Текст книги "Из личных записок следователя"

– Нет, мы не боги, – сказал я. – Я вора Вам привез. Вор оказался честным, и все нам рассказал.

– Да разве ж бывают честные воры? – изумилась старуха.

– Да, бабушка, он очень жалеет, что так с Вами поступил. Веди его сюда, – обратился я к конвойному.

Пекарский подошел к старухе и вежливо поздоровался.

– Рассказывай, – сказал я, – откуда и как вы забирали барана.

Пекарский показал на старый сарайчик, сплетенный из прутьев, который когда-то был обмазан глиной с кизяком, но теперь весь просвечивал.

– Вот отсюда, – сказал Пекарский. – Мы даже не заходили во двор, просто сделали дыру позади сарая.

– Так все и было, – сказала старуха. – Только я все равно не верю в честных воров. Я жизнь прожила, и столько их видела. Особенно в тридцатые и сороковые годы. Бедно народ жил, а они обирали даже самых бедных. Теперь-то я хотя по миру не хожу. Поросенок есть и две овцы остались. Зимой будет из чего носки связать. Картошки вот накопала полтора мешка, свеклы да моркови немного. А молоко и масло мне старой уже и не положено, пусть молодые едят. Думаю, проживу зиму как-нибудь.

Не дождавшись, когда старушка закончит рассказ о своей безбедной жизни, я попросил ее пригласить понятых из соседнего дома, и начал составлять протокол показа, сфотографировав Пекарского, указывающего рукой на сарай, с помощью фотоаппарата «Зоркий-ЗМ». Понятые пожилой мужчина и его супруга молча наблюдали за моими действиями и внимательно осматривали Пекарского. Потом мужчина вдруг сказал:

– Чем в тюрьму сажать, отдайте нам этого парня. Нам до зарезу тракторист нужен. Такая беда – вся молодежь в город ушла. А мы бы воспитали его. Работы много, баловать некогда. Дом бы ему помогли построить, невесту бы нашли хорошую, от которой бы никуда не ушел. Девки у нас пока еще остались, да вот женихов нету. А этот вроде неплохой парень, нечего ему в тюрьме делать. Ну как, правду я говорю? – обратился он к Пекарскому.

Я посмотрел на Пекарского. Он слушал, глядя себе под ноги, как будто что-то искал там в пожухлой от солнца траве. Оперативник отвел его в машину. Зайдя в дом старушки, которая назвалась Зинаидой Гавриловной Чеботарь, я ее допросил, признав потерпевшей, и предложил написать заявление на признание гражданским истцом по делу. К моему удивлению Зинаида Гавриловна наотрез отказалась.

– Не нужно мне ничего от воров, – сказала она. – Я уже и забыла про этого моего барашка, да суд и не вернет мне его. А в суды ездить я не люблю. Ездить туда – только расстройство одно, и денег на это у меня нет. Пенсию нам в деревне совсем дают малую. Видно считают, что земля нас прокормит.

Я смотрел на нее и думал: как невзлюбил крестьян Ленин в начале двадцатых за то, что они возмущались, когда их грабили освобожденные из тюрем и сбежавшие дезертиры с первой мировой, так называемые пролетарии, так и осталось это на десятилетия. Крестьяне наших деревень уже настолько привыкли к своему положению, что и не претендовали на большее.

Толя Шнур получил десять лет усиленного режима. Соня была осуждена на три года лишения свободы. Славе Пекарскому дали четыре года лишения свободы общего режима. Мне хотелось как-то ему помочь, учитывая его поведение на следствии и жалея его одинокую мать. Я знал, что она не сможет ездить к нему на свидания в далекую колонию, и уговорил начальника камышинской тюрьмы оставить ее сына в виде исключения в этой тюрьме при хозяйственной части почти на королевской должности кочегара.

Позже, когда я однажды прибыл в Камышин по другому уголовному делу, узнал, что бывший король на втором году заключения работал уже слесарем, что позже в жизни ему пригодилось. Выйдя на свободу досрочно, Пекарский женился и поступил работать на завод. Это редкий случай, когда лишение свободы пошло молодому парню на пользу.

Дело врача Волошиной

Село Николаевка Сталинградской области запомнилось мне еще моей ссорой с местной больницей. Хотя ссоры как таковой не было. Какие-то ссоры, и распри были среди работников самой больницы среди врачей и медсестер, а я оказался случайно в эти ссоры вовлеченным по линии прокуратуры. Распри завершились громким профсоюзным собранием, на которое я и был приглашен, не знаю даже в качестве кого, но видимо в роли представителя закона. Конечно, это не входило в мои обязанности следователя, но я согласился присутствовать на этом профсоюзном собрании исключительно для того, чтобы познакомиться с работой больницы и с ее коллективом. Суть в том, что на работу больницы в прокуратуру приходило много жалоб, в том числе на бездушное отношение врачей к больным. Узнав о приглашении меня на собрание больницы, прокурор дал добро.

– Сходи, сходи обязательно, – сказал он, – и посмотри, что там за коллектив. Что-то у них сплошные распри. Бедный главный врач – один среди них мужик, не знает уже что делать. Там делают погоду три сестры-врача. Главный врач – муж одной из них. Так что командуют там сестры, а не он. Я давно собирался туда сходить, но лучше сходи ты.

Собрание было бурным. Действительно верховодили три сестры-врача. Суть разбирательства, как я понял, заключалась в том, что одну из этих врачей медсестра назвала старой девой, поскольку эта врач в свои 35 лет была еще не замужем. Это было принято как высшее оскорбление. На собрании выступили все, лишь я не проронил ни слова. В конце собрания главный врач предложил мне сказать свое, как он выразился, заключительное слово. Я встал и сказал, что мое участие здесь заключается лишь в том, чтобы послушать пустые разговоры в течение целого часа и написать фельетон в газету. Мои слова для собрания были столь неожиданными, что вызвали минутную немую сцену. Люди смотрели на меня молча, и только одна из сестер-врачей иронически улыбаясь, сказала:

– Вы, пожалуй, это можете написать даже в стихах.

– Спасибо, – ответил я, – я учту ваши пожелания.

В этот же вечер я написал фельетон в виде басни, и утром на следующий день отнес его в редакцию местной газеты, где иногда печатал свои статьи и фельетоны, касающиеся преступности и беспорядков в районе. Басня была напечатана в этот же день и, чего редактор даже не мог представить, произвела впечатление разорвавшейся бомбы. К вечеру ко мне в кабинет вошел прокурор Анатолий Викторович Копенкин и спросил не вызывали ли меня в райком партии. Я ответил, что нет, не вызывали, и поинтересовался по какому поводу меня могут вызвать.

– По поводу твоей басни. В райком поступила жалоба от врача Анны Владимировны Трофимовой. Она восприняла твои стихи как публичное оскорбление. Это серьезное дело.

– А Вы читали мою басню? – спросил я.

– Прочел, конечно. Кроме того, сам редактор звонил мне и страшно ругался, говорит, нельзя так обижать женщину.

– Где он в басне увидел женщину? Там одни звери – лисы да зайцы. Лев, правда, еще среди них присутствует, но женщин нет, ни одной. Да и события происходят в лесу.

У меня зазвонил рабочий телефон. Звонил редактор газеты.

– Как Вы смели меня обмануть?! – гремел он в трубку, – Почему не сказали о действительном содержании басни? Теперь женщина обвиняет меня, и идет жаловаться в высший орган. Я буду отвечать перед райкомом партии. Пушкин писал эпиграммы, но он не подставлял редакторов и т. д.

Мне было лестно сравнение меня с самим Пушкиным. Я извинился, сказав, что зайду и все объясню, что в басне нет и намека на конкретных лиц, и если кто-то себя узнал в образе какого-то зверя, то я здесь не виноват. Значит, басня просто близка к жизни.

В райком меня так и не вызвали. Редактора тоже не наказали, так – как, видимо, поняли, что нелепо в басне искать оскорбление конкретных лиц, и тем самым еще более усугублять положение оскорбившихся.

Через два дня мне позвонил главный врач больницы. Я думал, что он тоже будет ругаться. Но он рассмеялся и сказал:

– Знаете, я польщен, что Вы меня вывели в образе льва, очень похоже.

– Значит, Вы не обижаетесь? – спросил я.

– Да нет, что Вы. Напротив, думаю, это даже полезно для моего коллектива. Я устал с этими женщинами. Такой скандальный народ. Работали бы так же, было бы хорошо. Может басня их чему-то научит.

Вот эта нашумевшая басня под названием «Лисица и зайцы»:

 
В каком-то лесу,
в уважаемом доме
Однажды присутствовал я
на месткоме.
Решить предстояло серьезное дело —
Лисицу назвали старою девой.
А эта лисица, ни много, ни мало,
На звание юной претендовала.
В лесу в это время кипела работа,
А здесь шли дебаты до крика, до пота.
Спор возглавляла виновница спора,
Лай разносился по всем коридорам.
Смотрите, мол, знайте, какая я злая,
А значит еще я совсем молодая.
Спор разгорался снова и снова,
Даже сам лев сказал свое слово:
– Лиса, она, в общем,
старательна очень,
В работе она молода, между прочим.
Зайцы, дрожа от предчувствия мести,
Лисе присудили возраст невесты.
К вечеру было записано в дело:
«Деву лису не считать старой девой».
^{___________________}
Я не писал бы об этом, быть может,
Только меня это очень тревожит.
Ведь, к сожаленью, мне очень знакомы
И в нашем лесу такие месткомы.
 

Однако на этом история с басней не закончилась. Вскоре так случилось, что одну из тех самых сестер-врачей – Анастасию Волошину, именно ту, которая с иронией посоветовала мне написать фельетон в стихах, я привлек к уголовной ответственности за халатность, повлекшую смерть человека. Сразу оговорюсь, что с моей стороны не было никакой предвзятости. На возбуждении уголовного дела настоял сам прокурор, а его заставило это сделать общественное мнение целого поселка.

Произошло следующее: эта врач обслуживала участок населения поселка и от праздничного стола седьмого ноября была вызвана к больному, который находился на домашнем лечении под ее присмотром. У больного – шестидесяти летнего мужчины, занимающегося зимней охотой, периодически обострялся радикулит. Приехав к нему, врач застала его в постели. От порога спросила, не ходил ли он на охоту вопреки ее запрету. Больной признался, что действительно ходил по первому снегу на зайца. Это привело врача в состояние гнева.

– Вы нарушили режим! – возмущалась она, – Я не могу Вас лечить, если Вы не слушаетесь меня.

Она была убеждена, что у больного вновь произошло обострение радикулита и, не послушав больного, не измерив температуру, приказав ставить ему на поясницу горячий песок, уехала.

Через сутки больной умер от двустороннего воспаления легких. Горячий песок ускорил отек легких и больной задохнулся.

Пригласив меня к себе в кабинет, прокурор предложил возбудить уголовное дело по признакам халатности врача, повлекшую смерть человека. Я ответил, что врач при выполнении своих функциональных обязанностей не является должностным лицом, а другой статьи для врачей в законе нет.

– Да знаю, что нет, – сказал прокурор, – но надо привлечь, по ее вине человек умер. Врачи совсем от рук отбились. Люди у них мрут, как мухи, по их вине, а они совсем не боятся прокуратуры. Давай признаем должностным лицом, она же вроде участковый врач и должна была решить вопрос о госпитализации, что обязательно спасло бы человеку жизнь. Значит, она была не только врач, у нее были и управленческие функции.

С Анатолием Копенкиным мы были знакомы давно, еще, когда я работал следователем прокуратуры Котельниковского района, а он следователем прокуратуры Октябрьского Сталинградской области. Наши районы были расположены по соседству, а потому по некоторым уголовным делам нам нужно было разбираться совместно и даже иногда объединять уголовные дела в одном, если преступник был гастролером, не признававшим районных границ. Это был человек небольшого роста, но большой умница, исключительной порядочности и честности. Он был старше меня на три года и соответственно с большим стажем работы. Я знал его тайну – он между делом писал кандидатскую диссертацию. И вот, судьба вновь свела нас в Николаевке, где он был уже в должности прокурора района и я оказался в его подчинении, но наши отношения не изменились. Кабинеты были рядом, и мы многие вопросы решали вместе, часто обсуждали и вопросы, связанные с квалификацией преступлений либо с их прекращением. Вот и теперь, подумав, мы признали врача Волошину должностным лицом, по сути, притянув ее в это положение за уши, так как, фактически она допустила ненадлежащее отношение к своим профессиональным обязанностям, а не служебным, которыми врач также бесспорно наделен. Он становится должностным лицом в момент, когда выписывает больничный лист или решает вопрос о госпитализации больного. В данном случае она не решила вопрос о госпитализации, что для больного было бы спасительным.

Во время расследования дела обвиняемая вдруг заявила мне отвод, сказав, что я к ней отношусь предвзято в связи с неприязненным отношением. Я сказал, что у меня нет к ней личных отношений, так как мы не знакомы.

– Знакомы, знакомы, – отвечала она с той же иронической, что и на собрании, но только более злой усмешкой, и заявление на имя прокурора написала. Я помог ей его отредактировать в части соблюдения его формы, отнес заявление прокурору, и он в отводе отказал за отсутствием оснований.

Дело было не сложным, доказательств халатности Волошиной было вполне достаточно, да она и сама признавала свою вину в смерти охотника, очень забеспокоилась, когда узнала, что ей грозит лишение свободы до пяти лет, но по-прежнему вела себя гордо и ни о каком снисхождении не просила. Она не была арестована, находилась под подпиской о невыезде, лишь временно была отстранена от работы. После передачи дела в суд выяснилось, что подсудимая беременна. Врачебную справку об этом она предъявила уже в суде. Учитывая это ее положение, судья назначил ей два года лишения свободы условно. Были слухи, что подсудимая специально попала в такое положение, чтобы избежать строгого наказания, так как очень боялась тюрьмы. Но я думаю и без этой справки судья не назначил бы ей реальный срок, учитывая, что в большей степени здесь была просто ошибка врача.

Позже, когда я уже работал в Сталинграде, мы встретились с Анатолием Копенкиным на каком-то совещании, и он, вспомнив о деле врача, сказал, что мы правильно сделали, что возбудили это дело. Оно принесло пользу, как выразился он. – Теперь врачи Николаевской больницы боятся прокуратуру, и стали лучше относиться к больным, а осужденная родила девочку – тоже польза для родины, – сказал он улыбаясь.

Надо заметить, что в суде подсудимую активно отстаивал помощник прокурора Владимир Иванович по фамилии Чинчик, фактически выполняя роль не прокурора, а адвоката. Он лишь полгода назад прибыл на работу в Николаевскую прокуратуру с Украины и жил по соседству с подсудимой на втором этаже двухэтажного дома. Владимир Иванович не имел левой руки, которую он потерял, когда в молодости работал в угольной шахте на Донбассе простым забойщиком. Уже после этого случившегося с ним несчастья, где он едва не погиб, Владимир Иванович окончил юридический институт в Харькове. Это был прекрасный человек: добрый к людям, хороший собеседник и отличный семьянин.

Надо признать, что во всем, чего он достиг, Владимир Иванович был обязан своей энергичной, красивой и представительной жене Елене Степановне, которая постоянно занимала разные руководящие посты, вначале по линии комсомола, потом по линии самой Коммунистической партии в районном масштабе. Мы подружились с Владимиром Ивановичем, и он много интересного мне рассказывал про свою жизнь. С большой нежностью он относился к своей жене, и она была необычайно ласкова и внимательна к нему. Детей у них не было, и они были отданы только друг другу. Все завидовали их отношениям и были убеждены, что эти два человека созданы друг для друга, и никогда не умрет их любовь.

Но их пример еще раз доказал, что ничто не вечно, даже любовь. Это всего лишь чувство, которое изменчиво. Люди не руководят своими чувствами, но чувства часто руководят людьми. Сам человек не может понять, что происходит в его душе, сам удивляется перемене своих чувств, и ничего не может поделать, даже заведомо зная, что это для него пагубно. Тем более, этого не понять окружающим.

Через год после моего перевода в прокуратуру Краснооктябрьского района города Сталинграда, я с большим огорчением узнал, что помощник прокурора Чинчик Владимир Иванович покончил с собой из-за измены жены. Он повесился в своем кабинете после того, как застал жену с работником милиции у себя дома, вернувшись из командировки. Владимир Иванович слишком любил свою жену, не смог ей этого простить, но и жить без нее тоже не смог. Такова классически банальная трагическая история этой любви.

С Копенкиным судьба нас развела, мы больше не виделись, и я не знаю, удалось ли ему защитить кандидатскую диссертацию. Но как бы то ни было, у меня осталась о нем хорошая память.

Преступление без улик не бывает

Если говорить о раскрытии особо тяжких преступлений при отсутствии каких-либо улик на месте преступления, обращусь к другому убийству, расследованием которого я занимался тремя годами позже, работая уже в прокуратуре Краснооктябрьского района города Сталинграда. Думаю, раскрытие этого преступления могло бы стать поучительным для тех работников уголовного розыска и следователей, которые не придают должного значения первоначальным следственным действиям.

Суть в том, что преступление, о котором пойдет речь, тоже вполне могло бы оказаться в числе нераскрытых, и даже не на пять лет, а навсегда, каких сегодня много во всех регионах России. Только о них в прокурорских и следственных кругах не принято говорить, возможно, потому, что о них и сказать нечего, да и не делает это чести правоохранительным органам.

Раскрытие умышленного преступления, особенно убийства, как правило, всегда представляет значительную сложность. Здесь многое зависит от умения анализировать, сопоставляя объективные и субъективные признаки совершенного деяния. Но многое зависит и от интуиции следователя и опера в ее сочетании с наблюдательностью. Примером как раз этого в моей практике было раскрытие убийства инженера трамвайного депо Лабжинова.

Труп Лабжинова был обнаружен утром 7 ноября в частном секторе города почти полностью скрытый в жидкой грязи дорожной колеи. Его обнаружила одна из жительниц микрорайона, заметив руку человека, выступающую из дорожной жижи. Предварительный осмотр трупа показал, что это не дорожное происшествие, а убийство с множественными телесными повреждениями головы и практически всего тела. Похоже, что человека просто втаптывали ногами в дорожную колею. Из-за непролазной грязи какие-то следы или иные доказательства на месте преступления было искать бесполезно. Даже подход к трупу стал возможен только с помощью настила из досок, позаимствованных в соседнем дворе одного из частных домов. Ни документов, ни денег при трупе не оказалось, что сразу предположило версию разбойного нападения.

Опрос жителей близлежащих домов ничего не дал. Было решено прежде установить личность погибшего, его окружение, род занятий, характер взаимоотношений с людьми, что могло прояснить происшедшее.

Личность погибшего установили уже через час по заявлению его жены дежурному районного отдела милиции об исчезновении мужа. Им оказался инженер трамвайного ДЭПО Виталий Лабжинов. Путь был один – искать убийцу по следам погибшего вчерашним вечером и прошедшей ночью.

В трамвайном депо, где работал потерпевший, был выходной день, и там оказалось лишь двое дежурных. Один из них рассказал, что 7-го числа в честь праздника Октябрьской революции, был организован вечер с праздничным столом и распитием спиртного. В конце вечера произошла ссора, дошедшая даже до драки, но драчунов быстро разняли, налили им по полстакана водки, вроде успокоили и помирили. Одним из них был тридцатилетний инженер Виталий Лабжинов. Второй постарше – рабочий 2-го участка ранее судимый за хулиганство Валерий Кротов. Предполагали, что ссора этих двух ребят была из-за женщины Марины Леневой, которую Кротов считал своей невестой. Лабжинов весь вечер уделял ей повышенное внимание, и даже отлучался с ней на какое-то время. Это и привело Кротова в крайне возбужденное состояние. Он набросился на Лабжинова и успел даже несколько раз его ударить.

После выяснения адреса Кротова на его квартире был произведен обыск. Дверь оперативной группе открыл сам Валерий. Был уже одиннадцатый час дня, но чувствовалось, что хозяин только встал с постели, и был в квартире один. Его родители, как выяснилось, были где-то в гостях в деревне и дома не ночевали. Оперативная группа застала Кротова явно врасплох. Он и открывал дверь, полагая, что приехали родители. Но в процессе обыска грязной одежды обнаружено не было. По нашему требованию Валерий предъявил свою обувь – два совершенно чистых ботинка сорок пятого размера, заявив, что другой обуви у него нет. На вопрос, во сколько он вечером 7-го числа пришел домой, ответил, поздно, на часы не смотрел, сразу лег спать. Встречался ли со своей девушкой, отвечал, нет, так как она обиделась, и с праздничного вечера из ДЭПО убежала домой одна. Он почти до двенадцати часов ночи ходил возле ее дома, но вызвать девушку не удалось. На вопрос, почему обувь чистая, если на улицах города грязно, спокойно без тени волнения отвечал, что помыл, так как мать ругается, если он оставляет в прихожей грязную обувь.

Таким образом, ни обыск, ни допрос Кротова ничего не дали. Допрос Леневой также прояснил происшедшее не на много. Она лишь подтвердила, что Кротов действительно был в одиннадцать часов вечера возле окон ее частного дома, во двор зайти не пытался, трижды громко называл ее имя, вызывая на улицу, но она ему не ответила, и он ушел.

По сути, эти показания были в пользу Кротова. Хотя у него полного алиби не было, но не было и доказательств его причастности к убийству Лабжинова. Все доказательства были косвенными и не давали основания для задержания подозреваемого.

Было решено вновь и более тщательно осмотреть место происшествия. С тремя оперативниками я вновь вышел к месту убийства. Осмотр проводился методом спирали, в пределах всего микрорайона. Дул холодный ноябрьский ветер. Грязные тротуары, пролегающие около заборов старых частных домов, постоянно прерывались огромными лужами, которые с трудом приходилось преодолевать почти вброд. Так что у всей оперативной группы были промокшими ноги. Через час продрогшие оперативники стали роптать, предлагая закончить осмотр в связи с его явной бесперспективностью, но я настаивал на продолжении, так как знал, что сидя за столом в своем кабинете, преступление, скорее всего, никогда не раскрою. Судя по всему, это был типичный глухарь. Шел второй час осмотра микрорайона, но результат был по-прежнему нулевой. Мы даже не знали, что именно мы ищем. Да, конечно, искали улики, не представляя даже, в каком виде они могли быть. С трехлетним опытом работы я уже знал, что улики могут быть в каком угодно, даже в самом неожиданном виде. Их надо только увидеть, а для этого не пожалеть ни сил, ни времени при осмотре места преступления, как говорится, пойти по горячим следам.

Надо отдать должное одному из оперативников, когда все уже основательно замерзли, он вдруг обратил внимание на один из дворов.

– Смотрите, за оградой белье сушится, – сказал он с таким выражением, как будто увидел что-то необыкновенное.

Все удивились такому открытию, так как белье сушилось во многих дворах, и никто не видел в этом ничего особенного.

– Да, нет, – продолжал оперативник, – смотря какое белье. Там среди белья пиджак сушится и штаны, то есть чей-то костюм.

Я подумал, что в этом действительно что-то есть. Оставив ребят за двором, вошел во двор, куда в это время из дома вышла хозяйка, и завел с ней разговор, поздравив с великим праздником Октября. Потом спросил, не слышала ли она ночью какого либо шума на улице. Она, конечно, ничего не слышала. Я заметил, между прочим, что костюм она напрасно постирала, так как его нужно чистить в химчистке.

– Да, какая там химчистка, – отвечала хозяйка, – Володька ночью пришел весь в грязи. В трех водах стирала.

– Извините, это, наверно, ваш сын?

– Сын, конечно, просто сладу с ним нет, пришел из колонии, на работу не устраивается, все пьет, и дома почти не бывает.

– А где же он сейчас?

– Да где ж ему быть, спит. Теперь до вечера будет спать.

Когда мы разбудили Володьку, он ничего не помнил, что было ночью. В это можно было поверить. Вспомнил только, что был с другом, соседом, семнадцатилетним Евгением. При осмотре одежды Владимира выяснилось, что он вернулся домой в одном ботинке. Второй, оказывается, ночью был где-то утерян. Два оперативника были немедленно отправлены на поиски этого ботинка на место преступления, и вскоре вернулись в обильной грязи, но с удачей. Второй ботинок был обнаружен в той самой колее. На нем среди грязи явно проступали следы бурого цвета, похожие на кровь. Это был ботинок Владимира.

Так было раскрыто это убийство, благодаря исключительно внимательности и упорству оперативной группы в момент осмотра места преступления. Важную роль сыграла и оперативность следственных действий.

Во время следствия все подробности убийства рассказал Евгений, который оказался рабочим парнем, совсем недавно устроившимся работать на завод. В тот вечер они с Владимиром начали отмечать праздник вместе с отцом Владимира, который после этого ушел на работу в ночную смену, оставив ребятам денег на продолжение праздника. Денег не хватило, и Владимир в состоянии сильного опьянения пошел на разбой с последующим убийством.

Хотя Евгений играл в этом преступлении второстепенную роль, и даже вроде пытался успокоить друга, но получил десять лет лишения свободы, что было не вполне справедливо. Владимир получил расстрел, но был помилован с заменой на пятнадцать лет лишения свободы. Отец Владимира осужден на год лишения свободы за вовлечение несовершеннолетнего в пьянство, и когда вернулся через год из колонии, зашел в прокуратуру с вопросом:

– «Скажите, за что же все-таки я сидел? Я же распил с ребятами только бутылку вина, и не просто так, а за Советскую власть».

Он так и не понял, за что был осужден.