг, проснулась совесть, и он в порывах нахлынувшего раскаяния просил брата его убить. Сергей не выдержал этого постоянного нытья и жестоко избил его. После этого Андрей притих, и только иногда выражал свои мысли, предлагая даже пойти в милицию и признаться во всем. Но тут же отказывался от этого, утверждая, что их обоих непременно расстреляют.

Он не ошибался, статья 102 УК РСФСР была тогда действительно расстрельная. Смертная казнь применялась за убийства довольно часто. Однако позже, уже в девяностые годы, когда многие документы были рассекречены, стало известно, что почти в 95 % приговоров смертная казнь заменялась Верховным Советом СССР по просьбе о помиловании в отличие от современного закона всего лишь на 15 лет лишения свободы.

Вопрос по квалификации этого преступления мы решали вместе с прокурором. У Сергея бесспорно отягчающими обстоятельствами выступали хулиганские побуждения, так как личные отношения у него с Семеном в данном случае не были причиной убийства. Хулиган просто искал повод и нашел его. Особой жестокости в его действиях не усматривалось, так как он не убивал мучительным способом и нанес только один удар. Но учитывая, что он спокойно отнесся к действиям брата, который явился его соисполнителем, мы оставили ему и этот пункт обвинения, с чем суд позже согласился, а также вменили отягчающий пункт – «совершенное группой лиц». Здесь не было лишь предварительного сговора.