Текст книги "Ситуация на Балканах"

Все они думают, что стоят на берегу моря. А перед ними пруд. Им мерещится на воде след ветра, предвещающего бурю. Нет. Водомерка скользнула вдоль берега, прочертила дорожку. На пруду не бывает штормов. Но если всем скопом лезть за этой водомеркой, если тащить за собой барона Гогенбрюка, Бакунина, турецкого султана, анархистов, панславистов, польских заговорщиков, офицеров обоих жандармских дивизионов и бог весть кого еще, то и на пруду может подняться такая волна, что смоет все вокруг.

– Вы куда? – лениво поинтересовался Певцов.

Не ответив, Иван Дмитриевич быстро прошел к чулану, откинул щеколду засова и распахнул дверь. Пленник вылез, неуверенно протянул руку к его лицу. Со стороны это выглядело так, словно он провел в заточении долгие годы, ослеп от темноты и пытается на ощупь узнать черты своего освободителя. На самом деле поручик опять хотел ухватить его за нос. Однако передумал, когда Иван Дмитриевич позвал пройти в гостиную.

– Ну что? – спросил Певцов. – Вспомнили, кто вас укусил?

– По правде сказать, это я его хватанул, – ответил Иван Дмитриевич.

Поручик прыгнул к дивану, схватил свою шашку. Угрожающе поднял ее, держа, впрочем, не лезвием вперед, а полосой – он, видимо, размышлял, не влепить ли кому-нибудь из этих двоих плашмя по затылку, но не знал, кому именно.

Певцов проворно отскочил к двери кабинета, чтобы иметь возможность укрыться там в любую минуту, но Иван Дмитриевич остался стоять на месте.

– Мерзавец! – крикнул ему Певцов. – Сколько вам посулили за лжесвидетельство?

– Да нет же, ротмистр! Правда. – Иван Дмитриевич рассказал, как было дело. – Как прикажете быть? Я человек штатский, на дуэлях драться не умею…

– Идиот! – воззвал Певцов. – Нашли время! Вы знаете, в чем Хотек подозревает наш корпус? Завтра его депеша уйдет в Вену. И сам он, возможно, сейчас будет здесь вместе с Шуваловым. Что мы им скажем?

– Правду… Не агнцев невинных резать надо, а убийцу искать.

– Не найдете, – предрек поручик. – Из народа он вышел, в народ ушел. Народ его покроет.

– И ты туда же, голова садовая, – опечалился Иван Дмитриевич. – Ступай, без тебя разберемся.

Поручик опять задумался, решая, обижаться ему или спустить, – после сидения в чулане он стал какой-то вареный и склонился к мысли, что ни к чему дальше соваться в эту историю.

– Будет война, – зловеще посулил он, вкладывая шашку в ножны, – тогда меня вспомните…

* * *

Поручик еще топал по коридору, а Певцов, стоя над диваном, где спокойно развалился Иван Дмитриевич, нависая над ним, как девятый вал, пророчил яростным шепотом:

– В ногах у меня будешь валяться, шут гороховый!

Поручик уныло брел через улицу, к воротам казармы. В небе над ним стоял выморочный свет северного апрельского вечера; было то время года, когда люди по привычке еще ложатся спать рано, по-зимнему, но сразу уснуть не могут, потому что весна, и томление тысяч тел пронизывает город странными волнующими токами.

В казарме, в ружейных пирамидах торчали ублюдочные отродья барона Гогенбрюка. Свежая смазка жирно блестела на затворах, дула аккуратно забиты деревянными пробками. Поручик с ненавистью взглянул на эти костыли. Когда-нибудь их место займет другая винтовка, та, единственный экземпляр которой он у себя дома ставил между двумя зеркалами, чтобы насладиться зрелищем ее бесчисленных подобий, шеренгой, как на смотру, уходящих вдаль.

Поручик отомкнул батальонную часовню, зажег свечу и, опустившись на колени, стал молиться. Да, он убил князя фон Аренсберга в мыслях своих. Он убивал его каждую ночь, но сейчас просил прощения не за этот греховный помысел, а за то, что по слабости души не взял вину на себя: ведь на суде можно сказать речь, она попадет в газеты.

Часовня располагалась на втором этаже, половицы были теплые от проходившей под ними калориферной трубы.

Усилием воли поручик вызвал в себе смутный образ неизвестного мстителя и начал молиться за избавление его от преследователей. Детская загадка всплывала в памяти: замок водян, ключ деревян, заяц утече, ловец потопе – Моисей ударил посохом по морю, и оно расступилось, а фараон утонул. Поручик никогда не видал этого человека, не знал по имени, но молился за спасение его души, чью ангельскую чистоту лишь оттенял грех мщения. Стоя на коленях в пустой и гулкой батальонной часовне, он видел эту душу: белым зайцем, петляя, она неслась к морю. Фараоны настигали, стучали сапогами.

– Господи, помоги ему, – шептал поручик.

На внезапном сквозняке пламя свечи заметалось и погасло.

Истолковать это знамение можно было по-разному, но поручик сразу решил, что его заступничество небесам неугодно. Он права не имел на такое заступничество, потому что струсил, отрекся, хотя сама судьба указала ему пострадать за правду и могущество России.

Вновь зажигать свечу поручик не стал. Он покинул часовню, подошел к окну: от княжеского особняка отъехала карета, фонарь на передке мелькнул и пропал.

В карете один, как барин, сидел унтер Рукавишников, Певцов послал его на Новоадмиралтейскую гауптвахту. Там томился несчастный Боев, уже придумавший себе новое имя. Теперь он был Керим-бек, тайный агент султана, который зарезал болгарского студента-медика Ивана Боева и завладел его документами. Керим-бек прибыл в Петербург с секретным поручением: убийством австрийского посла, консула или, на худой конец, военного атташе попытаться ухудшить отношения между Австро-Венгрией и Россией. Согласие между ними грозило целостности Османской империи. Трусливый Керим-бек выбрал самый легкий вариант – прикончил князя фон Аренсберга.

– Керим-бек, – повторял Боев, стараясь придать своему мягкому и рассеянному взгляду выражение суетливой азиатской жестокости.

Так звали турецкого офицера, квартировавшего в их доме двадцать лет назад. Жирный и веселый, этот турок ходил по деревне и ятаганом задирал юбки у встречных женщин. Любимым его развлечением было стрелять дробью по собачьим свадьбам.

Возле гауптвахты карета остановилась, Рукавишников побежал к начальнику караула. В это время Боев через зарешеченное окошко расспрашивал часового-татарина о подробностях мусульманского вероучения. Часовой отвечал, что «нельзя свинья кушать».

В кордегардии, куда вбежал Рукавишников, на мраморных колоннах кругами висели отобранные у арестованных офицеров сабли, шпаги и кортики. Мимо них начальник караула вывел Рукавишникова в коридор. Офицеры в камерах спали на постелях, которые им приносили из дому. Но для Боева некому было принести постель. Выяснив про свиней, он лег па голый, грязный, испятнанный, как гиена, тюфяк и стал вспоминать родную деревню. Горы, виноградники, девушки с кувшинами, идущие от родника… В лучшем случае туда можно было попасть лишь через каторгу и Сибирь. Он думал о родной деревне, и, как ни странно, даже тот жирный Керим-бек, вызывавший смертельную ненависть в детстве и потом, теперь вспоминался чуть ли не с нежностью, – и он, и он был частью той жизни, с которой нужно проститься навсегда. Всеми забытый, сгинувший под чужим именем, Боев неподвижно лежал на вонючем тюфяке, чувствуя, как крепко это имя сдавливает душу. Оно с болью выжимало из души мелочное тщеславие, суету, грязь, но оставляло воспоминания детства, любовь к родине… На железном кольце зазвенели ключи, лязгнул замок. Вместе с начальником караула в камеру вошел жандармский унтер-офицер, бросив взгляд в сторону Боева, приказал:

– Вы Керим-бек? По распоряжению ротмистра Певцова следуйте за мной!

Вышли, сели в карету, кучер нахлестнул лошадей.

А там, куда они ехали, под освещенными окнами дома в Миллионной топтался на тротуаре человек в мундире Межевого департамента, щекастый и толстогубый. Наконец, набравшись храбрости, он поднялся на крыльцо и позвонил.

Под столом в гостиной валялась повязка с кровавым пятном, сорванная поручиком с прокушенной ладони. Она лежала здесь как знак того, что все видимое имеет сокровенный смысл. Услышав звонок, Певцов сапогом зашвырнул ее под диван и побежал к двери. Иван Дмитриевич не спеша пошел следом. Торопиться не стоило. По осторожному вялому дребезжанию звонка нетрудно было догадаться, что это никак не Шувалов прибыл.

Камердинер, опередив их, открыл дверь. Человек в мундире Межевого департамента ошарашенно заморгал:

– Сенька? Ты, сукин сын?

– Я, барин.

– Вот у кого нынче служишь! Ах ты! – вошедший щелкнул камердинера по носу и тут только заметил в отдалении эполеты Певцова и скромный серый сюртук Ивана Дмитриевича.

– Что угодно? – грубо спросил Певцов.

– Покорнейше прошу извинить, – гость расшаркался. – Но имею безотлагательную, так сказать, нужду в их светлости.

– Входите, – пригласил Иван Дмитриевич. – Господин Стрекалов, если не ошибаюсь?

– Откуда вы меня знаете?

– Я – Путилин. Начальник сыскной полиции. – Иван Дмитриевич провел онемевшего Стрекалова в кабинет князя: из гостиной его. голос могла услышать жена. Тот подчинился безропотно. Войдя в кабинет, Иван Дмитриевич опустил «собачку» замка и ловко захлопнул дверь перед носом у Певцова.

– Имею, так сказать, совершенно приватный разговор к их светлости, – испуганно забормотал Стрекалов.

– Князь фон Аренсберг мертв, – сказал Иван Дмитриевич. – Убит сегодня ночью неизвестными лицами.

Стрекалов зажал рот ладонью.

– Это не я, – просипел он сквозь пальцы. – Господин Путилин, это не я!

– Зачем вы сюда пришли?

– Сугубо частного свойства имею… Имел разговор…

– Отвечайте! Не то прикажу арестовать вас.

Стрекалов держал руку в кармане, оттуда доносился осторожный шорох сминаемой бумаги.

– Что там у вас? Дайте сюда, – приказал Иван Дмитриевич. – Ну!

Смятый в комок, надорванный по краям листочек – еще минута, и Стрекалов растер бы его в труху. Письмо. Смысл таков: супругу вашу, господин Стрекалов, коварно соблазнил князь фон Аренсберг, австрийский военный атташе, и вы, господии Стрекалов, если дорожите честью России и своей собственной, должны отомстить совратителю – пусть рогоносец ударит ему в грудь своими рогами, и они отпадут… Подписи не было.

– Это не я, – канючил Стрекалов, – не я ударял…

По его словам, почтальон принес письмо третьего дня, и с тех пор оно лежало у горничной. Лишь час назад, вернувшись из Царского Села, Стрекалов прочитал это письмо и немедленно помчался в Миллионную – для того якобы, чтобы вызвать князя на дуэль. А заодно проверить, нет ли тут Кати.

Значит, Катя… Екатерина.

Иван Дмитриевич оглядел рогоносца: на разъяренного быка непохож. Какой из него дуэлянт! Навряд ли. Представил себя на его месте. Как бы поступил? Ну, первым делом жену прогнать, это ясно. Потом поручиковой методой можно воспользоваться: за нос его, подлеца, за нос! Принародно! И князя со службы долой. Негоже дипломату с мятым носом ходить.

Но и на такой поступок Стрекалов едва ли способен. Зачем он пришел? И вдруг осенило…

– Сколько вы хотели взять с князя отступного? – спросил Иван Дмитриевич.

– Я?

– Чтобы не поднимать скандала… Тысяч десять?

– Бог с вами! – ужаснулся Стрекалов.

Казалось, он с гневом отрицает не саму эту мысль, а лишь сумму запроса.

Распахнулась дверь – Певцов, добыв у камердинера ключ от кабинета, снаружи отомкнул замок, шагнул к Ивану Дмитриевичу:

– Такого, милостивый государь, я не потерплю!

Не отвечая, Иван Дмитриевич грозно смотрел на Стрекалова:

– И вы поверили этому пасквилю? Этой клевете? – С презрением отшвырнул листок в сторону, заметив, однако, место, куда он упал. – Ваша супруга ни в чем не виновата. Бегите домой и становитесь перед ней на колени. На коленях умоляйте простить вас за то, что оскорбили ее подозрением!

– Я не оскорблял. Ее дома не было…

– А дама в спальне у князя? – вмешался Певцов. – Такая крепкая брюнетка. Это не она?

– Катя! Она здесь? – воскликнул Стрекалов, порываясь выбежать из кабинета вслед за Певцовым, который бросился в вестибюль: у подъезда грохотали колеса и копыта.

– Катерина? – робко позвал Стрекалов.

Иван Дмитриевич удержал его за рукав:

– Ее здесь нет и не было! Ротмистр смеется над вами. Идите в кухню, а когда их сиятельство пройдет сюда, тихонько отправляйтесь домой. Живо!

Получив для пущей скорости тычок в спину, Стрекалов дунул по коридору.

Иван Дмитриевич успел проверить, плотно ли закрыта дверь спальни, когда вошел Шувалов, с ним Певцов, объяснявший, что преступника доставят с минуты на минуту, а чуть позади – адъютант шефа жандармов.

– Поздравляю, поздравляю, – перебивая Певцова, говорил Шувалов. – Завтра к моему последнему, слава богу, докладу я приложу представление на ваше производство. Будете подполковник. Сколько вам?

– Тридцать четыре, ваше сиятельство.

– А что, ротмистр? Неплохо стать подполковником в тридцать четыре года! Думаю, Хотек со своей стороны исхлопочет вам австрийский орден.

– Я не приму награду от человека, оскорбившего наш корпус.

– Рад слышать. Тогда мы отдадим этот крестишко господину Путилину… Вы-то небось примете?

– Приму, – пожал плечами Иван Дмитриевич. – Если дадут.

– А теперь рассказывайте по порядку, – велел Шувалов.

– Видите ли, – залопотал Певцов, – произошли не которые изменения. Нам необходимо поговорить наедине. Пройдемте в кабинет, ваше сиятельство…

Когда они возвратились, от философски-игривого настроения шефа жандармов не осталось и следа. Ивану Дмитриевичу он сказал одно:

– Сенной рынок!

А в гостиную уже входил Хотек. Лысый, длиннолицый, сухопарый – нечто среднее между палубным шезлонгом и гигантским кузнечиком, он кивнул Шувалову, а прочих оглядел с выражением гадливого всезнания на припудренном старческом лице. Казалось, о каждом ему известна какая-то грязная тайна. Великая держава, раскинувшаяся от Альп и до Карпат, имеющая, как и Россия, двуглавого орла в гербе – символ власти над востоком и западом, родина вальсов и национального вопроса, по любому поводу обнажающая свой ржавый меч с воинственным легкомыслием престарелых империй, эта держава в лице графа Хотека вошла и села на диван, обдав Ивана Дмитриевича таким холодом, что он счел за лучшее отойти подальше.

– Должен заявить следующее, – проговорил Хотек с той высокомерной вельможной медлительностью, которая всегда раздражала Ивана Дмитриевича в публичных выступлениях начальствующих лиц; эта медлительность призвана была показать, что внимания и уважения заслуживает не только смысл произносимых слов, но и сам факт их произнесения – событие исключительное по своей важности. – Разумеется, граф, я вам доверяю, – после паузы продолжал Хотек. – Но доверие посла имеет границей честь его монарха. Эту границу я не переступлю ни на дюйм. Мне нужно самому услышать признание из уст убийцы.

– И услышите, – заверил Шувалов.

От конского топа заныло треснутое стекло в окне, заржали осаживаемые у крыльца лошади: Рукавишников привез Боева. Держа у плеча обнаженную шашку, ввел его в гостиную. Стало тихо. Боев по-восточному приложил к груди обе руки и молча приветствовал собравшихся по всем правилам этикета, принятого, как подумал Иван Дмитриевич, где-нибудь на бухарском базаре. Певцов приосанился. Он с восхищением взирал на творение рук своих. Налюбовавшись, схватил один из стульев, поставил в стороне:

– Прошу!

Ни на кого не глядя, величественно и равнодушно, как приготовленное к закланию жертвенное животное, опоенное зельем, чтобы не брыкалось, не портило праздник, Боев пересек гостиную и сел на стул. Рукавишников, не опуская шашки, встал у него за спиной.

Уже сидя на своем стуле, Боев припомнил наконец то приветствие, которое следовало произнести при входе, и тихо сказал.

– Салям алейкум.

Никто ему не ответил.

Хотек бесстрастно внимал Певцову, тот соловьем разливался, рассказывая, кто таков убийца и для чего совершил преступление: агент султана, зарезавший болгарского студента, и прочая. Слушая эту дичь, Иван Дмитриевич успокаивал себя мыслью, что Боев нужен как временное средство. Потом его отпустят. И может быть, наградят за службу.

Болгарин уже отвечал на вопросы Певцова – по-русски, но с акцентом, вполне могущим сойти и за турецкий: да, все так, и он, Керим-бек, готов подтвердить это под присягой.

– На суде присягнете, – торопливо сказал Певцов. Он как-то не предусмотрел, что может понадобиться такая вещь, как Коран.

– Нет, пускай сейчас, – велел Хотек.

– Ваше сиятельство! – обратился к Шувалову его адъютант. – У меня дома дворник – татарин. Позвольте, мигом слетаю!

Согласие было дано, адъютант выбежал на улицу, прыгнул в карету и помчался за дворницким Кораном.

Певцов продолжил допрос. После нескольких фехтовальных выпадов, напомнивших Ивану Дмитриевичу упражнения с чучелом, последний удар, смертельный:

– Итак, вы признаете себя виновным в убийстве князя Людвига фон Аренсберга?

– Признаю… Я убил.

– Ну что, граф? Слышали? – угрюмо спросил Шувалов.

Опершись на трость, Хотек поднялся, подошел к Боеву, немигающим взглядом уперся ему в переносицу:

– Это ты бросил в меня кирпич?

– Фанатик! – сказал Певцов.

Ободренный этой репликой, Боев послушно кивнул. В тот же момент Хотек, выставив правую ногу вперед, умело и жестоко ткнул его тростью в живот, как рапирой.

Шувалов привстал:

– Стыдитесь, граф!

– Это вы стыдитесь, – все с той же царственной от тяжкой после каждого слова отвечал Хотек, будто и не он только что поддал человеку палкой под дых. – Где были ваши жандармы? И я мог быть мертв и лежать в гробу, как Людвиг.

Скрючившись, Боев силился и никак не мог вздохнуть. Иван Дмитриевич почувствовал, что ему тоже не хватает воздуха. От удушья и ненависти звенело в ушах. Сквозь этот звон издалека доносился разговор Шувалова и Хотека: они нудно препирались, перед чьим судом должен предстать Керим-бек – русским или австрийским.

–  Мой государь решительно будет настаивать… – напирал Хотек.

–  А мой государь, – долдонил Шувалов, – в свою очередь…

Иван Дмитриевич налил Боеву немного хереса, но тот молча отвел его руку с рюмкой – правоверные не пьют вина.

Обращаясь то к одному графу, то к другому, Певцов сказал: сейчас, когда дружбе между обоими государствами ничто не угрожает, пора обсудить дальнейшее. Ситуация на Балканах такова, что еще рано ссориться со Стамбулом. Пожалуй, не стоит судить Керим-бека открытым судом. Нужно просто заключить его в крепость… Видимо, Певцов побаивался предавать дело широкой огласке.

Шувалов согласился сразу, Хотек – после недолгого размышления. И тут же они снова начали торговаться: первый предлагал посадить убийцу в Алексеевский равелин, а второй – в замок Цилль.

Иван Дмитриевич слушал и не верил собственным ушам. Бред, бред! А если не удастся найти настоящего убийцы? Что тогда? Пропал бедный тезка. Хотека не переупрямишь, и государь наверное примет его сторону… Пропал, пропал! Из Петропавловской крепости, может, со временем бы и выпустили, но уж из замка Цилль – черта с два. Сгниет заживо.

Боев уже вздохнул, разогнулся, но рук от живота не отнял. Над его искривленной от боли губой сделалась заметна отросшая за день щетина. Кому он принес себя в жертву? Родине? Миру в Европе? Или престижу корпуса жандармов и певцовской карьере?

* * *

Надвигалась ночь.

Принц Ольденбургский еще колебался, ехать ли ему смотреть убийцу или отложить до завтра и принять ванну, а Константинов сидел в трактире «Америка». Он было совсем собрался плюнуть на все и идти домой спать, когда к его столику с заговорщицким видом шмыгнул половой, выложил на клеенку золотой кругляш со знакомым козлиным профилем.

– Вон тот дал! – страшным шепотом доложил он, указывая в противоположный конец залы, где одиноко попивал винцо светлобородый малый лет двадцати пяти. На нем был странного покроя кургузый пиджачок, из-под ворота вылезали хвосты красного шейного платка.

Константинов поднялся и осенил себя крестным знамением. Пальцы тряслись. Пришлось, как учил Минька, умевший молитвой прогонять похмельную дрожь, призвать на выручку раскольничьего ангела Сихаила, избавителя от трясовицы. Для того чтобы совершить задуманное, нужна была твердая рука.

– Я со спины зайду, – сказал он половому, – а как схвачу, ты его вот сюда бей, в шею, – Константинов потрогал себя за кадык. – Сразу обмякнет.

И начал маневрировать по зале, делая вид, будто разглядывает висевшие по стенам литографии. На одной изображена была оседлавшая черепаху голая баба в поясе из пальмовых листьев – Америка. Груди у нее торчали в стороны, острые, как у ведьмы.

Светлобородый допил вино, хотел встать, но Константинов не дал – смело облапил сзади, упираясь подбородком ему в плечо, усаживая обратно на стул, а половой, подскочив, ударил, куда было велено, и попал Константинову в глаз. Светлобородый вырвался, еще добавил – уже по уху – и, опрокидывая стулья, устремился к выходу. Константинов – за ним. На углу квартала он обнаружил, что преследует преступника один, половой остался в трактире. На улице было безлюдно. Фонари горели через три на четвертый.

– Стой! – крикнул Константинов без особой надежды и с удивлением заметил, что светлобородый внял призыву, остановился.

Да мало того, что остановился, еще и пошел навстречу. Вокруг по-прежнему не было ни души. Светлобородый приближался, размахивая кулачищами. «Убьет», – подумал Константинов и что есть силы рванул в обратном направлении.

Теперь уже он спасался бегством, а его догоняли. В таком порядке пробежали квартал, миновали трактир «Америка», откуда никто не вышел на крик о помощи, и Константинов, задыхаясь, повернул направо, где находилась полицейская будка с ночным будочником, – решил заманить преследователя в западню.

Но будка почему-то оказалась пуста. Пробежали мимо. Светлобородый настигал, все ближе и громче стучали его башмаки. При этом он молчал, не ругался, отчего делалось еще страшнее. Собрав последние силы, Константинов наддал ходу. И зря. Светлобородый уже настиг. Он резко выбросил руку и ладонью припечатал Константинова промеж лопаток.

Это известный прием, с помощью которого легко можно остановить бегущего. Надо не хватать его сзади, не удерживать, а, напротив, еще и подтолкнуть в спину: тогда ноги не поспеют за внезапно рванувшимся телом, человек утратит равновесие и упадет.

С Константиновым так и случилось. Он буквально по воздуху пролетел несколько шагов головой вперед, затем проехался на пузе, скрежеща пуговицами по камням, и ткнулся лицом в край тротуара. Кровь потекла по губе. А светлобородый поправил свой шейный платок и, насвистывая веселый итальянский мотивчик, не спеша, вразвалочку двинулся прочь.

* * *

– Ваше сиятельство, – сказал Иван Дмитриевич, хитро глядя как раз посередине между обоими графами, так что непонятно было, к кому именно он обращался, – разрешите мне задать преступнику несколько вопросов?

Расчет оправдался: пока Шувалов соображал, Хотек ответил утвердительно.

Почуяв неладное, Певцов попытался протестовать, но без успеха – посол принадлежал к тем людям, которые никогда не меняют однажды принятого решения.

– Пускай, – милостиво улыбнулся он. – Узнаю полицию. Петербургская, венская, парижская, она везде одинакова. Бездельники! Являются к разбиранию шляп. У вас ведь есть такая поговорка?

Для начала Иван Дмитриевич спросил, каким образом Керим-бек проник в дом прошлой ночью. Певцов поспешил объяснить про восковой слепок, и Боев согласился:

– Так.

Иван Дмитриевич продолжал спрашивать, Певцов, отвечал, а Боев прилежно повторял его ответы. В конце концов, как и предполагалось, Хотек что-то заподозрил.

– Кого допрашивают, ротмистр? Вас или его? А ну, выйдите в коридор!

– Ваше сиятельство, имеете ли вы право мне приказывать?

– Граф, – сказал Хотек, – прикажите ему выйти вон.

– Идите, – процедил Шувалов. – Не спорьте.

Певцов, хорохорясь, вышел, и только тогда Иван

Дмитриевич задал свой главный вопрос:

– В какое место вы поразили князя?

Стоя за полуприкрытой дверью, Певцов схватил себя за горло, но в коридоре было темно, и Боев неправильно истолковал этот жест.

– Я заколол его в грудь, – сказал он. И добавил: –

Кинжалом…

Лицо Хотека потемнело, бело-розовые чешуйки пудры обозначились на лбу и на щеках. Вот-вот закричит, брызгая слюной, затопает ногами, шарахнет вбежавшего Певцова тростью по башке1 … Но нет! С кроткой улыбкой всепонимания он шагнул к Рукавишникову, похлопал его по плечу:

– Опусти саблю, дурак.

– Не опускай! – быстро проговорил Боев. – Я убил!

Я, Керим-бек… Аллахом клянусь!

– А на Евангелии присягнешь? – спросил Хотек. – ?

Крест поцелуешь? – И опять, перехватив трость, угро

жающе приподнял кончик.

Боев не шелохнулся: любую муку вытерпит.

Но и Шувалов, надо отдать ему должное, нашелся быстро. С криком и выпучиванием глаз пообещав Певцову посадить его под арест, разжаловать в рядовые за этот обман, он взял Хотека под руку: глубочайшие извинения, для самого полнейшая неожиданность…

– Перестаньте, граф! – – Отстранившись, Хотек кив

нул Ивану Дмитриевичу: • – Весьма признателен.

– И я! – с горячностью поддержал Шувалов. – От

всей души благодарю! – Он заботливо приобнял Ивана

Дмитриевича, повел к выходу. – Спокойной ночи! Вы ее

честно заслужили. – Дружеское рукопожатье. Ненавидя

щий взгляд. Шепот: – Вон! Чтоб духу не было!

И еще один такой же уничтожающий взгляд – Боева, устремленный не на Хотека и не на Певцова с Шуваловым, а на него, Ивана Дмитриевича.

Спустя пять минут он все еще стоял в коридоре, а из гостиной слышался уверенный голос Хотека:

– Я все больше убеждаюсь в том, что вы, граф, при-

частны к убийству Людвига. Керим-бек… Жалкая коме

дия! Понимаете, кого вы хотели обмануть в моем лице?

Однако я готов сохранить все происшедшее в секрете.

Вот мои условия. Первое: роспуск «Славянского комите

та», главари должны быть высланы из Москвы и Петер-

бурга в трехдневный срок. Второе: в знак траура приспустить флаг на Петропавловской крепости. Третье: почетный эскорт из роты Преображенского полка будет сопровождать гроб с телом Людвига до самой Вены…

Иван Дмитриевич слушал, холодея: это из-за него Россия может подвергнуться такому неслыханному унижению. Или и вправду в государственных делах совесть ничего не значит? Болит, а ты терпи. Все равно как у генерала расстройство желудка во время сражения.

Задавая Боеву тот последний вопрос, он не надеялся обмануть Шувалова и себя не обманывал. Понимал, что его ждет. Да, Сенной рынок. И был готов. Коли так, станет уставлять возы, проверять гири, взимать сборы; следить, чтобы не жгли костров и не курили где попало трубок, словом, займется простым и честным делом, без которого не обойтись великому городу. Здесь будет его схима, его пустыня. Его маленькая нива в центре Санкт-Петербурга – огород отшельника. Ни страха, ни орденов. Чистая совесть. Семейные радости. Но выходило так, что праведное его желание, обернулось бедой. Может быть, Хотек нарочно предъявляет невыполнимые требования, чтобы иметь повод для разрыва?

В угрюмом строю преображенцев, под градом яблочных огрызков идущих по улицам Вены за гробом князя, Иван Дмитриевич увидел мысленно знакомого поручика. Тухлое яйцо вылетело из толпы, разбилось об орден на его груди. Бледнея, он выхватывает саблю, командует своим молодцам: «За мной, ребята!» И что дальше?

Может быть, тот волк, месяц назад бежавший по столице, – это знамение? Потому он так спокойно и трусил по Невскому проспекту, что проспекта вроде и не было. Город лежал в руинах, разрушенный вражеской артиллерией, пустынный, как в ночь холеры. Так же выглядели Вена, Москва и Прага. Волк ничего не боялся: некому было его – шугануть. Он охотился на кошек и одичавших мопсов. Его промысловая делянка простиралась от городской думы, где разорван был в клочья рыжий пудель Чука, и до Николаевского вокзала. Границы обозначены струйками мочи. Волки поделили между/собой весь Петербург, и кое-где новое административное деление совпало с прежними рубежами полицейских частей… Кто готовил Европе такое будущее? Хотек. А кто ему помогал? Певцов с Шуваловым или сам Иван Дмитриевич? Бред, бред…

Разумеется, не так-то просто начинаются войны между великими державами. И видения были невсамделишные, почти смешные, душа заслонялась ими от истинного страха, бесформенного. Но от них осталось тоскливое ощущение двойственности бытия: его, Ивана Дмитриевича, можно вышвырнуть за дверь, как кутенка, и в то же время от него зависят, оказывается, судьбы Европы. Для того чтобы великое и ничтожное в нем слились нераздельно, вновь образовав прежнего Ивана Дмитриевича, бывшего человеком и гражданином одновременно и не видевшего в этом никакой беды, нужно найти убийцу. Другого способа нет. Лишь тогда он будет чист перед Россией, единственной в мире страной, на языке которой понятия «истина» и «справедливость» обозначаются одним словом – «правда». Устанавливающий истину восстанавливает справедливость. Только так. И зря Певцов с Шуваловым надеются, что можно как-то иначе. Нельзя!

Слушая, как Шувалов сбивчиво объясняет Хотеку, что это невозможно, немыслимо, Иван Дмитриевич опять размотал нить своих рассуждений, ощупал узелки. Ясное дело, князя убил кто-то из близких ему людей. А связали, чтобы выпытать, где ключ от сундука. Тот, с кольцом-змейкой… Но князь не сказал, ибо видел перед собой своего человека и до конца не верил, что свой может убить.

– Шестое, – непреклонно отметая все возражения, диктовал Хотек; четвертое и пятое Иван Дмитриевич прослушал. – Я требую поручить расследование австрийской тайной полиции…

От волнения прошиб насморк, но Иван Дмитриевич боялся громко сморкаться, чтобы не обнаружили и не выставили на улицу. Он потихоньку, деликатно дул носом в платок, как кухаркин сын, приглашенный на елку к господским детям. В коридорном оконце блестел ясный рог месяца, облепленный звездной мошкарой.

Заскрипела дверь, Иван Дмитриевич прижался к стене, и полоса света, растекшаяся из гостиной, его не задела. Вышел Боев, едва не споткнувшись о скользнувшую под ногами кошку. Он присел перед ней на корточки, погладил по загривку. Двумя изумрудами сверкнули в темноте кошачьи глаза.

«Вот его единственная награда», – подумал Иван Дмитриевич.

Щелкнул замок на парадном. Боев ушел.

За неделю перед тем Иван Дмитриевич ездил с женой в театр. Давали русскую оперу «Наполеон III под Седаном». Заиграла музыка, император, простившись со своей Андромахой, поехал на войну, потом действие перенеслось в прусский лагерь. Немцы выкатили на сцену огромную пушку, зарядили ядром, причем не простым чугунным, а отлитым из чистого золота, и хором стали взызать к небесам, чтобы ядро это, пущенное наугад, с божьей помощью нашло бы и сразило императора французов.

Оркестр сотрясал люстры, но Иван Дмитриевич все равно слышал, как за спиной у него недовольно сопят четверо лучших агентов, награжденных за службу бесплатными билетами в театр. Они рассчитывали на другую премию, но не прийти побоялись. Константинов, Лаптев, Гайпель и Шитковский. Агент по фамилии Сыч билета не получил. Накануне он упустил Ваньку Пупыря – уснул, балбес, в засаде во время облавы, и Пупырь, преследуемый Иваном Дмитриевичем, благополучно скрылся.