Текст книги "До встречи на небесах! Небожители подвала"

Что касается секретарш, то их недоумок Мешков менял через каждые два-три года и при знакомстве непременно спрашивал: «У вас есть мечта?» Наверняка хотел услышать – «Встретить такого человека, как вы». Все его секретарши были молодые, очень высокие блондинки из Прибалтики, Мешков называл их «женщинами божественной внешности, русалочного типа, с красотой души»:

– Они меня вдохновляют… у них высокие эстетические чувства… они решительные, смелые, но и тихие, тепличные барышни, милые душки. У них благородные мечты, они дар небес…

По-моему, «божественным и русалочным» в них были только волосы до задницы, а в остальном они больше смахивали на баскетболисток, и характеры у них были совсем не «тихие».

По словам Мешкова, секретарши для него «значили очень много», с ними он часами просиживал в ЦДЛ, ездил на дачу, но в ответ требовал не только безропотного подчинения и постоянного внимания, но и отречения отличной жизни. Такой был махровый эгоист и собственник! Такие предъявлял невыносимые требования! Когда одна из секретарш решила выйти замуж, психопат Мешков закатил ей скандал на весь ЦДЛ:

– Ты дура! Все твои мечты меркантильны, омерзительны! Полная идиотка! Не чувствуешь границу отношений! Не ценишь своё счастье! – орал (случался у него и такой разгул чувств).

Он хотел, чтобы каждая последующая секретарша была похожа на предыдущую, только имела «более чистые помыслы», проявляла большую преданность и чаще говорила о своей любви к нему («стелилась» перед ним и утром и вечером повторяла, что он гений, а его сказки – верх совершенства), и вообще была как та шотландская собака, которая после смерти хозяина пять лет прожила на его могиле и там же умерла. Понятно, эта задача не из лёгких.

Последняя секретарша Мешкова жила в его квартире (кроме своих обязанностей ещё ухаживала за уже старой и больной режиссёршей); обе женщины уже и не знали, кто из них жена, кто нянька, кто секретарша, кто любовница, кто друг – обе встречали драматурга радостными улыбками, с двух сторон подавали ужин, а его сон рассматривали как святое: ходили на цыпочках, говорили шёпотом, по телефону отвечали, что Мешков – гениальный драматург и не следует ему названивать, отрывать от дел.

Меж собой женщины общались, как неразлучные подружки, но перед смертью Мешков выкинул отвратительный завершающий аккорд – написал завещание, по которому и квартира, и дача, и машина переходили только секретарше-любовнице; «любимой Таточке», которая сделала из него драматурга, он не оставил ничего! Женщины два года судились, и в конце концов жена получила маленькую однокомнатную квартиру где-то на окраине. Позднее овдовевшая режиссёрша, иначе как «подонок», бывшего мужа не называла, а ещё чаще говорила:

– Даже не хочу произносить его имя.

Недавно она позвонила мне, сообщила новый номер телефона, пожаловалась, что «еле ходит на костылях», припомнила наши «литературные кутежи» в их «театральной» квартире… О Мешкове уже говорила спокойно, даже, как мне показалось, с жалостью:

– …Он не только мои последние годы искалечил, но и свои. Развалил театр, ничего не писал, много пил…

Затем она бурно ополчилась на «демократов», по первое число обругала «своих» (что приходится слышать крайне редко), особенно министра культуры Швыдкого – «Этого пройдоху я знаю давно…».

Мешков был трус и сорвиголова одновременно. Он не летал на самолётах, «Самолёты часто бьются, – говорил, – а я нужен российскому искусству» («Он нужен только своей старушенции», – язвили недоброжелатели). Тем не менее, как любитель романтики и эксцентричных поступков, сумасброд Мешков всё мечтал спуститься на парашюте к любимой женщине (очередной секретарше, двухметровой блондинке) прямо в постель (такая блажь), а выпивши, лихо водил машину (оранжевого наваристого цвета), правда, недалеко (от ЦДЛ до дома, который находился в двух шагах).

Много Мешков не выпивал. «Зачем? Пьяный я буду вам неинтересен» (это кокетливое заявление воспринималось с трудом, тем более что, по его словам, он выпивал «со всем человечеством»).

Помню, как Кунаев перебрал и, возомнив себя пупом земли, высокомерно бросил Мешкову (уже известному драматургу):

– А ты вообще молчи! Ты вообще ничего не написал!

– Андрей, ты чего? – улыбаясь, насторожился Мешков. – Ты чего-то не то говоришь.

Кунаев зашмыгал носом; меняя тон, что-то забормотал и увильнул от разговора. Я ждал от Мешкова смертельной обиды, ожесточённой реакции, а он, великодушный, всё свёл к шутке, всё простил дуролому Кунаеву. Он не зацикливался на неприятностях и каждый день наполнял весельем и красотой. Хотя был случай, когда наш герой (слегка подвыпивший) уподобился Кунаеву – почувствовал, что масштаб его таланта почти равен Шекспиру, и на весь холл ЦДЛ разносил детского драматурга Машкина:

– Как ты смеешь разговаривать со мной подобным тоном?! (Тот нелестно отозвался о пьесах Мешкова.) Кто ты такой?! Выведите его из нашего клуба! Он не член Союза писателей!

Я не берусь судить пьесы Мешкова, поскольку плохо разбираюсь в драматургии и, к своему невежеству, с листа одолел всего несколько пьес классики, но всё же, работая в театрах, пересмотрел немало спектаклей. То, что читал мне Мешков из своих произведений, я воспринимал как высосанные из пальца красивости, местами как безвкусицу, местами как милую бредятину (а я всегда был за ясность). Да простит он меня, старого чёрта, но всё заземлённое, взятое из жизни, мне гораздо ближе красивой выдумки. Ничего нового в пьесах Мешков не открывал, но преподносил их эффектно – это он умел, седой пёс. Когда я высказывал Мешкову своё мнение, он принимал героические позы и кипятился:

– Экий вы, батенька, дровосек. Моё мнение с твоим не совпадает. Ты пойми, ребёнка надо поселять в фантастический мир!..

Мы никогда не могли договориться и, чем больше выпивали, тем больше спорили. Я так привык с ним собачиться, что прямо скучал, когда его не было в ЦДЛ. Хочется думать – и он тоже. Ну не зря же при встрече он говорил:

– Так, ну на чём сегодня схлестнёмся? Мы с тобой фехтовальщики, уважающие противника, ведь так? Правильно я говорю, а? – и, обращаясь к свидетелям встречи, добавлял: – Но учтите, господа, мы стариннейшие друзья, мы знакомы с…

Он отправлялся в путешествие по нашей юности, вспоминал пятидесятые годы, курилку в «Ленинке», тогдашних наших приятелей, «подвальные» выставки, «садовника» С. Чудакова, левых поэтов В. Хромова и С. Красовицкого, которые куда-то сгинули (по одним слухам, забросили поэзию, по другим – вот-вот выпустят книжки), «Бродвей» – улицу Горького, «Пушку» – площадь Пушкина, кафе «Националь», где по вечерам за столами сидели Олеша, Гарин… Мой дружище был необидчивый, отходчивый, незлопамятный, что говорило об уверенности в себе. Нас с Мешковым слишком многое связывало, и, понятно, всерьёз поссориться мы не могли. Теперь-то мне стыдно за некоторые слова, которые я говорил Мешкову. Больше того, иногда мне кажется, что в своих сочинениях он не просто пичкал детей какими-то замысловатостями, а всё-таки преследовал нравственную идею; пусть расплывчатую, но все же идею красоты – то, чего у современных авторов и в помине нет – у них одни хохмы да розыгрыши.

Да, Мешков делал всё, что вздумается, жил свободно и весело, всегда принимал позы – и в жизни, и в искусстве (во всём своём драматическом величии), но, как ни странно, делал это искренне – такая уж у него была врождённая склонность; он, кстати, не отделял искусство от жизни – и то, и другое для него было карнавалом, и он всех приглашал участвовать в нём. И, понятно, он никогда не скучал, ему просто некогда было скучать. Теперь я даже думаю, что лучшим произведением Мешкова была его собственная жизнь.

В характере Мешкова было немало бунтарского – на всякие азартные сборища, митинги, акции протеста он шествовал в первых рядах, громче всех надрывал глотку, поддавал жару вздрюченной толпе. И, естественно, во время «криминальной революции» был самым оголтелым «демократом», даже схватил микроинфаркт от чрезмерного возбуждения (к этому времени он уже постарел, но не помудрел – скорее, наоборот, поглупел).

– Я боец, – говорил друзьям с фанатичным блеском в глазах. – Моя мечта – переделать мир, сделать его справедливым, солнечно счастливым! А вы больше всего на свете цените свой покой.

Новые правители города (все проходимцы, сплошное ворьё) оценили его вклад в общее дело: ему дали возможность организовать частный театр «Пилигрим», который ездил по Золотому кольцу, развлекал иностранцев. Это была впечатляющая победа Мешкова, он сразу взметнулся на Олимп, да так стремительно, словно его подбросила катапульта. В те дни он, самонадеянный, беспечный, уже совсем дедуля, был корифеем театральной жизни, с юношеским энтузиазмом скакал из одной тусовки в другую – и всё в ритме зажигательного танца самбы; от него исходил дух счастливчика – казалось, он нашёл лучшее место на земле и теперь готов со всеми делиться богатством. Но вскоре иностранцы раскусили показуху, и Мешков прогорел; правда, не повесил нос – говорил, что легко отделался – «списали долги». К сожалению, отделался он совсем не легко – в середине «реформ» получил второй инфаркт. Я говорил ему:

– Всё как-то не так. Какой-то массовый психоз, у людей явно мозги сдвинулись. Воротит от всего этого.

А он, безмозглый, отчаянный старикашка:

– Подожди, всё устроится, утрясётся, устаканится.

Некоторое время он, дурной непоседа, ещё продолжал суетиться, выпивал и курил – понятно, меньше, чем прежде, но не в его натуре было замедлять темп, останавливаться, осматриваться, и однажды его сердце отказало окончательно.

Жаль, что старина Мешков маловато проскрипел, не дожил, не увидел окончательный результат деятельности своих «демократов» – изуродованную Россию. Хотелось бы узнать, что он, глупец, запел бы теперь, когда разграбили писательский Союз, когда совершенно не печатают современных поэтов и прозаиков – только детективы и сексуальную литературу и уж совсем никому не нужны его пьесы-сказки; когда его любимый ЦДЛ оккупировали коммерческие офисы с многочисленными охранниками и в ресторане и Пёстром зале гуляют новые русские, а мы, его друзья, только и можем распить бутылку в подвальном буфете (в «царстве мёртвых», по выражению Тарловского), да и то не всегда, ведь живём на нищенские пенсии. Мне кажется, теперь он с ужасом смотрит сверху на то, что натворили его единомышленники, и говорит: «Простите, братцы, я был неправ».

Теперь я частенько ругаю бестолкового Мешкова за его разнузданную «демократическую» деятельность, ругаю, хотя он уже так далеко, что до него не добросить камень. Неверно это – говорить о покойнике или хорошо, или никак (Л. Толстой называл это «ложным правилом»). Ну на похоронах – разумеется, но на вечерах памяти и прочих поминальных датах не мешает подытожить жизнь человека, отметить его плюсы и минусы, сказать правду открыто и честно. Это я сдуру и делал частенько, за что получал выговоры от друзей. А между тем я переживал за умерших не меньше тех, кто пускал о них пузыри (часто откровенно лицемеря). Я и ругал-то умерших, чтобы заглушить боль в себе. И во время встреч с друзьями-стариканами всегда предлагал помянуть поимённо всех, кто уже не мог быть с нами, на что те, кто пускал пузыри, морщились, а писатель В. Шульжик однажды заметил:

– Что ты каждую встречу превращаешь в поминки!

Вот старая оглобля! Будто не понимает-это наш долг, и мы должны быть благодарны судьбе, что рядом с нами жили замечательные люди. Что и говорить, тупые мои дружки-стариканы. Все как один тупые!

Как и в «Ленинке» когда-то, Мешков был украшением ЦДЛ – и не только внешне – он всегда пребывал в прекрасном настроении, всем улыбался, всех называл ласкательно: Юрик, Игорёк, Ленчик. При встрече непременно что-нибудь рассказывал из жизни артистической богемы, расцвечивая рассказ картинными театральными жестами, пританцовывая и откидывая назад седые, в завитках, волосы. Для него сценой был не только ЦДЛ, но и собственная квартира, и дом друга, и улица – об этом я уже говорил. По сути Мешков всегда был настроен на праздник, а это немаловажная вещь – ведь всё и зависит от настроя (на работу, любовь…) Я, например, если даже просто чего-то жду, это непременно происходит. Допустим, думаю: что-то давно не встречаю такого-то знакомого – всё! – на следующий день сталкиваюсь с ним где-нибудь в метро. О настрое и говорить нечего: если с утра настроюсь на выпивку, к вечеру обязательно наклюкаюсь.

Как-то мы с Мешковым встретились на его Остоженке – он беседовал с какой-то своей знакомой, держа за поводок собаку. Я услышал его голос ещё в начале улицы, а уж потом увидел его – жестикулирующего, подпрыгивающего, как всегда, в экзотическом одеянии – ковбойке попугайской расцветки. Когда я подошёл, он торопливо пожал мне руку и, словно мы расстались час назад, продолжал выступать, одновременно вводя меня в суть дела:

– …Понимаешь, да? Как тебе это, а?.. Видал, как звёзды сошлись?!

Он ставил очередной спектакль, где его знакомая и я были актёрами, прохожие – статистами, а магазины и лотки – декорациями. Он, как всегда, был полон энергии, бодрости, захватывающих замыслов.

Мешков не вылезал из ЦДЛ, там он был любимчиком – его, старого беса, любила вся администрация, библиотекарши, буфетчицы и гардеробщики – и вот, пожалуйста: прошло немало лет после его смерти, а вечер его памяти так и не сделали. Такое свинство!

Я вспоминаю нашу встречу на Волоколамском шоссе. Я ехал на машине с участка, только миновал Истру и вдруг увидел: впереди с просёлка выехала «девятка» (уже новая), а за рулём – Мешков; его нельзя было не узнать по седой вьющейся шевелюре. Я посигналил, он остановился, мы вышли из машин, обнялись.

– Какими судьбами?! – раскинул руки Мешков. – Ах, ну да! За Истрой ведь наш писательский посёлок! А я, понимаешь, был здесь на даче у знакомых. Интереснейшие люди! Давай вот что, в следующий раз заедем к ним вместе, а?! У них потрясающие сосны, прямо восьмое чудо света. Я сохранил их аромат, понюхай! – он приблизил лицо (от его седой шевелюры действительно пахло хвоей). – Я любитель хвойных деревьев… А люди интереснейшие, талантливейшие. Давай на следующей недельке к ним заглянем, а?!

Это была наша последняя встреча. Через месяц он умер. В те дни меня не было в Москве; позднее я узнал, что его хоронили всего пять человек, а ведь у него была туча друзей и приятелей (возможно, жена и секретарша-любовница просто никому не сообщили, поскольку у них начался скандал). Впрочем, за гробом Моцарта шли всего три человека, и похоронили его в общей могиле. Главное – о Мешкове у многих осталась добрая память (о его завещании знают всего два-три человека). И в ЦДЛ о нём вспоминают, и со скрипом, но где-то идут его пьесы, а пока человека помнят, он как бы жив.

Заходи, сейчас тебя пропесочу!

Необыкновенный друг мой Юрий Постников на фотографии выглядит смешно: тщедушный субъект, худощавый очкарик сидит за столом среди героев «Весёлых картинок» и улыбается – явно счастлив в кукольном мире; на фоне деревянных и ватных масок его лицо с тонкими чертами – прямо копия арийца, какого-то свихнувшегося аристократа с тёплым, контактным взглядом.

Каждому ясно – симпатии большинства людей всегда будут на стороне тех, кто «сам себя сделал». О тех, кто с детства жил беззаботно, имел все условия для развития и творчества, думаешь: не хватало ещё, чтобы при таких возможностях вы ничего не добились.

Постников не просто «сам себя сделал» – он, хромоногий горбун, выстоял под ударами судьбы, выдержал всё и не сломался. Будучи с детства калекой, он не раз слышал за спиной: «Этот не жилец». Он постоянно испытывал боли, но никогда не жаловался, не употреблял слов «тяжело», «трудно», а если лежал в больницах, не разрешал приятелям себя навещать, чтобы не выглядеть беспомощным. А дома установил для себя жёсткие правила жизни: ежедневно делал физические упражнения, с каждым годом увеличивая нагрузки и никогда не позволяя себе расслабляться; собирал модели фрегатов, занимался переплётным делом, даже научился водить машину и самостоятельно ремонтировать её (доходягу «Победу», которую купил у соседей).

Как многие талантливые люди с физическими недостатками, Постников долгое время вёл замкнутый образ жизни: жил с матерью и сестрой, много читал и сам писал «смешные приключения» для детей – писал о том, чего ему не хватало в жизни; выдумывал загадки, головоломки, лабиринты – всё то, что скрашивает досуг, вносит в жизнь элементы игры.

В середине пятидесятых годов художник-карикатурист Иван Семёнов создал журнал «Весёлые картинки» и пригласил Постникова быть литредактором. Постников согласился и быстро из отшельника превратился в чрезмерно общительного деятеля, даже стал метить на должность художественного редактора журнала, что выглядело слишком самоуверенно; не зря художники шутили:

– Если Постников станет худредом, мы пойдём в сборную страны по футболу.

Окончательно освоившись в «Картинках», Постников написал серию приключений известных героев журнала (с начала шестидесятых я начал сотрудничать в журнале и кое-что иллюстрировал из этой серии; в дни совместной работы и завязалась наша дружба). В своих книжках Постников задействовал весь «Клуб весёлых человечков», но ярче других выглядели Карандаш, которого придумал И. Семёнов, и Самоделкин – детище художника А. Сазонова. Ребята сразу полюбили предводителя «Клуба» – виртуозного рисовальщика с носом-карандашом и смекалистого железного человечка. Да и как их было не полюбить, ведь они вызывали у ребёнка желание и самому что-то сделать. Кстати, печататься Постников начал под псевдонимом Дружков, взяв эту фамилию у подружки, с которой тогда встречался.

После смерти матери Постников в память о ней написал роман «Прости!» (он идо него накатал кирпич какой-то унылой прозы). Роман был слабым, в нём не хватало остроты, а также крепкости, жёсткости, прочности и многих других мощностей, но было целое ведро воды (рукопись проталкивал Я. Аким), и в издательстве роман сократили. Понятно, такие истории авторам не нравятся, и, получив вёрстку, самолюбивый упрямец Постников восстановил текст – не без труда проник в типографию и самовольно перелопатил вёрстку (если ему что-то втемяшивалось в голову, он не отступал). Позднее этот трюк я тоже использовал, когда сам Постников «отредактировал» мои опусы. Как-то он подбил меня на интереснейшее дело – почёсывая затылок, сонно проговорил:

– Напиши-ка в наш журнал сказку. Думаю, у тебя получится. (Первый случай, когда мне предложили что-то написать для журнала).

Пришлось попотеть, но всё же я написал сказку про краски, где одними и теми же красками художники рисуют совершенно разное. Так, один красной краской рисует маки, розы, гвоздики… Другой – мухоморы, пожары… Мои художники Постникову понравились, но он, как настоящий литературный хулиган, без моего ведома ввернул «дополнительную окраску»: первому художнику добавил политический мотив – «и знамёна на праздниках, и пионерские галстуки», а второму вампирский – «и кровь»… Тоже мне преобразователь! Ясно, все мы должны опекать тех, кто нам доверился, но Постников не опекал, а навязывал своё. Больше того, поскольку я был начинающим литератором, он, стервец, посчитал необязательным показывать мне правку и напечатал со своими добавлениями. Я немного расстроился и заявил ему:

– Как хочешь, но, если когда-нибудь сказка выйдет отдельной книжкой, восстановлю свой вариант (что и сделал спустя двадцать лет). Ты в романе целые страницы восстановил, а я что, несколько слов не могу?

– Можешь, конечно, – миролюбиво кивнул Постников. – Но я сделал лучше, нашёл элегантный выход из тупиковой ситуации. Теперь в каждой фразе чувствуется рука мастера. Оценить моё благородство может только благородный человек, ты на него не тянешь (такой был самоуверенный писака, первостатейный хвальбун!).

Спустя пару месяцев после выхода романа «Прости!» Постников протянул мне письмо какой-то старушенции с Урала, где она на все лады расхваливала его писания. Письмецо было чересчур литературным, и я, грешным делом, подумал – уж не накатал ли его сам Постников, тем более что постоянно таскал его в кармане, всем показывал и радовался, как мальчишка, что было бы простительно начинающему автору, но никак не опытному литературному зубру. Но вскоре выяснилось, что старушенция существует на самом деле и откликается на все книжные новинки.

Кстати, позднее так же, как Постников, вёл себя завсегдатай ЦДЛ Глеб Поздняков, который всем представлялся сценаристом (заодно, как бы мимоходом, сообщал, что является профессиональным шофёром и работал таксистом), при этом называл известные фильмы, где был, по его словам, «вторым автором текста» (пойди проверь!). Но однажды этот Поздняков напечатал маленькую юмореску в газете и носился с ней, словно курица с яйцом: всем совал под нос и преподносил как огромное достижение; он так радовался крохотной публикации, что многие усомнились – сценарист ли он вообще (кое-кто выдвигал предположение, что он просто купил рассказец у какого-то юмориста, но я поверил, поскольку мой друг сценарист Рудольф Тюрин был «рабом» у Кончаловского – писал диалоги в сценариях, за что получал неплохие деньги, но в титрах не упоминался).

Позднякова разоблачили довольно быстро – оказалось, он такой же автор фильмов, как мы танцоры Большого театра. К чести Позднякова отмечу: он прекрасно чувствует прозу, и недавно написал хороший роман «Моцарт Иванов» и полностью реабилитировал себя. Ну а какой он таксист, я убедился, когда он подвёз меня на своей машине до метро, – «профессионал» тянул только на любителя с небольшим стажем. Зато, будучи до перестройки всего лишь любителем в бизнесе, сейчас преуспел – стал настоящим профессионалом – владеет (с кем-то на паях) модным кафе.

Что касается моей персоны, то я за всю жизнь только два раза сталкивался с незнакомыми благодарными читателями. Первый раз мне позвонил какой-то мужчина со старческим голосом; назвав свою фамилию, он представился писателем (я такого не знал) и похвалил мои «Утренние трамваи»; затем спросил, где находится местность, которую я описал, и добавил: «Мне всё это близко… наверно, мы с вами одного возраста», но, узнав, что я на десять лет моложе, разочарованно вздохнул и попрощался.

Второй раз я получил письмо из Сибири, и опять от какого-то старикана. Письмо было сухим: «Давно слежу за вашим творчеством… собираю ваши книги… хотел бы иметь и другие… с автографом». Я подивился такому дотошному читателю и уже собрался было послать пару книжек, как писатель Леонид Яхнин, узнав, в чём дело, поднял меня на смех:

– Сергеев, ну ты что, совсем дурак?! Да я сто раз получал такие письма. Это пройдохи, которые по списку рассылают письма, получают книги с автографами, потом их загоняют по двойной цене. Пора бы уж тебе, старому дураку, это знать, хе-хе!

Но я отвлёкся. Так вот, Постников благодушно взирал на мои литературные потуги и всегда выдавал спокойные золотые фразы высоким, мальчишеским голосом. Нельзя сказать, что его язык был для меня божественным откровением, тем не менее рядом с ним почему-то и я выражался приличней – можно сказать, облагораживался.

Забегая вперёд, скажу: даже когда я стал зрелым литератором (и, хочется думать, немного продвинулся поближе к своим друзьям, профессиональным писателям), редакторы не церемонились с моими рассказами: кромсали их, как колбасу, как им вздумается. С. Баймухаметов в «Современнике» безжалостно прошёлся по моей повести и, «чтобы прошла цензуру», написал «шапку» – в том смысле, что это частный случай, без всяких обобщений. А. Калина в своём журнале «Предприниматель» сократил мой рассказ и заменил концовку, наляпав совершенно не свойственные мне словечки, но, главное, об этом варварстве не поставил меня в известность.

Точно так же поступил Шашин, добавив отсебятины в мою статью о Егорове. Поэт Дагуров, работая в газете «Московский железнодорожник», часто печатал мои рассказы (за что ему моё горячее спасибо), но он, тупая башка, выбрасывал из них целые абзацы и всем рассказам давал новые названия – разумеется, мне ничего не сообщал. Я от этого не веселился, но и не огорчался, считая такую бесцеремонность издержками литературной работы, и думал: если будет книжка, напечатаю свой вариант. За меня вступился Тарловский:

– Как он может такое проделывать, ведь сам литератор?!

Опять, чёрт возьми, переключился на себя – воспоминания о друге всё больше превращаются в автобиографию – да простит меня Постников! Ладно, пойду дальше. В «Картинках» ежедневно было скопище творческих личностей, и Постников познакомил меня со многими художниками и писателями (за это ему громадная благодарность).

Не раз прямо из журнала мы набивались в «Победу» Постникова, как сельди в бочке, и катили на выступления перед детьми, а потом в какое-нибудь кафе отметить встречу. То было золотое времечко. «Картинки» имели невероятную популярность, тираж доходил до фантастической цифры – девяти с половиной миллионов, в журнале сотрудничали лучшие детские писатели и художники (в том числе и «левые», которых не печатали в других местах). Я с теплотой вспоминаю наши «тёмные» сборища, доброжелательную атмосферу, которая царила при обсуждении тем, и, конечно, походы всей ватагой в «Арагви». У нас было крепкое мужское братство, и если кто и завидовал кому, то по-хорошему, с уважением к мастерству товарища, что особый случай в творческой среде.

Иногда из редакции мы с Постниковым катили к нему домой на его колымаге (простой, как «жестянка Лизи» Г. Форда), где в маленькой квартирке царила аптекарская чистота с уймой клеёночек, салфеточек, прозрачных чашечек, а на балконе, словно для контраста, виднелся сломанный торшер, кресло с торчащими пружинами, примус без слюды, чайник без ручки… – эти штуковины барахольщик Постников собирал на помойке («люди выбрасывают, а я подбираю; на помойках можно найти неожиданные вещи, которых и в музеях не увидишь»), и при случае чинил в гараже-мастерской, и этому отдавал всё свободное время, которого у него было навалом (даже с избытком), ведь он не пьянствовал по вечерам в ЦДЛ и не волочился за женщинами. Это увлечение Постникова (как и многие подобные увлечения) выглядело лёгким помешательством, но, как известно, именно занятия для души делают человека счастливым.

Постников бережно относился ко всем вещам.

– Надо окружить себя минимумом вещей, – назидательно говорил он (повторяю – спокойным бесценным голосом). – Но такими, которые нравятся, дороги, с которыми много связано. Надо любить их, тогда и настроение будет хорошее, уразумел?.. Небось знаешь, что по вещам в комнате можно судить абсолютно обо всём: возрасте, профессии, характере и привычках жильца?.. У меня стойкая привязанность к вещам.

Вероятно, чтобы подчеркнуть свой золотой характер и свои отменные привычки, Постников подробнейшим образом рассказывал про дачный участок, который получил от издательства (на станции Гжель) и на котором он, мастеровитый, «всё организовал, облагородил», где «божественный порядок, как в стаде жирафов, и все условия для философского созерцания» (я представлял тот аккуратный, вылизанный мирок), предлагал скатать туда «оценить плоды большого труда», но я отнекивался: говорил, что страдаю аллергией на участки, ссылался на жизнь под Казанью, когда десять лет копался в земле.

Но особую любовь Постников питал к инструменту. Это я понял, когда мы ремонтировали его машину, старую колымагу, к которой слово «Победа» никак не подходило. Наблюдая, как он крутит гайки, я понял и более важное – каким образом родились технические выдумки Самоделкина. Кстати, он, чистоплюй, даже гараж чистил пылесосом и, как последний скряга, трясся над каждой гайкой – бывало, потеряю, так жужжал целый час, и постоянно преуменьшал моё участие в ремонте, а своё раздувал. Теперь можно точно сказать: по большому счёту, если я что и забрал у своего наставника, так это бережное отношение к инструменту и к вещам вообще. Хотел ещё перенять его сдержанность (он никогда не выходил из себя), но у меня ничего не получилось.

Понятно, в начале пути у каждого должен быть учитель – от него зависит очень многое; настоящего учителя у меня не было – до всего приходилось докапываться самостоятельно. К примеру, понадобилось немало лет, пока я не понял, что в прозе главное экспозиция, и надо не рассказывать, а показывать, что образ сильнее понятий, а доверие читателя завоёвывается через деталь.

Судьба вознаградила Постникова за стойкость и несгибаемый дух-за него вышла замуж симпатичная, умная (до едкости) редакторша «Детского мира», он стал отцом – одним из лучших в писательской братии: немногие уделяли детям столько времени, сколько он уделял сыну (возился с мальчишкой часами). Вскоре семье Постниковых дали новую квартиру, и, наконец, он поменял свой драндулет (уже прогнивший, с раскоряченными колёсами) на новую машину. Ну и главное – его «Приключения весёлых человечков» прогремели по всей стране. Сейчас его книжки вовсю издают, ими завалены книжные магазины; я рад за моего друга, но всё-таки следовало бы дать пару строк (где-нибудь на титуле) о художниках, создавших эти образы (повторюсь: Карандаша – Семёнов, Самоделкина – Сазонов) – как ни крути, их придумал не Постников, он только развил замысел других. И жаль, что он сам не упомянул о художниках в своё время.

В «Картинках», на редакторском столе Постникова был чёткий порядок: каждая вещь лежала на своём месте; не дай бог что-нибудь возьмёшь и положишь не туда – нагоняя не избежать (уже без всяких золотых фраз). Эта ухоженность рабочего места и чуткое отношение к авторам отличали Постникова от всех редакторов, с которыми я сталкивался; у тех на столе всегда был кавардак (ищут рукопись – «куда делась, прям не знаю!»). А у Постникова к каждой странице была подколота бумажка: кому, что, какие замечания.

Всех авторов, заходящих в редакцию, Постников в шутку называл «бумагомарателями» и деликатно чему-нибудь учил: маститых – как печатать и делать сноски; начинающих, вроде меня, на правах старшего, – как вообще писать; никому не делал поблажек, но, разбирая рукопись, особенно не распекал.

– Надо обращать внимание не на плохое, а на хорошее, показывать, как автор может сделать, – часто повторял он свою главную заповедь, а мне вскользь добавлял: – Иначе можно невзначай нажить врагов.

Со мной Постников вёл просветительскую работу, читал мне, неотёсанному, отдельные лекции (как руководство к действию) – пока мы ехали в его машине, со спокойной уверенностью в себе тихо бурчал: