Текст книги "До встречи на небесах! Небожители подвала"

– Мои девицы – мои цветы, я их выращиваю, – продолжал Сергиенко. – И они персонажи моих книг. Ты почитай «Дни поздней осени». Это ж во-още лучшая книга о любви (в повести много его личного).

– Пробовал читать, – кривился я. – Слюни и сопли. «Овраг» – другое дело. Выше ты пока не поднялся.

– Ничего ты не понимаешь! Девицы со всей страны завалили редакцию письмами.

Это было правдой. А поскольку я не принимал ни кумиров, ни музыки современной молодёжи, мне не нравилась его среда, где он, в самом деле, не только крутил романы, но и черпал материал для работы. Я советовал ему, помешанному, устроиться учителем в женскую гимназию:

– Там уж развернёшься, если тебя не упекут за решётку.

Кстати, недавно в изостудию пришла моя бывшая ученица, уже семнадцатилетняя барышня. Напомнив о себе, она сказала:

– Я знаю, вы были другом Константина Константиновича. Расскажите о нём поподробней. Я написала пьесу по всему его творчеству(!). По-моему, он гениальный писатель.

Такой исчерпывающий взгляд. «Писательница» обещала пригласить меня на премьеру, когда поставят её пьесу.

Однажды Новый годя встречал в одиночестве, вернее, со своими собаками. Вскоре после полуночи позвонил Сергиенко и уговорил меня приехать на Ленинский проспект, сказал, «компания классная, ждём тебя». Когда я приехал, он, симпатяга, полулежал на диване, изображая шаха в гареме: одна девица гладила его виски, другая массировала руку, третья чесала пятки, четвёртая перед ним порхала – танцевала что-то романтическое, пятая подносила вино и смотрела ему в глаза с обожанием. Сергиенко торжествовал, был счастлив до неприличия, прямо захлёбывался славой любовника-воспитателя (только что не мурлыкал – попросту выглядел, как лучезарный дурак); похоже, его белоснежная мечта (жить одновременно с несколькими девицами) осуществилась. Но главное, он, остолоп, всем своим видом пытался вызвать у меня острую зависть.

В той компании, кроме «эстеток» Сергиенко, были ещё две-три какие-то расхлябанные девицы и два каких-то смурных парня, и музыка из трёх нот, и пустые разговоры: «наша тусовка, крутой прикид, понты…» Я выдержал минут пятнадцать и попрощался; мне вслед Сергиенко отпустил целый водопад оскорблений: от дурака и тупицы до полоумного законченного кретина (при этом его компания сияла от восторга). А я, в свою очередь, думая о нём, пришёл к выводу, что талант и ум – разные вещи.

В таком же окружении я встретил Сергиенко в Планерском.

– Кого я вижу! Во-още! – заликовал он, подбежал, обнял: – Пойдём с нами. У нас классная компания, жуть как интересно!

– С тобой – хоть куда, но без этих ребят, – буркнул я.

– Дурак! У тебя что, крыша поехала?! Ну ты во-още! Ничего не понимаешь. Это то, что надо. Девицы первый класс.

Из своего Новомосковска Сергиенко перетащил в столицу десятки девчонок; со всеми крутил романы, но каждую пристроил в институт или устроил на работу, некоторым позднее подыскал мужей. Случалось, бывшая возлюбленная Сергиенко готовила в институт его новую подружку, например Барсик (Таня) – Медвежонка (Иру).

С Барсиком у Сергиенко был самый долгий роман; собственно, они жили в гражданском браке (у неё). Они познакомились, когда ей было семнадцать лет, а ему на тридцать больше. Она нравилась всем; не раз, когда Сергиенко заводил побочные романы, его друзья Синельников и Айзенберг, да и многие другие, говорили ему:

– Кость, ты не дорожишь Барсиком. Смотри, мы у тебя её отобьём.

Я по-настоящему любил Сергиенко и не мог остаться в стороне.

– Ты допрыгаешься, – говорил ему. – Лучше Таньки у тебя не было и не будет. Женись на ней, свободу твою она не стесняет.

Он соглашался, но начинал финтить:

– Не хочу ей портить жизнь… – и прочее.

Спустя несколько лет, когда жена Сергиенко с их сыном уехала в Германию, Сергиенко перебрался в свою квартиру, привёз из Новомосковска шестнадцатилетнюю Иру (Медвежонка) и стал её обхаживать. Барсик долгое время всё прощала ему, старому попрыгунчику (в сердцах ругала его и жаловалась мне: «Он уже три года до меня не дотрагивается!»), но в конце концов у неё появился поклонник. Сергиенко это не понравилось – он, дубовая башка, эгоист высшей марки, закатывал ей скандалы:

– Нашла богатого, да? Продалась за шубу, да?! Во-още!

Доводил девчонку до слёз, а убедившись, что она по-прежнему его любит и готова на всё, успокаивался и продолжал свой безалаберный образ жизни, а меня предупреждал:

– Если Барсик со своим хахалем заявится в ЦДЛ, не вздумай их проводить в ресторан! Иначе ты мне не друг! Во-още!

И я не проводил, чем жутко обижал Татьяну, в сущности, мою хорошую подружку; «Попроси кого-нибудь ещё», – говорил, а она посылала мне презрительную усмешку.

Немало девиц, с которыми Сергиенко имел романы и потом устранялся, ругали его и плакали у меня на груди. Я защищал друга, как мог. Помню, одна разошлась:

– Твой Костя – редкостный негодяй!..

– Неправда. Просто у вас не сложились отношения… Он талантливый, добрый, красивый…

Она вспыхнула:

– А я?! Я не красивая?! Да куда он смотрит!

Иногда, честное слово, мне было жалко горячее сердце Сергиенко, ведь вокруг шастали сотни симпатичных девиц, и он на каждую делал стойку и каждую, из числа знакомых, держал на крючке, – короче, ему приходилось туговато; как известно, в таких делах требуется крепкое сердце и крепкие нервы, а у него и то, и другое было слабоватым.

Одно время Сергиенко жил у своей приятельницы И. Паперной. Позднее она говорила:

– Костя – неумеха и вообще в быту невыносим: сноб, капризный, привередливый и зануда… И ленивый, как не знаю кто…

Понятно, принимать на веру слова женщины в таких случаях не стоит, особенно если она имеет виды на мужчину, которому предоставила жильё. Например, когда Сергиенко жил у Деверца, они, по словам последнего, вдвоём вполне приемлемо наклеили обои и сколотили полку (это Деверц сообщил как весомое достижение, что, понятно, вызывало смех), и Сергиенко был совершенно неприхотлив в быту и даже благотворно повлиял на друга: приучил его ежедневно плавать в пруду. А когда Сергиенко оставался ночевать у меня, он неплохо жарил картошку, терпимо переносил общество моих собак (хотя равнодушен к животным), без всякого занудства внушал мне, что Генри Миллер – великий писатель, только канючил, чтобы я «немедленно сделал ремонт в пиратской квартире», но здесь он больше думал о своих подружках, чтобы их не шокировать неприглядным интерьером.

Мимоходом замечу: в моей запущенной квартире хотя бы вещи лежали на своих местах; у некоторых одиноких мужиков (у Кушака, например) в квартире творилось чёрт-те что; казалось, её потрошили грабители – всё было разбросано, свалено. Такие, как Постников, у которого, как я уже говорил, всё блестело, словно в музее, – редкость. Ну, может, ещё бывший моряк Борис Воробьёв – тот ежедневно драил свою хибару. Остальные жили в захламлённых квартирах (в том числе «гении» Шавкута, Щеглов, Кунаев). Хотя вот вспомнил ещё одного аккуратиста: переводчик Валерий Агранат вообще превратил свою квартиру в офис; в ней красовались дорогие вещи, всё сверкало, но в ней, вылизанной, не было уюта, про творческую атмосферу и говорить нечего.

Так вот, ночуя у меня, Сергиенко выглядел вполне сносным жильцом, но совсем в другом качестве выглядел на моём участке. Во-первых, он был совершенно безразличен к природе и, как я понял, будучи «совой», никогда не видел восход солнца. Во-вторых, мой слесарный инструмент, который я собирал не один год и которым гордился, как сокровищем, не произвёл на него, дуралея, ни малейшего впечатления – он смотрел на него, как на безделушки, и даже не знал, для чего предназначены элементарные вещи. В-третьих, когда я сообщил, что дом построил сам, он не замер в восторге, а ткнул меня кулаком:

– Ладно врать-то! Совсем заврался!

А когда сосед подтвердил, что я автор строения, он долго, с глупой радостью, хихикал:

– Во-още-то это не дом, а логово волчонка. Нет уюта. Окна какие-то разные. Слишком крутая лестница, слишком скрипят двери (понятно, этими словами смертельно меня обидел).

В-четвёртых, когда я стал что-то мастрячить в сарае, Сергиенко, бестолочь, это воспринял как намёк, чтобы и он поработал на свежем воздухе, в то время как он настроился качать свою подружку Лену в гамаке, что и проделывал, подвыпивший, несколько часов подряд, откровенно сказав мне, что не любит физический труд. Такой был хлюпик, только и красовался перед девицами. Уезжая, я объяснил ему, как отключить газ, воду и пробки на электросчётчике (он решил пожить с подружкой пару дней), но, когда я приехал через неделю, всё было открыто: газ из баллона улетучился, лампы горели, только что вода не капала. Такие малоутешительные факты. Помню, в тот день я его, безголового, ругал на чём свет стоит.

– Тебя надо женить, – часто говорил мне Сергиенко. – Я подыщу тебе жену. У меня даже есть кое-кто на примете.

Не скрою, эта светлая мысль некоторое время будоражила моё воображение, но потом в одной компании он подвёл ко мне вчерашнюю школьницу с кукольным личиком – мы договорились встретиться лет через пять-семь, когда она подрастёт.

Однажды, в день моего пятидесятилетия, Сергиенко взволнованно объявил:

– Вечером приду к тебе с классными девицами. Одна, Галя, для тебя. Чувствую, у вас будет глобальный роман.

А накануне я сидел с друзьями в ЦДЛ (Сергиенко появился позднее); внезапно один из друзей заметил, что по кафе, в поисках свободных мест, ходят две толстушки с чашками кофе, и пригласил их за наш стол; другой друг объяснил, что наше застолье – прелюдия к моему юбилею, налил толстушкам водки, предложил выпить за меня. Женщины оказались какими-то продавщицами, пришли на концерт (в результате задержались с нами и попали только на второе отделение); они впервые оказались в ЦДЛ и были немало удивлены, что писатели мало чем отличаются от остальных мужчин (святая простота!). Перед тем как они направились в зал, я, подогретый водкой, взял и брякнул:

– Приходите завтра, поможете готовить закуски, – черканул им адрес, а потом крепко выпил и обо всём забыл.

Сергиенко, как и обещал, привёл целый цветник девиц, и среди них – художница Галя, лучший сергиенковский цветок (в предвкушении романа моё сердце забилось чаще.) И вдруг в разгар нашего застолья, когда в квартире уже стоял дым коромыслом, а я почти влюбился в Галю, и мы с ней договорились, что она останется у меня, – в этот самый момент раздался звонок в дверь, и на пороге появились толстушки… с банками солений и мочений. Некоторые из друзей (из тех, кто был с жёнами) слегка опешили (их жёны поморщились и откровенно запрезирали меня), Сергиенко начал меня отчитывать, крутить согнутым пальцем у виска:

– Ну ты во-още! Полный идиот!

Выручил Леонид Мезинов; он усадил толстушек рядом с собой, начал ухаживать за ними, открывать банки. На время все успокоились, и пьянка продолжилась, но Галя больше в мою сторону не смотрела, а когда все расходились, у лифта кивнула на толстушек, и зло процедила мне в лицо:

– Вы только таких и достойны!

К сожалению, это была жестокая правда. Большинство интеллигентных девиц Сергиенко смотрели на меня как на старого ворчуна (каким я, собственно, и был), а продавщицы всегда видели во мне «своего мужика». Особенно толстушки. Как говорили древние римляне, «каждому своё».

Однажды Сергиенко затащил меня в театр Розовского, где собирались ставить его «Овраг» (но так и не поставили) и где он был своим человеком; затащил на мюзикл Паперного «Твербуль», о котором молодые актёры театра растрезвонили по всей Москве – рекламировали сами себя.

Это был не мюзикл, а балаган, с бессвязным набором слов и звуков. Через десять минут я одурел и выскочил из зала. Сергиенко высидел до конца (часа четыре) и, как оказалось, балдел от этого зрелища уже не первый раз. Естественно, при встрече мы до посинения доказывали друг другу, кто из нас полный дурак. И только на свой день рождения, когда мои друзья-музыканты запустили музыку нашей молодости – классический джаз, а от Сергиенко послышался грозный окрик: «Выключите эту бодягу!», я понял всю несовместимость наших вкусов. И, кстати, компаний с разными духовными запросами.

Именно с того дня мне пришлось отмечать свой день рождения два дня подряд: в первый – с друзьями музыкантами-байдарочниками, второй – с друзьями литераторами и художниками. Инженер Леонид Доменов, которому было всё равно, о чём говорить и что слушать, присутствовал оба дня.

Я устраивал выпивки не для того, чтобы пощекотать самолюбие, услышать приятные слова; просто такие дни – повод собраться всем вместе. Так же поступают и Мезинов с Тарловским, и Шульжик с Сергиенко, а вот Кушак с Яхниным никогда не собирают друзей, хотя на наши сборища прибегают одними из первых. Никак не пойму, что это – жлобство или ещё что? Оба даже зажали свои шестидесятилетние юбилеи. Ну, Яхнин понятно – не хочет раскошеливаться, но Кушак-то почему? Никогда ничего вразумительного по этому поводу от него не слышал.

Разность вкусов и привязанностей не мешала нам с Сергиенко оставаться друзьями, ведь в главном – во взгляде на литературу, на дружбу и материальные ценности – мы были едины. И потом надо признаться: меня тянет к людям, которые мыслят и поступают не так, как я. И вообще хорошо, что все мы разные, ведь известно – больше всего раздражают те, кто особенно похож на нас.

Как-то мы с Сергиенко вышли из Домжура. Был отличный летний денёк, но наш герой, вопреки обычаю, никуда не спешил и никуда меня не тянул – несколько дней назад закончился его долгий неудачный роман с художницей Настей (она окончательно бросила его), и он пребывал в глубокой печали (позднее этот роман ляжет в основу его слезливой мелодрамы «Дни поздней осени»).

– Пойдём прогуляемся по арбатским переулкам, – предложил мой друг.

Мы бродили до темноты, и всё это время Сергиенко выплёскивал на меня свою боль; на улицах стояла мягкая вечерняя теплота, а он так нервничал, что поёживался – ему было холодно.

Эта его Настя, профессорская дочка аристократических кровей, жила в роскошной квартире элитного дома: её дед был главным художником Детгиза, и, понятно, благополучие внучки ни у кого не вызывало сомнения – она иллюстрировала всё, что хотела. Собственно, она пробилась бы и без деда, поскольку была талантлива, умна и красива, и, естественно, в глазах Сергиенко сияла, блистала, сверкала.

Как многие провинциалы, Сергиенко тянулся к людям «высшего общества» (в этом он напоминал Скотта Фицджеральда, который, как известно, говорил: «Богатые не такие, как мы», на что кто-то съязвил: «Ну– да, у них денег больше»,) и не на шутку комплексовал в их среде (то и дело пытался уколоть за богатство, за образ жизни и вообще за врождённую внутреннюю культуру):

– Ну конечно, у вас высокие чувства, высокие идеалы и всё такое… У вас мания величия!.. А мы что для вас, люди второго сорта, да?

Всё это касалось женщин, мужчин из «высшего общества» он презирал – понятно, ещё и потому, что не мог быть таким, как они; не зря кое-кто считал его снобом, а кое-кто и мнимым интеллигентом.

Во время той прогулки я рассказал Сергиенко, как тоже когда-то смотрел на московскую элиту с немым восторгом (на художников Збарского, Щапова, Красного, Мессерера, которые ещё в конце пятидесятых годов имели роскошные мастерские, «мерседесы» и целый пароход в Водниках); как, будучи бездомным и нищим, завидовал «арбатским мальчикам» – сынкам и племянникам с известными фамилиями (Е. Дунаевскому, Эренбургу, Маркишу, Габриловичу – они с детства вертелись среди знаменитостей, которые их всячески поддерживали), и, только женившись на манекенщице и узнав всю эту золотую молодёжь (приятелей жены), понял: большинство из них-дерьмовые люди и, главное, – никакие не таланты, а малозначимые деятели, нахватавшиеся всего понемногу (кстати, все – «богоизбранные»).

Сергиенко отмахивался от моих ярких воспоминаний:

– Я всё это знаю лучше тебя, во-още. Но пойми, голова, Настя совсем другая. Она настоящая принцесса, и не какая-то книжная пустышка, а живая, умная.

Чувствительный, ранимый, он остро переживал любовное поражение, и мне было искренне жаль его, талантливого, неустроенного бессребреника. В очередной раз я завёл разговор о том, что он, старый лысый пень, общается не с теми женщинами, что «карамельки» только обедняют его жизнь, что рано или поздно они выйдут замуж за сверстников и он, их «папочка», останется один…

– Я знаю, – грустно кивнул мой друг. – Но с вашими старухами мне скучно.

Тот, кто думает, что Сергиенко не знал себе цены как писатель, ошибается. Масса примеров, хотя бы вот: однажды он влетел в ЦДЛ, прямо лопаясь от злости.

– Только что был в «Малыше» (издательство), и что мне говорит редакторша Васильева?! Что мои сказки – слабые!.. Это она говорит мне! Ну во-още даёт! Да ещё ссылается на Мезинова, что и ему не понравились. Что они понимают! Да она ещё книжки не читала, а я уже издал три исторические повести! – и дальше начал распространяться в том смысле, что по-настоящему оценить работу может только мастер в этой области, а Васильева с Мезиновым и на подмастерьев не тянут.

В другой раз, когда я хвалил Коваля, себялюбец Сергиенко не вытерпел:

– Ты меня поражаешь! Ну что твой Коваль?! Он что, создал образ или сюжет?! Оригинальничает – пишет, чтобы всех поразить. Слишком возносят его! Вот у меня в «Собаках»…

Многих литераторов он вообще топтал что есть мочи:

– Твой Яхнин – прожжённый тип, ноль без палочки, пишет тяп-ляп. Даже его жена Марина это понимает. Мы заговорили о литературе, и она ему: «Уж ты-то помалкивал бы!» При мне, представляешь?! И он всё терпит…

– Твой Кушак – мерзкий тип. Представляешь, мы в Переделкино устроили вечер танцев. Он влетает: «Вам здесь не танцплощадка! Мешаете работать!» Ему, видите ли, мешаем писать его дурацкие стишата. Ну во-още! Какой он поэт? Он компилятор. Я валентинки лучше пишу.

О стихах молодых поэтов и вовсе говорил, как о конфетах: нравится – не нравится. Обо мне отзывался неплохо, как бы снисходительно похлопывал:

– Между прочим, хороший писатель. Пишет необычно, так же как и необычно говорит (случалось, в застолье я что-нибудь брякну – он сразу своей подружке: «О, это запиши!»).

Но не дай бог кому-нибудь похвалить мою книжку. Поэт Голубничий рассказал:

– Вчера выпиваю с Сергиенко и Деверцем и говорю, что из всей вашей когорты могу читать только Сергеева.

Костя так расхохотался и выдал:

– А ты меня-то читал?

Как-то сидим в компании с девицами, Сергиенко их тискает за все места, щебечет, внезапно мне бросает:

– Успенский пробил собственное издательство. Издаёт себя, Остёра, и будет издавать Коваля и меня. О тебе ничего не сказал, вот так!

– Естественно. Я всегда на задворках.

Наедине Сергиенко говорил мне прямо:

– Ты плохой сюжетчик. Где каркас рассказа?.. О женщинах пишешь грубо, во-още, как дикарь. Только и можешь о своих собаках… Слушай меня, балда, я всё-таки журфак окончил. Не забывай об этом. И, между прочим, печатать не умеешь. У тебя то висячая, то лежачая строка (именно он объяснил мне, неучу, элементарные вещи).

Я и сам знал свои чудовищные недостатки и безоговорочно соглашался с ним, но дальше он сыпал на меня и более суровые упрёки: и делаю я всё не то, и живу не так, и не с теми дружу, и не с теми женщинами встречаюсь, и неправильно разговариваю с ними, и вообще не умею себя вести… Здесь уж я активно оборонялся от него, настырного.

Как-то сидит с девицами в ЦДЛ, увидел меня с папкой (я принёс рассказ Дагурову в газету «Московский железнодорожник»), выхватил у меня папку, стал читать рассказ, одновременно потягивая вино и бросая реплики подружкам. Абзац прочитает, что-то спросит у девиц, перелистает страницу, ещё абзац пробежит.

– Кость, что за небрежность? – говорю. – Я, может, ночь не спал, а ты листаешь по диагонали.

– Молчи! Я всё увижу. Я профессионал!

И вроде действительно, чёрт, всё увидел: сказал – где именно плохо.

Сергиенко был настоящий друг: когда меня перестали печатать, он сам отнёс мою рукопись «Оглянись…» в «Молодую гвардию» и написал на неё убедительную рецензию. Можно сказать, он и Приходько вернули меня в детскую литературу, когда я уже перестал писать для детей и пробовал силы в рассказах для взрослых.

Когда же дело касалось его произведений, Сергиенко становился на редкость практичным. В редакции у Розанова первым делом издал буклет – синопсис с перечнем своих произведений и предисловием какого-то польского писателя. Сунув мне в руки синопсис, сказал:

– На, смотри! Это тебе не хухры-мухры. Здесь ещё не указано, что из «Собак» («Прощай, овраг!») я сделал пьесу, и она идёт у Спесивцева в театре «На досках».

Чуть позднее он даже не познакомил меня с переводчиком из Голландии, хотя мы часа два выпивали за одним столом (вот бескультурье провинциала!), а, отдав ему свои книги, сказал с приливом энтузиазма:

– Это классные вещи. Лучше в Москве ничего нет…

Такой был бахвалец! О своём таланте мог болтать на каждом углу – давал понять, что своим творчеством «расширил пространство», сделал приличный вклад в наследие человечества. Однажды сказал:

– Хороших писателей немало, но в литературе остаются единицы (естественно, такие, как он).

Бывал Сергиенко и неискренен. Как-то говорит:

– Рахманин подарил мне свой роман «Господин Сперматозоид». Ну это во-още! Ужас! Кошмар! Невозможно читать!

В этот момент показался Рахманин, и Сергиенко занервничал:

– Ой, ведь сейчас подойдёт. Что ему сказать, прям не знаю…

Рахманин подошёл:

– Кость, ну как?

Сергиенко заёрзал, сбивчиво забормотал:

– Ну, я не знаю… Сергеев меня осудит… Но во-още-то… мне понравилось…

Обо мне он, баран, ляпнул без всякой задней мысли, по простоте душевной. Рахманин был слабым писателем и тщеславным, самовлюблённым человеком, но он не был дураком – он всё понял как надо.

К писательской работе Сергиенко относился с ленцой, но, если раскрутится, сидел как проклятый. Когда он писал исторические повести (а он как прозаик начинал именно с них и писал эти повести быстро и свободно), мы иногда встречались в читальном зале «Ленинки», и я отлично помню его, склонившегося над книгами, сосредоточенного, серьёзного…

Исторических повестей для детей он наклепал несколько штук – в них полно фактов, но нет дыхания прошлого и ещё чего-то, ну, в общем, скучноватое чтиво. Другое дело – его повести о любви, то, что он писал для души, – это по-настоящему талантливые вещи. Ну а написать что-то уровня «Оврага» вообще удавалось немногим.

Сергиенко вобрал в себя лучшие черты истинного русского – широту, щедрость, загульность; и простодушие, и доверчивость (доверился аферисту Розанову), и некоторый романтизм. Он – из последнего поколения писателей, которые в своих книгах звали к добру, давали людям надежду на лучшее. Кто бы мог подумать, что наступит разбойничье время и наши прошлые неприятности покажутся мелочью в сравнении с настоящей трагедией всей страны, когда такие, как Сергиенко, окажутся попросту не нужны. В девяностых годах всё рухнуло, начались оргии «демократов», появилось разрушительное искусство, и даже для детей стали выпускать безнравственные книги. На фоне теперешних настырных, циничных писателей и вала их конъюнктурных произведений Сергиенко выглядит человеком, который жил рядом с нами, но в другой стране, человеком, идеализирующим мир, а его повести о любви – неким чистым оазисом.

Но и среди нашего поколения, мне кажется, Сергиенко как литератор не был оценён в полной мере. Как пример – всего один вечер памяти, в то время как Ковалю их устраивают по два-три в год; а между тем, как сказал поэт Леонид Мезинов, Сергиенко по таланту не ниже Коваля. Впрочем, Мешкову и Качаеву и одного вечера не устроили (как будто и не было таких писателей), а о Цыферове вспомнили спустя двадцать лет.

Бесспорно, лучшая вещь Сергиенко – повесть о собаках «Прощай, овраг!». Я думаю, даже если бы он больше ничего не написал, этой повестью он навсегда останется в русской литературе для детей. Конечно, повесть не «Сны Чанга» Бунина, Сергиенко не проник в душу собак (что и понятно: он их не знал). В повести можно разглядеть подражание «Маленькому принцу» Сент-Экзюпери («Просто эпигонство», – сказал Тарловский; но, если внимательно всмотреться, покопаться, во многих произведениях можно найти отголоски каких-то предыдущих авторов), но ясно одно – это самобытное и гуманное произведение, и «не о собаках вовсе, а о нас с вами», как говорил сам Сергиенко. Не случайно на похоронах нашего друга поэт и издатель Синельников назвал «Овраг» бестселлером своего времени и позднее переиздал его вместе с другими повестями Сергиенко.

– Кстати, если бы не женщины, – вечные спутницы Кости, – быть может, он и не написал бы такую вещь, – заметил поэт и издатель (имел в виду и своё помешательство на женщинах).

А я замечу: за долгие годы, которые я знаю Синельникова, он ни разу ни о ком хорошо не отозвался ни как о писателе, ни как о человеке (даже о «своих»; например, о поэтессе Т. Бек – «бездарная дочь бездарного писателя»), правда, делал это со смешком, но всё же испытывал радость, что обнаружил в ком-то отрицательное. Только хвалил какую-то поэтессу Аделис. Отзыв о Сергиенко – второй случай; вероятно, потому, что отзыв – о покойнике (в самом Синельникове гнездилось чрезвычайно высокое самомнение, но то, что я у него читал, – не ахти как талантливо; на мой взгляд, его стихам не хватает ясности; по-моему, он из числа «книжных» поэтов).

На похоронах Сергиенко выступали многие, но особенно проникновенно, с дрожью в голосе и слезами на глазах, говорил Деверц (впоследствии именно он много сделал для переиздания книг нашего друга и каждый год собирал всех нас, чтобы отметить его день рождения и годовщину смерти).

Спустя несколько дней мы с Рейном вдвоём поминали в ЦДЛ Сергиенко. Рейн только что вернулся из Америки с похорон Бродского и сказал:

– Знаешь, Костина смерть меня потрясла больше, чем смерть Бродского. У Иосифа всё-таки болело сердце, он много курил, часто плохо себя чувствовал, но Костя-то никогда не болел.

А в день похорон Сергиенко я возвращался домой вдрызг пьяный, медленно брёл по тёмным улицам. Я хоронил почти всех родных и немало друзей, но всегда держал себя в руках, а в тот вечер сломался – прислонился к дереву и не мог сдержать слёз. Ко мне подходили какие-то люди, спрашивали, что случилось.

– Мой друг умер, – задыхаясь, бормотал я.

Что странно, при жизни Сергиенко постоянно командовал мной и командует сейчас, после смерти, – я часто вижу его во сне, он бурчит:

– Ну ты во-още! Делай, как я говорю; у меня всё-таки высшее образование!

Смерть Сергиенко – для меня огромная потеря. Последние годы мы виделись почти каждый вечер: он, Коваль и я. Собственно, ради этих двух людей я и приходил в ЦДЛ. И надо же! – потерял обоих почти одновременно.