Текст книги "Поздний звонок (сборник)"
Автор книги: Леонид Юзефович
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Леонид Юзефович
Поздний звонок (сборник)
Казарова
1920/1975
роман
Тяжек воздух нам земли.
А. С. Пушкин
Глава 1
Таитянка
Песок был усеян мертвыми поденками. Тысячи бабочек рваной белой каймой обрамляли берег, плотной ряской покрывали воду. Лодка шла сквозь постепенно редеющие, пляшущие у бортов невесомые тушки вчерашних именинниц, на волне от парохода мама придерживала бидон с керосином, и во сне он понимал, что это 1919 год, лето, последнее лето, когда родители были живы. Они уже разрешали курить при себе, он сидел в корме с папироской. Правый берег накануне заняли красные, от артобстрела на обрыве темнели воронки с потеками оплывшего, как горячий воск, песка, но левый, городской, еще подчинялся Омску. Туда и плыли, чтобы на следующий день увидеть, как в тополиной вьюге, летящей от сада Александра I, в просторечии – Козьего загона, мимо кинематографа «Лоранж» идет к вокзалу пехота, и, обгоняя колонну, прижимая ее к заборам, проезжает в автомобиле генерал Укко-Уговец с плоским невозмутимым лицом лапландского охотника. Полгода назад в настоящей декабрьской метели он первым ворвался в город со своими сибирскими стрелками, а теперь уводил их обратно на восток. Пришлось в разгаре лета возвращаться с дачи в город. Плыли через Каму, солнце вспыхивало в оставляемых веслами водоворотах. Ангельские хоры звучали в небесах:
Сло-овно как лебедь по глади прозрачной,
Тихо качаясь, плывет наш че-елнок…
Чтобы понять, что это всего лишь «Баркарола» Шуберта, нужно было проснуться.
Вагин потянулся к тумбочке за часами. Он всегда просыпался в начале шестого, когда из трамвайного парка под окнами выходили на маршрут первые трамваи. Стекла, как их ни промазывай, все равно начинали дребезжать, откликаясь на грохот колес и лязганье стрелки. Потом этот звук сливался с другими звуками просыпающейся улицы, переставал быть таким одиноко мучительным, но едва вновь подступал неверный утренний сон, как в соседней комнате звонил будильник, сын вставал и начинал делать зарядку. Последующие водные процедуры сопровождались молодецким фырканьем, совершенно лишним для пятидесятилетнего отца семейства. Господи, ну зачем он так шлепает себя по груди?!
С бесцеремонным стуком ложилась на стол крышка чайника. Сын открывал кухонный кран на полную мощность, но чайник подставлял не сразу, пропуская застоявшуюся в трубах воду. Невестка считала ее вредной для здоровья. Слышать, как водяная струя с полминуты хлещет в раковину, было невыносимо, от ее звона спекалось сердце. Чувство, которое Вагин по утрам испытывал и к сыну, и к невестке, слишком громко спускавшей за собой воду в уборной, и даже к внучке Кате с ее привычкой включать магнитофон раньше, чем вылезет из постели, временами пугало его, настолько оно было похоже на ненависть.
В половине девятого последний раз хлопнула входная дверь, тогда немного отпустило. Он вспомнил, что вчера невестка просила его сходить в школу, посмотреть по журналу Катины оценки. В дневнике их было подозрительно мало. Имелись опасения, что у девочки не всё ладно с учебой, но она это скрывает.
Наступающий день уже не казался таким безнадежно пустым. Одеваясь, завтракая, Вагин не переставал помнить, что сегодня вместо обычной, унизительно бесцельной прогулки ему предстоит прогулка с целью, дело. От этого даже кишечник сработал гораздо лучше.
В школу Катя ездила на трамвае. Как все привилегированные городские школы, находилась она в самом центре, в двухэтажном, из бордового неоштукатуренного кирпича, здании бывшего Стефановского епархиального училища. Вагин поднялся в учительскую во время урока, нужно было дождаться перемены, чтобы классные журналы на десять минут заняли свои места в специальных ячейках из крашеной фанеры. Учителя разошлись по классам, лишь две женщины за столами проверяли тетради, в совпадающем ритме перекладывая их из одной стопки в другую, и Майя Антоновна, англичанка, с которой Катя зимой занималась частным образом, стояла у окна с начальственного вида стариком, абсолютно лысым, в длинном плаще из мягкой серой ткани. В обычных магазинах такие плащи не продавались, их носили вышедшие на пенсию областные руководители высшего звена. Из-под плаща виднелось шелковое белое офицерское кашне, тоже примета человека с заслугами, хотя не обязательно военного. Слушая, старик вежливо склонял голову в той старомодной манере, какую Вагин с недавних пор замечал и за собой. Прежде ничего такого за ним не водилось, но теперь он с легкостью употреблял выражения вроде милостивый государь, мог поклониться, поцеловать даме ручку или пропустить кого-нибудь в дверях с величавым простиранием руки, словно поступал так всю жизнь и мужественно пронес эти привычки сквозь те времена, когда подобные слова и жесты не были в чести.
Зазвенел звонок, старик повернул голову. Вагин увидел его левое ухо, уродливо прижатое к голому виску, искореженное, жалкое, ничуть не изменившееся за полвека. Фамилия всплыла сразу – Свечников. После смерти Нади юность странно приблизилась, встреча с человеком оттуда не вызвала никаких особенных чувств, кроме привычного, но всякий раз болезненного сожаления, что нельзя рассказать Наде. Он уже хотел подойти, уже мысленно подбирал интонацию первой фразы, чтобы затем произнести эту фамилию и назвать свою, как вдруг почти с физическим чувством тошноты ощутил несоизмеримость того, что когда-то их связывало, с тем, что пролегло между ними. От музыки той жизни остался только ритм, словно кто-то пытался наиграть ее на барабане. Мелодия копилась, как вода, на пороге сознания, но перелиться через него еще не могла.
Медленно, как в тумане, поглотившем Катю с ее оценками, Вагин спустился в раздевалку, отдал технической фанерный номерок, получил пальто, оделся, вышел на улицу. Было тепло, солнечно, тополя стояли в зеленой дымке. Возле школьного крыльца в ряд тянулись облупившиеся за зиму скамейки. Он сел так, чтобы держать под наблюдением крыльцо, и стал ждать, когда выйдет Свечников.
На сухом асфальте мелом начерчены были «классы». Десятый, выпускной, оканчивался двумя дугами вокруг финальной черты, в одной написано было «тюрьма», в другой – «сберкасса». Раньше в этих дугах писали «огонь» и «вода», еще раньше – «война» и «мир», а в те времена, когда он сам гонял по таким квадратикам жестянку от сапожной ваксы, – «ад» и «рай».
Лет в шесть мама заставила выучить стишок про трубочиста Петрушу:
Вот идет Петруша,
Славный трубочист,
Личиком он черен,
А душою чист.
Нечего бояться
Его черноты,
Надо опасаться
Ложной красоты.
Красота нередко
К пагубе ведет,
А его метелка
От огня спасет.
Эпический герой, былинный богатырь с сердцем доброй феи, своей волшебной метелкой он навевал сон, когда Вагин мальчиком боялся грозящего ночью пожара, и он же теперь незримо стоял в карауле над маминой могилой. Где похоронен отец, никто не знал. Обоих с промежутком в неделю скосил брюшняк, но маме повезло умереть дома, а отца забрали в тифозный барак под черным пиратским флагом. Оттуда трупы партиями вывозили в лес и закапывали в разных местах.
Отец снился редко, зато мама постоянно являлась во сне Вагину, бабушке, тете Саше, дочерям тети Саши – всем, кто ее любил. У мамы была легкая душа. Так говорила бабушка: душа легкая, летает где хочет, ангелы отпускают ее с небес на землю, потому что она здесь никому не может причинить вреда. Иногда ее голос, мгновенно узнаваемый даже в шепоте, Вагин слышал и наяву.
Один такой случай запомнился надолго. В тот день его, курьера газеты «Власть труда», отправили в батарею запасного терполка за бракованной лошадью – ей выпал счастливый жребий не быть пущенной на колбасу, а таскать невесомую по сравнению с пушкой редакционную бричку. Казармы находились на окраине, в той смутно очерченной зоне, где Сибирская улица, удаляясь от Камы, постепенно теряла свой шик главного городского променада и переходила в Сибирский тракт. Во дворе валялись остатки угольных ящиков, зимой пошедших в печи заодно с дефицитным углем. Края досок были облеплены белыми пузырчатыми грибами. Эти грибы питались деревом, как ржа – железом, как вошь – телом, как партийные лозунги – человеческим духом. О битве идей напоминал торчавший из стены кран со свернутой шеей: он делил надвое красиво написанное на штукатурке слово «Кипяток», в котором был замазан, снова вписан, снова тщательно выскоблен и сверху все-таки опять нацарапан многострадальный твердый знак на конце. Ни водопровод, ни котельная давно не работали, тем острее стоял вопрос, как правильно обозначить то, что когда-то текло из этого крана.
Мимо него прошли к конюшне. Обо всем договорились без Вагина, ему приказано было взять и привести, но батарейские конюхи неожиданно поставили его перед выбором из трех одров, один другого страшнее. Боясь ответственности, он потерянно пялился на эту троицу, пока мама не шепнула: «Вон тот!»
Ее сердце тронул чалый мерин по кличке Глобус. На морде у него, от ноздрей и выше, пересекались тонкие белые полоски. Больше всего они напоминали решетку, но человек, давший ему это имя, сумел прозреть в них высокое сходство с параллелями и меридианами земного шара. Люди с таким зрением теперь встречались часто, а в молодости мерина, видимо, звали как-нибудь по-другому.
Обратно Вагин вернулся с Глобусом, привязал его у входа и поднялся на второй этаж. Редакция находилась на Соликамской, в трех комнатах над старой земской типографией. При Колчаке их занимала канцелярия Союза городов, ведавшего госпиталями и передвижными столовыми для солдат, от былого убранства остались массивные столы под истерханным зеленым сукном в чернильных пятнах, обтянутая фольгой кадка с бесстыдно-волосатым стволом пальмы – предмет материнских забот машинистки Нади, громадный шкаф, похожий на дебаркадер, и прибитая к стене эмалированная табличка с надписью «Шапки просятъ снимать». Ее сохранили здесь как напоминание о диких нравах прежнего режима, поэтому на конечный «ер» в слове «просятъ» никто не покушался.
В большой комнате сидели двое. Литконсультант Осипов, тайный пьяница со страдающими глазами на хищно-унылом лице раскаявшегося абрека, правил машинопись, его контролировал заместитель редактора Свечников, чьи должностные обязанности внятному определению не поддавались. В руке он сжимал двухцветный, красно-синий карандаш, готовясь пустить его в дело. Это обоюдоострое оружие оставляло следы на всех прочитанных им статьях, гранках и рукописях. Синий грифель использовался для хулы, красный – для похвалы. Голова у Свечникова была тех же цветов – выбритая до синевы, с россыпью красноватых рубцов на виске и за изуродованным левым ухом. Прошлой весной череп ему посекло каменными брызгами от ударившего в скалу над Сылвой, но неразорвавшегося снаряда. На Великой войне, которую теперь называли империалистической и писали со строчной буквы, не разрывался один снаряд из двадцати, а на Гражданской, особенно в последний год, – каждый третий.
На привязанного под окнами мерина Свечников поглядел без воодушевления, но имя одобрил. Ему нравилось всё, что отзывало мировыми масштабами.
Почеркав то, над чем трудился Осипов, Свечников уселся за свой стол и пригласил Вагина сесть рядом. На столе был расстелен пробный оттиск афиши с программой праздничных мероприятий, посвященных первой годовщине освобождения города от Колчака. Отметить эту дату предстояло через неделю. Постановлением губкома ее назначили на 1 июля, хотя в какой именно день авангарды 3-й армии Восточного фронта вступили в город, а последние части 1-й Сибирской армии его покинули, установить было затруднительно. Бои в предместьях продолжались трое суток, корпус Зиневича эвакуировался по двум железнодорожным веткам и пароходами по Каме, а бронепоезд «Генерал Пепеляев» еще через неделю прорвался к вокзалу главной линии и обстрелял мост из 76-миллиметровых орудий.
Один за другим проползли через город и утянулись на восток бронепоезда «Повелитель», «Истребитель», «Атаман», «Отважный», «Грозный», «Резвый», «Полковник Урбанковский», «Генерал Каппель». С запада им на смену пришли «Коммунист», «Ермак», «Красный орел» и «Красный сокол», «Борец за свободу» и «Защитник трудового народа». Осипов говорил, что этот реестр можно прочесть как список кораблей, приплывших к берегам Трои.
Афишу Вагин готовил сам и знал ее наизусть: в полдень парад войск на Сенной площади и митинг, в пять вечера митинг перед зданием гортеатра, затем концерт в самом театре с участием приехавших на гастроли артистов из Петрограда, в Гарнизонном клубе спектакль «Две правды», в Мусульманском – сцены из пьесы «Без тафты». Концерты намечались также в клубе латышских стрелков «Циня», в Доме трудолюбия на Заимке, в школе-коммуне «Муравейник» и в казарме дорожно-мостовой роты. Вход всюду, исключая гортеатр, бесплатный.
– Афишу составлял ты, – констатировал Свечников. – Почему здесь не указан клуб «Эсперо»?
Вагин с опозданием осознал свой промах. Ему следовало учесть, что бывший типографский рабочий, бывший комроты и помначштаб Лесново-Выборгского полка 29-й дивизии Николай Свечников изучает международный язык эсперанто. При взятии города он был ранен, долго лежал в госпитале, и там его совратил в эту ересь военврач Сикорский. На книжной полке у него над столом с одного края стояли самоучитель Девятнина и «Фундаменто де эсперанто» Людвига Заменгофа, с другого – неубывающий строй предназначенных для пропаганды эсперантистских брошюр. Свечников соблазнял ими сотрудников и посетителей редакции. Вагину в свое время досталась тиснутая политуправлением 3-й армии в Вятке книжечка «500 фраз на эсперанто». Фразы были надерганы из учебников по иностранным языкам и разбавлены лозунгами текущего момента. Призыв объявить мир хижинам и войну дворцам соседствовал с осторожным, полным интеллигентских сомнений допущением: «Чистые белые манжеты и воротничок – хорошее украшение для мужчины, не так ли?» Известия о том, что «весною снег и лед тают» и что «меньшевик есть человек, не достойный веры», примыкали одно к другому на правах истин равно азбучных.
– По-твоему, – продолжал Свечников, – наш клуб рассчитан только на своих, посторонние к нам не ходят, а свои придут без всяких объявлений. Указывать его в афише нет смысла. Так?
– В принципе, да, – опрометчиво согласился Вагин.
– Кто тебя этому научил?
– Чему?
– Тому, о чем ты сейчас сказал.
– Это вы сказали, – заметил Осипов.
Свечников даже не поглядел в его сторону.
– Ты ведь на истфаке учился. Студента Даневича знаешь? – с настораживающей задушевностью спросил он Вагина. – Еврейчик, всегда в темных очках ходит.
– Знаю.
– Он твой друг?
– Нет, просто знакомый. А что?
– Это он подговорил тебя не указывать наш клуб в афише?
– Да вы что! – изумился Вагин. – Я его с зимы не видел.
Это была чистая правда, он не встречал Даневича с марта, когда в университетском клубе состоялась публичная лекция приехавшего из Москвы пананархиста Гордина, создателя универсального языка АО. Они с Надей пришли на лекцию «Женщина, которая придет завтра», из цикла эзотерических чтений, но ее отменили ради Гордина.
В языке АО было всего одиннадцать звуков, пять гласных и шесть согласных. На письме они изображались цифрами в комбинации с нотными знаками и геометрическими фигурами. Гордин подчеркивал, что его язык универсален, а универсальность исключает использование любого из существующих в мире алфавитов, поскольку все они связаны с какой-то нацией или группой наций. Подобные связи безнадежно их компрометировали.
Патлатый, жирный, в блузе фиолетового бархата, Гордин чертил мелом на доске нотные линейки для слов и громогласно объяснял правила грамматики. Вагин записал на папиросной коробке спряжение глагола «делать»: «Аа – инфинитив, биааб– я делаю, цеааб– ты делаешь, циауб– ты будешь делать». Главным достоинством созданного им языка Гордин считал обилие междометий, способных выразить тончайшие оттенки всех человеческих чувств. Он, впрочем, признавал, что на сегодняшний день его творение вряд ли применимо на практике. Язык АО предназначался для будущего общества свободных, не знающих ни страха, ни запретов, нагих и прекрасных в своей гордой наготе людей. Это племя явится на свет не раньше, чем всем женщинам на девятом месяце беременности в обязательном порядке будут делать кесарево сечение. Ужас, овладевающий младенцем, когда непонятная сила через узкое отверстие с болью выталкивает его в неизвестность из материнской утробы, навсегда калечит душу, поэтому естественные роды должны безвозвратно уйти в прошлое. Страх смерти есть всего лишь воспоминание о страхе рождения, об ужасе перехода в иной мир. Не знавший одного, не ведает и другого, недаром шекспировский Макдуф, который «из чрева матери был вырезан ножом», вырос храбрецом, каких мало. После того, как все младенцы будут являться на свет в результате кесарева сечения, наступит эпоха языка АО, незаменимого для нового человечества, в чьей жизни главенствующую роль станут играть не мысли, а чувства.
«Оно и видно», – откомментировал это заявление Даневич и ушел, хлопнув дверью.
С тех пор Вагин его не встречал.
– Отнесешь в типографию, пусть вставят, – велел Свечников, подвигая к нему исправленную во время разговора афишу.
В зазор между Мусульманским клубом и Домом трудолюбия вонзилась красная карандашная стрелка, указывающая, куда именно следует поместить сделанную на полях надпись:
«Губернский эсперанто-клуб “ЭСПЕРО”. Концерт с участием петроградской певицы Зинаиды. Кунгурская ул., в помещении бывш. Стефановского училища. Начало в 8.30 вечера».
– Не получится, – злорадно сказал Вагин. – Первого июля Казароза выступает в гортеатре.
– У них там начало в семь, а у нас в половине девятого, – отмел Свечников этот аргумент.
– Казароза будет петь в вашем клубе? – заинтересовался Осипов.
– Да, будет.
– Надо же! Как это вы ее уговорили? Перед войной она была безумно популярна, в Петербурге по ней все с ума сходили.
– Сами-то ее слышали?
– Было дело.
– На какой пластинке?
– Что значит – на какой?
– То и значит. У нее несколько пластинок.
– У меня только одна.
– И что она там поет?
Осипов задумался, затем напел две строчки:
Быть может, родина ее на островах Таити.
Быть может, ей всегда всего пятнадцать лет.
– Это не она, – определил Свечников. – У Казарозы нет пластинки с такой песней.
– Знаете все ее пластинки? – удивился Вагин.
– Да, по каталогу магазина Гольдштейна в Питере.
– И сколько их всего?
– Четыре, – на пальцах показал Свечников. – Пластинки с такой песней у нее нет.
Ее убили неделю спустя, 1 июля.
Возраст этой женщины для Вагина остался тайной. Теперь он был старше, чем она тогда, по меньшей мере вдвое, а если считать ее вечно пятнадцатилетней таитянкой с лотосовым венком избранницы в смоляных волосах, то впятеро. Любимцы богов умирают молодыми. Вагин давно перешагнул тот возрастной порог, за которым любая презираемая смолоду банальность сбрасывает с себя ветхие лохмотья слов и предстает в сияющей наготе вечной истины.
Глава 2
Сестра
1
Если бы предложили объяснить, зачем он, восьмидесятилетний старик, недавно перенесший операцию на почках, два часа простоял в очереди за билетами на Казанском вокзале, а потом сутки трясся в душном вагоне, где не открывалось ни одно окно, Свечников не смог бы этого сделать. Всего-то и было письмо от незнакомой учительницы с Урала – казенно-вежливые обороты, два-три полузнакомых имени, несколько вкрапленных в текст слов на эсперанто. От имени городских эсперантистов, которые решили обратиться к своим корням, эта Майя Антоновна просила его написать воспоминания о клубе «Эсперо».
Из ведомственного издательства ему иногда присылали на рецензирование мемуары бывших коллег, и он, суеверно радуясь цепкости своей памяти, сочинял ядовитые рецензии с перечислением фактических ошибок, писал и статьи для ведомственного журнала, но тут с самого начала ясно было, что ничего не выйдет. Неделю Свечников уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки, наконец бросил этот мартышкин труд, спустил его жалкие результаты в мусоропровод и сорвался. Даже дочь не предупредил, позвонил ей на работу уже с вокзала.
В поезде от духоты начался приступ астмы, и купировать его удалось не сразу, спал плохо, зато на следующий день, едва сел в такси, возникло пьянящее чувство, будто не сам захотел сюда приехать, а привела судьба, которая движет им через его же собственные желания, как бывало в юности, а не вопреки им, как теперь. С Покровской свернули на Кунгурскую, и он еще издали увидел силуэт Стефановского училища.
Вокруг выросли белые двенадцатиэтажки с магазинами «Океан» и «Яблонька», но здание училища осталось прежним – тот же бордовый кирпич, зубчатые бордюры вдоль стен, портал парадного входа с лепниной под дерево. Уцелел даже встроенный в правое крыло четырехгранный шатер часовни Стефана Великопермского.
Отсюда улица круто уходила вверх, к желто-белой громаде Спасо-Преображенского собора с его исполинской уступчатой колокольней. Навершье креста на ней было той условной точкой, которой обозначался город на географических картах. Дальше не оставалось ничего, кроме неба. За собором, с вершины самого высокого из семи, как считалось, городских холмов, берег почти отвесно обрывался к Каме.
Народный суд заседал в клубе водников «Отдых бурлака». При старом режиме это был ресторан «Гренада», его одноэтажное здание с широким, как у мечети, куполом и мавританскими окнами располагалось возле речного взвоза, в квартале от примыкавшего к кафедральному собору кладбища для именитых граждан.
Свечников прошел в зал и сел во втором ряду, с краю. С утра звонили из губкома, требовали дать статью с принципиальной оценкой работы этого учреждения. Поводом для тревоги стал ряд вынесенных им неоправданно мягких приговоров.
Послеобеденное заседание уже началось, на эстрадном помосте, где раньше заезжие карменситы били в бубны и бряцали кастаньетами, за длинным столом сидели судья и двое народных заседателей. Отсюда вытекало, что разбирается не слишком опасное для республики преступление. В серьезных случаях требовалось присутствие четырех заседателей, а в особо важных – шести, чего, впрочем, на практике никогда не бывало.
Справа от судьи скучал незнакомый кавказец в полувоенном костюме, слева нервно поигрывала пальцами Ида Лазаревна Левина, учительница из «Муравейника», тоже член правления клуба «Эсперо», как и сам Свечников. Вообще-то она была Ефимовна, Лазаревной стала в честь своего духовного отца, создателя эсперанто Лазаря Заменгофа, хотя под конец жизни тот принял новое имя – Людвиг. Данное ему при рождении осталось для употребления в узком кругу. По слухам, на этом активно настаивали его ближайшие сподвижники, и он в конце концов уступил. Число адептов учения предполагалось увеличить за счет тех, кого могло смутить еврейское происхождение учителя.
Прошлым летом, когда Свечников еще не разбирался в оттенках эспер-движения, Ида Лазаревна стала второй его наставницей после Сикорского. Она была старше, чем он, лет на пять, но казалась моложе. Пленительная походка, грива рыжих волос и унаследованная от предков, поколениями не знавших физического труда под открытым небом, молочно белая кожа делали неотразимым каждый ее аргумент, превращали в музыку каждое слово. Он внимал ей с благоговением, не подозревая, что она тяготеет к гомаранизму, поэтому новички на ее уроках в первую очередь заучивали те слова, каких нет и быть не может ни в одном языке, кроме эсперанто, ведь обозначаемые ими понятия лишь вместе с эсперанто и явились на свет. В августовскую жару сидели щека к щеке над учебником Девятнина, ее до плеча голая, прохладная рука коснулась его предплечья, и Свечников услышал произнесенное полушепотом главное из этих не поддающихся точному переводу слов – гомарано. Как воздушный поцелуй, оно слетело с ее уст и растаяло, слишком нежное, чтобы приспособиться к чуждой стихии. Никакой другой язык не мог удержать его в своей грубой словесной ячее. Солнечный зайчик был ему братом, тополиная пушинка – сестрой. Одновременно, как во всяком символе веры, ощущалось в нем властное присутствие того, кто указал ей, Иде Лазаревне, путь к свету из окутавшей этот мир непроглядной мглы.
Занимались два раза в неделю. На втором занятии пили чай из одной чашки, на четвертом начался их роман. Она тогда рассказывала, как доктор Заменгоф, создав эсперанто, долго не мог опубликовать результаты своих трудов. Глазной врач из Белостока, он был нищ, как синагогальная крыса, но однажды ему повезло избавить от катаракты девушку из состоятельной семьи. Прозрев, она влюбилась в исцелителя, он тоже ее полюбил. Была назначена свадьба, и жадный отец невесты в качестве приданого дал жениху средства на издание его книги. Заменгоф издал ее под псевдонимом доктор Эсперанто, что значит питающий надежду, надеющийся, но тесть поскупился, денег хватило только на брошюру в 40 страниц. Из них 23 страницы занимало предисловие, пять – стихи на эсперанто, шесть – собственно учебник, две – словарь.
«Ничего тут не кажется странным?» – спросила Ида Лазаревна, выписывая в столбик эти цифры: 23, 5, 6 и 2.
Свечников догадался их сложить, в сумме почему-то получилось 36, а не 40. Оказалось, что на оставшихся четырех страницах Заменгоф поместил вырезные купоны со своим белостокским адресом и текстом: «Я, – здесь был оставлен пропуск для имени и фамилии, – обещаю выучить международный язык, если кроме меня его выучат еще 10 миллионов человек». Брошюра поступила в продажу, и купоны по почте начали возвращаться к автору. В большинстве из них заключительная часть фразы была вычеркнута.
«Десятки людей без всяких предварительных условий начали изучать эсперанто, – сказала Ида Лазаревна. – Представители разных наций, они решили стать братьями и сестрами».
В следующую секунду Свечников ощутил на губах отнюдь не сестринский поцелуй.
Сейчас он еще в дверях поймал ее вспыхнувший радостью взгляд, но в ответ сдержанно кивнул. Умная женщина, она упорно не желала понимать, что между ними всё кончено.
Публики почти не было. Передние скамьи пустовали, дальше по отдельности расположились несколько мужчин с неприступными лицами – верный признак того, что их занесло сюда исключительно от нечего делать. Ближе других к эстраде сидели двое: женщина с младенцем на руках, вяло сосавшим длинную синюшную грудь, которую она вывалила из-под надетой прямо на голое тело блузы, и паренек с таким же, как у нее, остреньким зырянским носиком. Свечников догадался, что это жена и дети подсудимого.
Судили шорника Ходырева за хищение приводных ремней из паровозоремонтных мастерских. Темнолицый, с маленькой головкой на кадыкастой шее, он понуро стоял на эстраде под охраной милиционера из бывших латышских стрелков. Свидетелей, видимо, успели допросить и вывести из зала во избежание возможных инцидентов.
Два дня назад Свечников присутствовал на объединенной сессии губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Речь шла о том, что случаи шпионажа и контрреволюции пошли на убыль, зато резко возросло число преступлений на должности: лишь за минувшую неделю судили троих кладовщиков, торговавших похищенным со складов мылом и минеральным маслом, корейца из табачной артели – за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при городском потребобществе – за продажу и незаконное распределение талонов на питание в столовых потребобщества. Дело Ходырева относилось к этой же категории. Шорничал он на дому, а трудовую повинность отбывал сторожем при тех самых мастерских, которые обворовывал.
– Продолжаете ли вы, – обратился к нему судья, – настаивать, что для конской упряжи, пошитой вами как надомником, вы целые ремни не трогали, воровали одни обрезки?
– Продолжаю, – подтвердил Ходырев.
– А вот свидетель Лушников показал, что не одни обрезки.
– Так он сам кладовщик, Лушников-то. Он вам еще не то покажет, чтобы недостачу на меня списать.
– Иначе говоря, вы обвиняете свидетеля Лушникова в воровстве. Можете доказать это фактами?
– Могу. Он прошлый год из Вятки голый приехал, а теперь у него квартира со всей обстановкой и попугай в клетке.
– Ты этого попугая видел? – оживился кавказец.
– Один раз видел.
– Большой? Маленький?
– Вот такой, – показал Ходырев.
– Большой. И что за порода?
– Не знаю.
– Бывают попугаи ара, бывают какаду, хохлатые. Этот какой?
– Ара, ара, – подсказал отцу младший Ходырев.
Тот повторил:
– Ара.
– Ара! Ара! – передразнил кавказец. – Вы кто? Грузины?
– Почему грузины? – удивился судья.
– Они всегда говорят: ара, ара! «Нет», по-ихнему. Упрямая нация! Что им ни скажи, ни с чем не соглашаются.
– Такие люди есть в каждом народе. Национальность тут ни при чем, – заметила Ида Лазаревна.
– Значит, без хохолка? – уточнил кавказец у Ходырева.
– Без.
– Э-э, дорогая птица!
– Хохлатые дешевле? – заинтересовался судья.
– Спрашиваете! Предлагаю направить комиссию на квартиру к свидетелю Лушникову. Если попугай есть, надо разобраться, на какие средства приобретен. Если нет – наложить на подсудимого двойное наказание.
– Двойное-то за что?
– За обман. У хана Аммалата был такой закон.
– Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, – напомнила Ида Лазаревна.
Ходырев, почувствовав поддержку, повернулся к ней.
– Ей-богу, барышня, обрезь только и брал!
– Обрезки, между прочим, сшивают, – ответила она холодно, демонстрируя объективность.
– Упряжь-то не нужна, что ли? – озлобленно выкрикнул паренек с зырянским носиком.
Судья велел ему замолчать и сказать спасибо, что дело его отца ведет народный суд, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные!
Паренек с клоунскими ужимками начал класть поясные поклоны, повторяя:
– Спасибо, спасибо, люди добрые! Век не забудем!
– Сядь! – заорал на него судья.
Свечников не выдержал и встал.
– Товарищ судья, могу я выступить?
– Нет, не можете.
– Почему? Он имеет право! – вмешалась Ида Лазаревна. – По декрету о народном суде в слушаниях могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.
Из кармана гимнастерки Свечников достал вчетверо сложенный тетрадный листок, развернул.
– Это письмо поступило к нам в редакцию из Кунгурского уезда. Разрешите зачитать?
Он прихватил его с собой, узнав по телефону, какое дело первым будет рассматриваться после обеда.
– Свечников из «Власти труда», – пояснила Ида Лазаревна судье.
– Как мне вас в протокол вписывать? – обреченно спросил судья. – Как защитника или как обвинителя?
– Я зачитаю, а вы после сами решите… «В декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, при эвакуации красных войск со станции Буртым был выброшен кем-то из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Прошло полтора года, поехали с женой в копторг и увидели: полтора года прошло, а маховик с валом кривошипа лежит, как лежал, на станции Буртым, когда в республике кругом нужда. Муки нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит. С ком-приветом Семен Кутьев».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.