Текст книги "До встречи на небесах! Небожители подвала"

– А где все Серёжкины друзья не литераторы? – спросил у него.

– Они все в Израиле, Америке…

И я сразу вспомнил фразу Иванова, которую он бросил в середине «реформ»:

– У меня появилась возможность печататься в Штатах. Теперь там свои люди.

В ЦДЛ принято дарить друг другу вышедшие книги и, естественно, их обмывать. Иванов подарил мне с десяток книг; все дарственные надписи начинались словами: «Дорогому графу…»

– У тебя такая благородная морда – просто жуть, – заикаясь больше обычного, объяснял мой друг.

Однажды, во время очередной подписи, наша приятельница Н. Постникова спросила:

– Почему «графу»?

– Графоману, – пояснил я, подозревая, что втайне Иванов таковым меня и считает, как и многих других.

– Ну почему? – стушевался мой друг. – Посмотрите, какая у него благородная внешность…

А спустя полгода он вдруг при встрече чуть не задушил меня в объятиях.

– Графуля! Прочитал твою последнюю книжку и прямо увидел тебя в новом качестве. Книжка состоялась, книжка класс! Я написал на неё рецензию.

Это была не лучшая моя книжка, и я понял, что Иванов, как и все мы, попросту ничего моего не читал; вернее, когда-то что-то слабое пролистал и повесил ярлык «граф». Впрочем, может, это мои домыслы.

Как-то встречаюсь с Ивановым в ЦДЛ – он навеселе, куда-то спешит с кейсом, как всегда – моложавый, красивый, стремительный, полный планов и дел, с избытком жизненных сил; мы обнимаемся.

– Графуля, милый! Подожди меня, скоро вернусь. Бегу к дочери главного редактора «Октября». Тёлка ждёт меня дома, надо её охмурить, хочу напечататься у её папаши.

И так просто Иванов поступал, с такой безобразной практичностью, и в этом был не одинок. Точно такие же номера отчебучивал Яхнин с редакторшами из «Кругозора» и телевидения и Кушак с редакторшей из «Малыша», которая хотела его «обженить» – в обмен обещала то ли собрание сочинений, то ли премию Андерсена. Мазнин, корча из себя праведника, осуждал подобную деятельность наших дружков:

– Что им, других баб мало?! Строят, балбесы, карьеру на своих мужских достоинствах!

Я к этому относился спокойно, но, чтобы избежать сплетен, руководствовался проверенным правилом: не заводить романов там, где работаешь.

Загородная жизнь давала Иванову здоровье и массу впечатлений, но, случалось, доставляла и неприятности. Однажды он сошёл с электрички; на платформе навстречу ему двинулись двое верзил; один грубо спросил: «Этот?» Другой кивнул. В следующее мгновенье Иванов получил удар в лицо – и с переломом челюсти месяц провалялся в больнице (его с кем-то перепутали).

Что и говорить, у загородников приключений хватает. Помню, нечто подобное произошло с Леонидом Мезиновым. На мой день рождения ждём его, ждём… На следующий день звонит:

– Поехал к тебе. В тамбуре электрички парни курят, матерятся. Сделал им замечание – набросились, разбили мне очки, получил сотрясение мозга…

В моей загородной жизни тоже наберётся охапка стычек, правда, меньшего масштаба, когда меня лишь слегка помяли, всё-таки наша семья жила подальше моих дружков, там, куда прописывали в основном отсидевших уголовников, а, как известно, тот народ проявляет себя, где вздумается, только не там, где живёт.

С начала перестройки Иванов, чёртов умник, «перестроился» одним из первых, его конъюнктурная башка заработала, как землечерпалка: он начал писать детективы, запихнул партбилет в ящик и стал ещё более верующим, чем прежде, – если раньше только втайне писал стихи про Христа (будучи секретарём комсомола), то теперь выругается или услышит что-либо неприятное – тут же крестится и бормочет:

– Прости, Господи!

Иванов работал много и быстро (развешивал листы рукописи над столом на верёвке, как бельё); делал «сборные солянки» – собирал в одну повесть разных героев известных книг (то же самое делал художник Владимирский); написал «Винни-Пух в Антарктиде» и этой работой наделал немало шума – Б. Заходер опубликовал статью «Осторожно, подделка!». Переводчик Заходер уже настолько возомнил себя создателем этого героя, что на обложке имя подлинного автора уже и не упоминал. Так у нас создаётся известность!

Иванов в соавторстве с Ламмом писал и детективы (их пробивал в Америке брат Ламма), но ему всё казалось мало. Когда его соавтор издал самостоятельную книжку, Иванов отчитал его.

– Представляешь, – сказал мне Ламм, – у меня есть знакомый издатель, он выпустил мою книжку, а Серёжка недоволен, что без него. Да ещё говорит: «Вы не хотите меня печатать, потому что я не еврей?» (хотя, повторяю, его мать была еврейкой, и почему это скрывал – непонятно).

Я знаю почти всё о своих друзьях, старых говорунах-занудах, – их жизнь у меня как на ладони. В Иванове многое для меня осталось загадкой, он всё же окружал себя непрозрачной оболочкой. Я не знаю, как в нём, чёрте, уживались доброта и злость, пронзительная искренность и явная лживость, ребячество и мудрость; не знаю, чего в нём было больше: естественности или искусственности, таланта или тщеславия, безалаберности или расчёта, но знаю точно – он был личностью, человеком крайностей, необычных (часто бесшабашных) поступков, способным на гнусноватый шаг и на благородное дело. И даже на подвиги. Например, в его остросюжетной жизни было пять сумасшедших лет, когда он работал неистово, с лошадиной силой, по четырнадцать часов в сутки (и продуктивно).

Или взять его последнюю самоотверженную акцию: он привёз из провинции девицу с ребёнком, женился на ней (предварительно развёлся со своей глубоко партийной пятой женой, оставив ей квартиру) и снял квартиру в Пушкино. Эта девица считала себя полуактрисой-полупоэтессой, и всё было бы неплохо, если бы она не страдала нервными расстройствами, а для «успокоения» много курила, выпивала (со слов Климонтовича, и кололась) и была полна «всяких желаний». Так что у Иванова началась весёлая жизнь. Помню, кое-кто из наших дружков пытался обезопасить его:

– Не вздумай прописывать её. Эти провинциальные девицы, как все хищники, сразу садятся на голову. Она оттяпает у тебя дачу…

Иванов посмеивался: он-то, наоборот, считал, что только в провинции и остались порядочные девицы. И не ошибся. Вскоре его жёнушка продала свою квартиру в провинции и на все деньги устроила ремонт дачи Иванова – сделала из трухлявого строения первоклассное жильё. К сожалению, наш герой недолго прожил в новых условиях.

Он погиб нелепо. Зимой его сбила электричка, когда он на велосипеде переезжал железнодорожный путь. Незадолго до этой трагедии мы случайно встретились на Тверском бульваре; Иванов шёл в литинститут с неизменным дипломатом; я узнал его, старичину, со спины по осанке (он ходил, развернув плечи, высоко подняв коротко стриженную седую голову); догнал его, мы обнялись, и он предложил зайти в институт.

– Можешь взять себе выпить, – как-то извинительно выдавил Иванов. – Я-то уже год, как не пью. Если только бутылку пива (потом признался, что несколько раз срывался).

– А удобно ли прямо в институте? – поинтересовался я, испытывая благоговение перед недосягаемым для меня заведением, в котором и не был никогда.

– О чём ты говоришь! – махнул рукой Иванов. – У меня своя аудитория, а моих студентов не будет. Просто надо появиться (в дальнейшее объяснение он не пустился).

Мы купили пива и четвертинку водки, и вслед за другом я с волнением переступил порог литинтитута – заведения, о котором мог только мечтать. Смешно: я уже был литератором со стажем, но пока поднимался по мраморной лестнице, у меня в животе забурчало, а по спине пробежали холодные мурашки – всё оттого, что и в пожилом возрасте я не считал себя профессиональным писателем (стыдно признаться – даже пишу не ручкой, а карандашом, и никогда не смог бы, как многие мои друзья, сразу сочинять за машинкой).

За выпивкой Иванов воодушевился:

– Сейчас студенты – будь здоров! Только и думают, как бы тебя на чём-то подловить, исказить твои мысли. И пишут хреново. Засранцы, одним словом! От них не дождёшься слов благодарности… Девахи, правда, есть ничего, с классными фигурами. Заходите с Марком (Тарловским). Можете закадрить. Мне-то никак нельзя, сам понимаешь…

Потом он говорил о своей жизни за городом, о последней работе. Изредка в аудиторию заглядывали студенты, что-то спрашивали у моего друга, он отвечал, а я, уже освоившись, гордился, что вот так, запросто сижу и выпиваю с маститым преподавателем, и пыжился, чтобы в глазах студентов тоже выглядеть маститым, хотя в душе чувствовал себя великовозрастным никудышным студентом – не имея высшего образования, я на всю жизнь остался учеником. Но, допив водку, я распрямился и вдруг почувствовал, что меня распирает некоторое нахальство, что я и сам готов прочитать лекцию; меня занесло бы и на другие подвиги, но Иванов одёрнул меня и разоткровенничался:

– Был у Михалкова, хотел, чтоб назначил меня главным в Детгиз, сказал, что подниму детскую литературу до небес. Он обещал подумать… Ладно, пойдём, прогуляемся до метро.

Я так и не понял, для чего он приезжал в институт: просто отметиться или покрасоваться, лишний раз почувствовать себя преподавателем единственного в своём роде вуза? (Кстати, студенты над ним частенько посмеивались, за его спиной отпускали едкие шуточки, а после его смерти говорили: «О нём быстро забудут», что на самом деле и случилось.

Впрочем, забыли не только его, но и более талантливых. Ох уж эти студенты! Профессор литинститута, мой друг поэт Эдуард Балашов рассказывал:

– Раза два приглашал Зульфикарова пообщаться со студентами. Ну он, как всегда, начал говорить о своей гениальности, студенты подняли его на смех и захлопали.

Повторюсь, Иванов частенько темнил (таково уж было его устройство), и многое в нём для меня осталось загадкой. Но однажды у него на даче я бродил по участку с его племянницей, моей ученицей (она посещала изостудию). Девчушка рассказывала, какой «дядя Серёжа весёлый и смешной». И сейчас я подумал: а ведь действительно, он был очень весёлый и очень смешной, а эти качества, как правило, присущи хорошим людям.

Почему-то эпизоды, когда он бывал практичным, пробивным, когда строчил конъюнктурные детективы и получал за них шальные деньги (его финальный взлёт), – эти эпизоды мелькают в памяти как досадные мгновенья; неизмеримо больше он запомнился весельчаком и острословом, который в любой разговор подсыпал перца – расцвечивал смешными репликами, а смеялся заразительно, раскачиваясь, то запрокидывая, то наклоняя голову, закрывая лицо руками…

Похороны Иванова устроил его сосед по даче, молодой двухметровый толстяк Алёша, предприниматель из новых русских, о котором Иванов написал книжку «Мой милый мафиози» (по слухам, этот Алёша спонсировал многие последние книги Иванова; до меня эти слухи дошли в ослабленном виде – будто предприниматель дал деньги только на издание книжки о самом себе).

После отпевания в «пушкинской» церкви священник – тоже молодой, но изящный человек – в череде многих прекрасных слов сказал:

– Я общался с Сергеем Анатольевичем всего два раза, но успел почувствовать, какой он хороший человек. И не случайно он писал детские книжки. Его душа стремилась к совершенной жизни. Он верил в Бога, как ребёнок, чисто и открыто…

Когда мы попрощались с Ивановым, священник накрыл его лицо покрывалом.

– Больше не тревожьте покойного.

А меня вдруг охватило дикое желание – растормошить друга, оживить и в обнимку отправиться с ним в ЦДЛ – жутко захотелось вернуть всё то, что ещё совсем недавно называлось нашей дружбой.

Было морозно, ветрено, и, возвращаясь с кладбища, я сильно продрог, но внезапно вспомнил далёкий жаркий весенний день, когда мы с Ивановым, ещё молодые, обмывали одну из его первых книжек в Доме творчества «Переделкино» (чего меня туда занесло, и не вспомнить – кажется, увязался за кем-то из литераторов). Вначале мы с Ивановым выпивали в его комнате, потом в пристанционном буфете, затем доехали на электричке до Москвы и вскоре очутились у его знакомой – какой-то Марины, от неё двинули ещё куда-то… катили на троллейбусе по бушующему проспекту, шлёпали по лужам на своих двоих, словно заблудшие, среди анархии звуков и света… и всё говорили о литературе, о весне и женщинах…

Вы счастливы?

Беззаветный друг мой Константин Сергиенко на фотографии тискает сразу трёх девиц, четвёртая сзади обнимает его… Понятно, Сергиенко сияет от счастья и смотрит на зрителей невинными глазами. Такой взгляд может иметь или святой, или притворщик-прохиндей.

Мне никак не верится, что Сергиенко уже нет. Никак не верится. Иногда зайду в ЦДЛ, возьму рюмку водки, думаю – вот сейчас он войдёт, в неизменной синей кепке, с дурацкой спортивной сумкой через плечо, в которой позвякивают бутылки вина, и с ним – его великолепный «зверинец»: Кролики, Барсики, Медвежата – так он называл своих подружек. Часто со «зверинцем» входили длинноволосые молодые поэты, или старый друг Юрий Деверц, или кто-нибудь из иностранцев. У Сергиенко было невероятное количество знакомых. Общительный и открытый, он обладал каким-то магнетизмом – притягивал к себе, объединял самых разных людей – рядом с ним всегда была праздничная атмосфера.

За последние годы я потерял немало друзей. Одни умерли от болезней, другие – от выпивок, на третьих навалились неприятности, и они не выдержали нагрузок. Но Сергиенко! Его внезапная смерть (от воспаления лёгких) не умещается в голове. Здоровяк, красавец, бывший волейболист и конькобежец, золотой медалист школы и отличник факультета журналистики, жизнелюб, говорун и непоседа, он вечно спешил (не ходил, а бегал) и каждый вечер обзванивал знакомых, сколачивал компании… Из ЦДЛ всех тащил в столовую при консерватории, где его уже ждали юные музыканты, из столовой – в кафе своей приятельницы Ирины Паперной (заведение называлось «Кризис жанра»), из кафе в мастерские художников… И так до утра, почти ежедневно! Он, кутила, мог куролесить несколько суток подряд и, похоже, совершенно не нуждался в отдыхе – такой накал души. Сергиенко был «совой». По ночам звонил не только возлюбленным, но и приятелям – просто поболтать. Потом спал до двух дня (мог дрыхнуть и до четырёх). Не дай бог позвонить ему раньше:

– Ты что, не знаешь, я до двух сплю?! Встану – сам позвоню, – и швырял трубку, чурбан.

Сергиенко не курил и пил только сухое вино (но много и как чай), каждое лето подолгу отдыхал у моря в Доме творчества «Планерское» (естественно, со «зверинцем» и друзьями; к этому мероприятию готовился задолго и серьёзно, как к главному событию года (словно планировал сражение при Бородино), а пляж вообще считал лучшим местом времяпрепровождения – ещё бы! – там столько оголённых девиц).

Крайне редко, разволновавшись в обществе какой-нибудь незнакомки, он закуривал: неумело, раздувая щёки, набирал дым в рот и пускал над головой. Ещё реже, обычно когда кончалось сухое вино, он наливал себе глоток водки – чтобы поддержать уровень застолья, как бы попробовать, чем мы «отравляемся». Никто никогда не видел, чтобы у него заплетались ноги и не ворочался язык, – такой был стойкий выпивала. И совсем в единичных случаях Сергиенко крепко ругался (в отличие от всех нас, постоянно использующих богатый русский сленг).

Родители Сергиенко жили в Новомосковске; его отец одно время работал вторым секретарём райкома партии и, понятно, их большая семья (у нашего героя были сестра и брат) имела кое-какие привилегии. Окончив школу, Сергиенко приехал в Москву и поступил в энергетический институт, но, проучившись год, бросил учёбу и вернулся в родной город. Отец устроил его лаборантом в какое-то предприятие. Затем будущий прозаик служил в армии (где в основном оформлял красный уголок – уже тогда вовсю писал стихи и рисовал), занимался спортом и часто наведывался к родным, благо служил под боком.

После армии Сергиенко вновь приехал в столицу и поступил в университет, но, блестяще окончив журфак, выкинул оригинальный номер – не стал получать диплом, заявив, что намерен заниматься литературой, а не журналистикой.

Сколько я помню, Сергиенко не имел своего жилья (вернее, имел, но в той квартире жили его вторая разведённая жена и сын; с первой женой была искромётная любовь, и она закончилась довольно быстро), он всё время снимал квартиры или обитал у приятельниц и гражданских жён; только когда законная жена с сыном уехали в Германию, перебрался в свою квартиру. Тем не менее, он не производил впечатление скитальца, живущего по-спартански, наоборот – всегда выглядел ухоженным, приодетым в новенькое, и вообще, казалось, живёт в квартире, усыпанной цветами.

Как многие талантливые люди, Сергиенко имел массу чудачеств и странностей. Например, в пятьдесят с лишним лет изо всех сил старался оставаться молодым: подкрашивал, дурень, лысину (ладно, не ресницы), делал накладки, носил кепку (злословы говорили, что и спал в ней); входя в ЦДЛ, долго прихорашивался перед зеркалом, расчёсывал оставшиеся волосы и усы (постоянно таскал расчёску); на свои дни рожденья, когда собиралось множество девиц, шептал мне:

– Не вздумай упоминать мой возраст! В крайнем случае скажи лет на семь меньше.

– Я могу сказать, что тебе двадцать, – хмыкал я.

– Я серьёзно, – хмурился мой друг.

Общался Сергиенко, старый барсук, в основном с девицами и парнями, при этом употреблял модные среди молодёжи словечки: «о блин, наша тусовка, прикол, прикид, понты, я тащусь от этого…» В метро, на манер разных балбесов, потягивал из бутылки «продвинутое» пиво. Это выглядело нелепо: лысый человек предпенсионного возраста в одной руке держит бутылку, другой тискает юную девицу и внушает ей что-то вроде того, что носить джинсы и туфли на каблуке нельзя. И это говорил он, имеющий далеко не отменный вкус. Его редактор и друг М. Катаева не раз жаловалась мне:

– Скажи своему другу, что носить пальто и кроссовки глупо… И уговори его не звонить мне по ночам. Что за манеры?..

Из ровесников он дружил только с Деверцем, Синельниковым, Ряшенцевым, ну и со мной; иногда встречался с поэтом-модернистом Айзенбергом, Рейном и Ковалём. Остальных писателей избегал; о тех, с кем дружил я, отзывался резко (готов был рвать на себе последние волосы):

– Противный! Пройдоха! Жук тот ещё! Прожжённый авантюрист! Нагловатая личность! Ну во-още! (Он именно так и говорил: «во-още!» Это восклицание выражало широкий диапазон чувств: от негодования до восторга.)

Меня Сергиенко настойчиво опекал (почему-то вбил себе в голову, что я непрактичный, чуть ли не беспомощный – это я-то, который после армии работал и грузчиком, и шофёром! А он, ничего не сделавший своими руками и воркующий с девицами, значит, практичный, самостоятельный и прочее – такой был чудило!); называл меня то «большим ребёнком», то «патологически откровенным и патологически подозрительным волком». К слову, вот здесь я ругаю дружков, а они ведь тоже не высокого мнения обо мне. Например, на эти слова Сергиенко (в мой день рождения) Яхнин вскочил и радостно воскликнул:

– Как точно сказано! Сергеев патологически искренен и патологически подозрителен. И ещё он жуткий завистник!

Ещё раньше Дмитрюк дал понять, что вообще считает меня полоумным. Мы с ним завели разговор о друзьях-художниках, и я сказал:

– Все они с приветом. И ты чокнутый. Я нормальнее вас всех.

– Это ты-то? – загоготал мой друг. – Кто бы говорил, но ты-то уж помалкивай!

Даже Тарловский, который обычно сглаживает острые углы, – и тот недавно вспыхнул:

– Ты странный человек! Ведёшь себя как дурак. Веришь в то, во что хочешь верить. Если уж тебе что-то втемяшилось в голову, тебя не переубедишь. Как можно? Ты же взрослый человек! Ты вообще какой-то ненормальный!

Кем меня считают остальные дружки, скажу дальше, в следующих очерках, но вряд ли вспомню что-нибудь хорошее-от них разве дождёшься!

Так вот, Сергиенко не раз меня вразумлял:

– Тебе надо сменить гардероб, ходишь, как бомж. И брось курить! (Я думал, он заботится о моём здоровье; позднее выяснилось – пёкся о своём.) Ты меня поражаешь!.. Тебе надо сделать ремонт в квартире. Когда сделаешь, буду жить у тебя, но учти – со мной трудно. Я веду ночной образ жизни, и во-още…

В другой раз, с притворным испугом, выдал:

– Удивляюсь, как ты до сих пор жив. Куришь по две-три пачки, каждый день пьёшь, да ещё машину водишь под банкой! Учти: когда я к тебе перееду, курить будешь на лоджии, я не переношу дым. И выпивать будем только с девицами, а твоих дружков-пройдох отвадим…

– Тебя Костя любит, – частенько, не без ревности, говорил мне Деверц.

В самом деле, за моей спиной Сергиенко отвесил в мой адрес немало хороших слов, а во время литературных баталий всегда сражался на моей стороне. Во взглядах на литературу у нас было много общего. И во взглядах на историю России (он написал несколько исторических повестей для детей). И мы оба презирали всех нынешних эмигрантов и всяких приспособленцев, и не ходили на собрания, и всегда держались подальше от тех, кто лез во власть. Теперь, когда мне сильно не хватает Сергиенко, я понимаю, что наша с ним привязанность друг к другу была взаимной и почти родственной. Теперь я много отдал бы, чтобы вернуть хотя бы ненадолго то прекрасное время.

Часто мы с Сергиенко пребывали в безденежье и, встречаясь по вечерам в ЦДЛ, брали по бефстроганову (это было нашим обедом и ужином), а выпивку давали буфетчицы в долг. Как-то Валерий Шашин предложил мне довольно заманчивую вещь:

– Есть возможность поехать в Грецию и заработать на сборе апельсинов. Ты как? (Там жила сестра его жены; была замужем за греком).

Я тут же храбро согласился, а вечером предложил Сергиенко присоединиться к нам.

– Во-още-то можно, – нехотя протянул он. – Я не люблю физическую работу, но вот поплавать в море, позагорать – это не хухры-мухры… Кстати, как там девицы? По-моему, гречанки все страшные…

Поездка сорвалась. Сестра жены Шашина сообщила, что нужны сборщики не старше тридцати пяти лет.

Сергиенко был настоящим другом. Я точно знаю: когда кого-нибудь из его друзей ругали малознакомые люди, он тут же вставал на защиту:

– Замолчите! Что вы знаете о нём, во-още-то?!

В середине восьмидесятых годов я строил летний дом на участке; материалов не было, приходилось использовать бросовые, и вдруг на мой день рождения в Пёстром зале Поздняков (его уже упоминал), решив продемонстрировать неслыханную щедрость, подошёл к нашей компании и заявил:

– На следующей неделе дарю машину вагонки!

– Деньги на бочку! – вскричал Сергиенко. – Немедленно! Это не хухры-мухры!

Вагонку я не получил, но и спустя много лет Сергиенко при встрече с Поздняковым мгновенно реагировал:

– Где вагонка?! Во-още!

Когда грянул бандитский капитализм, Сергиенко повезло. В этом везении ключевой фигурой был его приятель «крутой» еврей Александр Розанов. Он несколько лет отсидел за махинации с золотом, потом стал преуспевающим предпринимателем (строил дворцы для новых русских, привозил из заграницы и продавал в Москве машины, продукты). Важный малый, Розанов поставил дело на широкую ногу: учредил какую-то фирму, арендовав несколько этажей в доме недалеко от Кремля, сделал евроремонт, набрал штат молодых сотрудников и сотрудниц, которые в скором времени все купили иномарки.

Сам Розанов имел два «мерседеса» с шофёрами и джип с охраной, в Греции снимал виллу, приобрёл две яхты (одна, по его словам, с тремя туалетами – видимо, целый корабль). Розанов процветал, и всем, кто вкладывал деньги в его фирму, обещал огромную прибыль. Родственники Рейна, Синельникова и Сергиенко охотно принесли деньги (по две-три тысячи долларов; и откуда они у них? Я даже не знал, как доллар выглядит).

При таком размахе Розанову ничего не стоило выделить пару комнат приятелям под издательство (ко всему, окружая себя писателями, Розанов создавал фирме определённый имидж). Деверц и Сергиенко рьяно взялись за издание книг. Выпустили роскошные однотомники Рейна, Синельникова, Ахмадулиной, роман Генри Миллера в переводе Сергиенко. Затем брошюры Сергиенко «Библиотечка Барби». Эту серию Сергиенко называл «гениальным проектом» (хотя ясно – Барби ничего не читает, ей не до книг, она осоловела от роскоши и вообще является символом общества потребления). Серию мой друг написал наспех, как крепкий графоман с плохо развитым чувством юмора. Брошюры выглядели небрежными опытами, унылыми рассказиками, женским рукоделием со множеством замусоленных ласкательно-уменьшительных словечек, неким литературным кокетством – да что там! – просто фигнёй, и каждую последующую книжонку Сергиенко шмалял хуже, чем предыдущую, без души (душу оставлял для любовных игр). Он сам понимал, что «Библиотечка» несопоставима с его предыдущими работами, мне так и сказал:

– Не читай, это для денег.

Зато работой над «Библиотечкой» он обеспечил многих своих поклонниц (из числа умеющих рисовать), а остальных пристроил в издательство секретаршами. Широкая натура, он всегда был щедр и мечтал стать меценатом.

В их офисе царила полудомашняя атмосфера – на столе постоянно дымился электрочайник, не закрывались бутылки вина, лежали бутерброды. При каждом моём визите Деверц с Сергиенко говорили:

– Иди в кладовку. Девчонки набьют тебе пакет «ножками Буша», ведь вполовину дешевле, чем в магазине.

Я отмахивался, а они злились:

– Иди, дурак, чего ломаешься?! Отдашь деньги в кассу, когда сможешь. Пустяки!

В те дни, при встрече в ЦДЛ, Сергиенко ни с того ни с сего совал мне в карман пятёрку, а на мои протесты бурчал:

– Возьми, говорю! Пригодится. И не надо ничего отдавать, ты что, дурак? Ну во-още!

Но моим женщинам Сергиенко говорил:

– Не слушайте его! Он прибедняется. Он, между прочим, имеет квартиру, дачу, машину. Во-още богатей!..

Лет пять, пока существовало издательство при Розанове, Сергиенко жил неплохо: снимал квартиру, приоделся и по два раза в год ездил в Планерское. Потом у его патрона сорвалась какая-то крупная афера, фирма рухнула, и родственники писателей остались без своих долларов. Опасаясь расправы, Розанов втайне уехал за границу, оставив кредиторов с носом.

– Розанов – подонок, – сказал мне позднее Рейн. – И как мы сразу этого не поняли?!

Я уже говорил, что непоседа Сергиенко резвился хоть куда! – ежедневно сколачивал компании, жаль только – не для байдарочных или лыжных походов, не для того, чтобы устроить литературный или музыкальный вечер (несколько лет даже не мог навестить мать в Новомосковске, куда и ехать-то часа три), – он их сколачивал только для праздного времяпрепровождения, для флирта, а поскольку его в основном окружали юные особы (некоторые сходили с ума от любви к нему, но он никогда не уставал от их натиска), болтовню с ними вёл примитивно, со стандартным набором шуточек, как бы разогревая молодёжь:

– О, у тебя мания величия! А мы что, люди второго сорта, да?.. О, ты влюбилась! Во-още! Когда свадьба?!

Он выступал в роли воспитателя-интригана, сводника-провокатора, но эти спектакли снимали дневное напряжение; изредка было даже неплохо подурачиться в обществе его «карамелек» (как я называл стайку его красоток), рассматривая их неким обрамлением застолья. Но гуляка Сергиенко устраивал спектакли почти каждый вечер! И, как опытный режиссёр, старался довести их до конца – устроить роман с одной из поклонниц, а покорив её, переключался на другую. (Такова была глубина его чувств; причём обхаживал девиц, как размазня: под столом гладил коленки, писал записочки – вот слизняк! И у каждой спрашивал: «Вы счастливы?»)

– Сколько сердец, столько и любви, – возвещал этот оболтус. – Любовь – это прекрасная болезнь, любовь – это игра.

Надо отдать ему должное – в этой игре он был силён, то есть болел, не выздоравливая. Все его романы были яркими и проходили на высоком эмоциональном уровне; я не раз видел, как он, негодяй, доводил своих возлюбленных до слёз. Ну а после романа, в отличие от Цыферова, не отправлял девиц в «колумбарий», а оставлял при себе, «в своём театре», только как бы переводил из солисток в кордебалет.

Таких, как я, которые устраивали романы без всякой любви, Сергиенко называл «террористами», а себя «идеалистом и романтиком». Этот совершенный ореол не мешал ему отправлять в Планерское очередную гражданскую жену, а ко мне на ночь приводить её подруг, без всякой романтической бутафории. Такой был мастер парадоксов.

Естественно, любимыми праздниками Сергиенко были: лицейский день и День святого Валентина; к ним он, пустая голова, готовился со всей серьёзностью: и девицам, и друзьям писал валентинки (альбомные стихи) – разводил слюнявую писанину и потом с неделю взахлёб болтал, как весело провёл время. Но, по сути, не кто иной, как Сергиенко возобновил эти праздники (да ещё один – День долгих поцелуев, и ещё какую-то ерунду), – так что молодёжь должна на него молиться. Именно Сергиенко организовывал у поэта М. Айзенберга салонные «понедельники» – литратурные посиделки, – к ним тоже готовился, писал пасквили под псевдонимом Константин Собакин.

Как известно, до бесконечности можно смотреть только на огонь, воду и тех, кто работает, но, я думаю, не только на это. К примеру, в детстве я мог без конца смотреть на трюки Тарзана; в юности, с щемящей завистью, – на студентов; а сейчас, вспоминая и подытоживая свою жизнь, – на старые фотографии. Сергиенко до бесконечности мог пялиться на женщин (и, довольно долго, на себя в зеркало). Он был просто помешан на девицах – не пропускал ни одной (кадрил их на выставках, в библиотеках и, разговаривая с какой-либо из особ, представлял, как будет с ней спать на одной подушке), даже увивался вокруг «нимфеток» (моих учениц). Это было какое-то идиотское самоутверждение за счёт малолеток, я называл его и Деверца, с которым они частенько «работали на пару», «пи…страдателями». Мазнин называл их идиотами, а его жена деликатно – своеобразными.

Бывало, Сергиенко сидит в окружении девиц, ведёт глупую утомительную болтовню (при этом его сердце прямо разрывается от счастья); когда я подхожу, начинает нас знакомить. Я представляюсь:

– Дядя Лёня.

Он сразу петушился:

– Ты спятил! Ну ты во-още даёшь! Совсем ничего не шурупишь. Какой дядя Лёня?! Лёнечка!

Не раз я спорил с ним, слабоумным, до хрипоты, доказывал, что мне неинтересны его «карамельки», что легко одурачивать девчонок, но попробуй приударить за зрелой женщиной, попробуй её опутать в роман.

– Дурак! – кипятился Сергиенко. – Ты меня поражаешь! Это с твоими бабами неинтересно, они все старухи. Тошно смотреть! Во-още»!

– Не болтай чепуху! – обижался я.

– Тошно!.. А для моих девиц я и воспитатель, и друг, и у нас любовь, конечно…

Я-то знал – если бы не сексуальное влечение к этим девицам, чёрта едва он занимался бы «педагогической» деятельностью; почему-то эта его деятельность распространялась лишь на симпатичных особ и быстро угасала, как только он добивался своего.