Текст книги "«Всё с вами, но не ваш». Избранное"

«Зверёныш детства моего – сурок…»

 
Зверёныш детства моего – сурок,
Стоящий серым столбиком у норки!
Не раз, бывало, я давал зарок,
Что не вернусь к тебе за помощью и лаской
Туда, где старый пруд, поросший синей ряской,
И козами обжитый бугорок.
Я пробежал три четверти пути.
Давно растаял в небесах зеленоватый
Холодный дым береговых костров.
Плетней ребристых молкнет скрип вечерний,
И медленные молнии очей
Без прежней грусти падают в ручей.
Я пролистал три четверти пути,
И стал мне горек стиль моих блужданий в мире.
И мера новой радости земной,
Как встречный путник,
Вдруг возникла предо мной –
Она безжалостней былой,
Но радужней и шире.
Кивнуть и разойтись?
Или пойти за ней?
Иль за собой позвать её куда-то?
…Зверёныш детства моего, сурок,
Хочу услышать голос твоего испуга
В тот миг, когда три четверти норы твоей,
Шипя, сползает с плуга,
А лето кончилось,
И нет на свете друга,
Который за тобой пойдёт на риск любых дорог.
Хочу узнать запасы прочности своей:
Могу я или нет
Ещё однажды хлопнуть дверью лета
И выйти в ночь на поиски рассвета
За небывалой песнею вослед.
 

1969

«Мне возвращаться в детство ни к чему…»

 
Мне возвращаться в детство ни к чему,
Я, слава богу, вырос. Слава богу.
Но я б хотел вернуть деревню и дорогу,
Осенний сад в мерцающем дыму
И что-то мимолётное такое,
Чего и сам я толком не пойму.
Быть может, дружбу деда-бобыля
С извечным котелком узвара в чёрной печке,
А может, девочку соседскую на стоптанном крылечке,
А может, просто звёзды и поля.
Поля и звёзды…
Ночь и тишина.
Вот так лежать на чердаке и думать, как бывало,
Что впереди, ого, всего ещё немало,
А позади лишь детство и война.
 

1969

«Духовной жизни дома не имея…»

 
Духовной жизни дома не имея,
Я уважал не мать и даже не отца,
А старого бездомного еврея –
Высокой правды тщетного ловца.
На красоте земли свихнувшийся старик
Любил вещать о том, что мир столик
И есть душа у каждой старой сливы.
Я был его любимый ученик,
Поскольку слушал всё с улыбкою счастливой,
И вскоре смысл учения постиг.
Мы бремя знанья своего легко носили
И многого у жизни не просили.
Бывало, удочки забросив в синий полусон,
Дыша прохладой, мы молили небо,
Чтоб не размокли наши шарики из хлеба
И чтобы клюнул небывалый сом
С усами, как тесёмки от кальсон.
Впоследствии узнал я, что река,
Где мы рыбачили, добычлива не шибко
И что ловить сома на хлеб – грубейшая ошибка,
Но всё ж не разлюбил я старика.
И в ранний час, когда на небе зорю бьют
И тихо сыплются осколки звёзд зелёных, –
Ходатай всех бездомных и влюблённых,
Я выхожу на берег голубой
И сам о чём-то говорю с собой,
И вспоминаю сединою убелённых
Глубоких старцев, что прошли сквозь жизнь мою.
Как лебедей таинственную стаю,
Чудачества их милые листаю
И дань души им молча отдаю.
 

1969

«Безбровая багровая луна…»

 
Безбровая багровая луна
В линялом небе поджигает тучи.
Когда бы точно знать,
Что хуже и что лучше,
Тогда была б и песня не нужна.
Бежит куда-то бодрый паровоз,
Летит куда-то самолёт беспечный.
Когда бы точно знать,
Что вечно, что не вечно, –
Ни смеха в мире не было б, ни слёз.
Когда бы знать, чему обязан ты
Вот этой силе, что несёт сквозь годы,
Давно бы завершились все походы,
Давно б осуществились все мечты.
…Как хорошо, что есть предел всему
И беспредельна только жажда света.
Как хорошо, что до сих пор не спета
Та песня небывалого поэта,
Которую без боли я пойму!
 

1969

«О, как пахли мазутом куски заеложенной пакли…»

 
О, как пахли мазутом куски заеложенной пакли
На железных дорогах моей детской поры.
Маневровым гудком закоулки далёкие плакали,
И манили неведомой жизнью чужие дворы.
Я, бывало, ходил по дворам побираться не с голоду,
А с какой-то тоски,
Словно встречи искал я с тобой.
Я бы мог угадать тебя по заштопанной юбке, по голосу,
По весёлому дыму над твоею сиротской трубой.
Я тебя не нашёл.
Я ушёл по дороге смятения,
Проклиная войну каждым пальцем озябшей ноги.
Сколько вешней воды в ту далёкую пору цветения,
Остужая мой пыл, протекло сквозь мои сапоги!
Я тебя не нашёл.
Я нашёл тебя позже, иную.
Я костюмы ношу, а порой даже галстук ношу.
Но так нищенски я и так горько тебя я ревную!
Словно всё мне пятнадцать,
Я хожу по дворам и чего-то у жизни прошу.
 

1969

«Вкушает бабка красоту природы…»

 
Вкушает бабка красоту природы,
Забыв бельё на взмыленной доске,
И маленький щенок неведомой породы
Облаял отблеск дня, плывущий по реке.
Мне хорошо. Я гражданин весны
С почти необозримыми правами,
И птицы певчие забытыми словами
Опять наполнили мои несбывшиеся сны.
Вкушает бабка красоту вещей,
Как будто ждёт какой-то важной вести.
…Как хорошо, что белый свет ничей
А ты – моя, и мы с тобою вместе!
 

1969

«По желобам блистающих речных полос…»

 
По желобам блистающих речных полос,
По скудному овсу, что поздно колосится,
Как жёлтая огромная лисица,
Бредёт мечты моей несбывшийся колосс.
Большое нечто движется туда,
Где я вовеки жить уже не стану.
Оно придёт в далёкий край
И там прибьётся к смешанному стаду:
Пасутся рядом дни и города.
У дней султаны цирковых коней,
У городов глаза с коровьей добротою.
Прости меня, далёкий детский крик,
Я разминулся с давнею мечтою,
Чтобы узнать, чего я в жизни стою,
Что потерял я и чего достиг.
Прости меня за взгляд со стороны,
За то, что между нами пропасть мира,
За то, что снится мне совсем иная лира,
Где голос твой – лишь звон одной струны.
 

1969

«С какой-то странною тоской…»

 
С какой-то странною тоской
Вывозят мусор городской.
Как будто жаль бросать на свалку
Вот эту старую скакалку
Иль этот чайник без носка,
Велосипедные педали,
Скелет зонта,
Клочок вуали…
Летит, летит на самосвале
Необъяснимая тоска.
Люблю забытые дворы,
Люблю в железном ломе рыться.
То медный болт найду,
То странное корытце,
И в сердце что-то вдруг
Так звонко зазвенит,
Как будто археолог я
И раскопал случайно
Далёкий город неизвестных лет.
А впрочем, вру.
Сравнить мне это не с чем.
Я просто весь в плену
Тончайших тихих дум,
И мысли новые вливаются в меня,
Минуя ум,
И веет вечностью от каждой старой вещи.
Люблю забытые дворы,
Они, как старцы древние, мудры.
Возросший там, где старины немного,
Смотрю на них – и угасает до поры
Та мелочная, смутная тревога,
Что превращает жизнь в подобие игры.
 

1969

«– Куда бежишь, речушка? –…»

 
– Куда бежишь, речушка? –
Спросила стрекоза.
Ответила речушка:
– Куда глядят глаза.
 
 
То камышинок дудочки,
То ряски островки…
Пустилась наша дурочка
Искать глаза реки.
Летит дорогой трудною,
Не ведая одно:
Что видеть чудо чудное
Не всякому дано.
Что надо жить доверчиво
И сердцем тосковать,
Что надо день до вечера,
Как век свой, проживать,
Чтоб вдруг душой измученной
Шагнуть за грань тоски –
И на пустой излучине
Увидеть взор реки.
 

1969

Морозное утро в Комсомольске

 
Созревшей ночи колется орех.
И в палевом дыму зари коричневатой
Мириады блёсток падают на снег.
И слышится перронный чей-то смех
За белым валом, как за ёлочною ватой.
Снегурка южная и снежный исполин,
Воротниками заслонясь от ветра,
Возникли вдруг на расстоянье полуметра
И вновь исчезли в искристой пыли.
Скрипят шаги их, воскрешая эхо.
И, ледяными иглами звеня,
Выводит небо медного коня.
И ржёт протяжно он.
И мерный рокот дня
На землю сыплется, как кожура ореха.
 

1969

Девчонка-замарашка

 
Девчонка-замарашка,
Цветок пустых полей,
Ты пожалей барашка,
Как братца, пожалей.
Алёнушка по сказке,
По метрике – Любовь,
Ты быть должна печальной.
А впрочем, будь любой.
Беги сквозь это поле
В приспущенном чулке,
Держа зарю в подоле
И удочку в руке.
Да клюнет рыба счастья
На ржавый твой крючок,
Да зацветёшь весной ты,
Как яблоня-дичок.
Смотри-ка, – глаз прищурив,
Вон там, невдалеке,
Крадётся твой Мичурин
С рогаткою в руке.
 

1969

Голод

 
На границе голода большого
Возникает вечности сквозняк.
Он способен высоко поднять,
Если его правильно понять.
Мощный взлёт тогда лишь состоится,
Если без утайки рассмотреть,
Что голодный бога не боится,
Он боится только умереть.
 
 
Помню, как-то долго я не ел
Ничего такого, что съедобно.
Было жить мне крайне неудобно,
Я усох и дальше не худел.
Тут-то и случилась ерунда,
Словно чем-то череп мне пробили
И такие знания вдолбили,
Что я стал мыслитель хоть куда!
Вдруг я понял, что земля кругла,
Что она держать меня не может
И что, как моя потребность ни мала,
В рот никто мне пищу не положит, –
Есть у каждого свои дела.
Понял я, что нет простых вещей,
Что добыча хлеба – это дело,
Данное нам свыше для того,
Чтобы, каждый день спасая тело,
Мы не съели сердца своего.
Понял я, что сытости момент –
Эта штука тленная,
А голод
Вечно полон сил и вечно молод,
И ему не нужен документ.
Он в любое место вхож легко,
Ничего ему не далеко,
Потому что он в своём движенье
Набирает силу и разбег…
 
 
Был потом я очень обеспечен,
Ел пирожные, курил «Казбек».
Но всегда я помнил час тоски,
Краткий миг на грани абсолюта,
Когда, взвыв беспомощно и люто,
Был готов я съесть кусок доски.
Вкусен хлеб, лежащий на столе,
Выпечки любой, прекрасна в доме булка!
Слышишь, шаг печатается гулко, –
Это голод бродит по земле…
 

1969

«Живущий в том, что жизнью мне дано…»

 
Живущий в том, что жизнью мне дано,
Жующий то, что доставать несложно,
Одну лишь роскошь позволяю я себе:
Окно в минувшее проделал я в судьбе,
И оттого порой так холодно
В моей пустой избе.
Озябла женщина, и старый друг дрожит.
…Пылает печь, и форточка закрыта,
Но горестный сквозняк иного быта,
Как птица синяя, над лампою кружит.
Живущий в том, что жизнью мне дано,
Плывущий по течению событий,
Нанизываю капельки открытий
На нить суровую, что тянется давно.
Она уже, наверно, стала гнить
И в час вечерний оборвётся где-то,
Чтоб вольно вдруг затрепетать, –
Как в бабье лето
Трепещет паутины солнечная нить.
 

1969

«Даруй мне, небо, синие дворы…»

 
Даруй мне, небо, синие дворы,
Предутренних безмолвных пешеходов,
Большие реки, трубы пароходов
И радость от того, что мы добры.
Даруй мне, небо, силу быть собой
В те дни, когда я никому не нужен,
Краюху хлеба чёрствого на ужин
И ошалелый ветер-листобой.
Даруй мне право стариться легко,
Как будто я один и никому не должен.
Даруй мне долгий век,
Чтоб я до мысли дожил,
Что счастье есть, хотя и далеко.
 

1969

Обещания

 
Я знаю, в обещаньях правды нету.
Ну что ты можешь мне пообещать?
Что не умру, что я не кану в Лету?
Не по карману это нам с тобой,
Бесценный друг мой, человек хороший.
Придёт зима и заметёт порошей
И серый лист, и клевер голубой.
Но я люблю в посулах чистый пыл,
Не знающий ни дна, ни обнищанья.
Люблю живущий глубоко в крови
Больной и горький возглас обещанья.
В нём есть любовь.
А уж любовь сильна.
Она не выдаст, нет, она не выдаст!
Давно я эту правду приобрёл на вырост,
И ныне вот по мерке мне она.
.. .Не требую обещанного, нет,
Я – прах, бредущий по дороге тленной.
И всё ж прекрасен мир, и всё ж велик поэт,
Бессмертье обещающий вселенной!
 

1969

«Девчонка, чёрной бровью поводя…»

 
Девчонка, чёрной бровью поводя,
Следила за скольжением дождя.
И брошенным кольцом лежало лето
На перекрёстке темени и света.
А далеко, за краем неба где-то,
Плыл серый гусь и плакало дитя.
Скрещенье судеб голубым узлом,
Сплетеньем струй небесного потока
Так было предначертано жестоко,
Что каждый шаг мог обернуться злом.
И ты стояла, бровью поводя,
Как бы предавшись страху, а не лени,
Вникая в анилиновые тени
Грибницею нависшего дождя.
Когда же стало некуда идти,
Рукой раздвинув водяные нити,
Шагнула ты, –
И вспыхнули в зените
Судьбы твоей счастливые пути.
 

1969

«Режим постельный снегу ни к чему…»

 
Режим постельный снегу ни к чему.
Он должен встать. Он должен появиться
На этом званом вечере, где, может быть, ему
Впервые в жизни суждено влюбиться.
И он сползает с крыши, как старик,
Держась за спину и гремя по жести.
– Прекрасная, где ты? Где ты, ау! –
…Но та, что обласкала тёплым взглядом,
Стоит, как безучастная скала.
– Прости!.. Но ты звала меня.
– Нет, я вас не звала.
– А что ж ты делала?
– Я проходила рядом.
– Ах вот как!.. –
И последняя струна
Оборвалась в душе его на безутешной ноте:
– Ты… смерть моя? – воскликнул он.
– Ну что вы! Я – весна, –
Сказала с лучезарною улыбкою она. –
Смешно, вы каждый год меня не узнаете.
 

1969

Жест

 
Запечатлейте жест пылающей зари,
Фонарщика с жезлом на станции далёкой,
Детишек, что играются в «замри»,
Движение руки взволнованной и лёгкой.
Запечатлейте жест степных стрекоз,
Потуги мысли, мучимой склерозом,
Камыш прибрежный, тронутый морозом,
И поздний одинокий сенокос.
Запечатлейте жест старухи и гуся,
Который тянет шею из корзины,
Огромные ночные магазины,
И влажный взор коня,
И лёгкий бег дрезины
По утренней росистой колее.
Запечатлейте винный свет агата,
Подобный свету зимнего заката
На белой стенке иль на сохнущем белье.
Запечатлейте жест последних поездов,
Щемящий запах шпал,
Печаль полей
И руки
Какой-то неразгаданной разлуки
Над инеем провисших проводов.
Запечатлейте жест в жестокой глубине
За гранью горечи,
Смятенья
И привычки.
И как-нибудь в осенней электричке,
Давая папиросу или спички,
Всем этим сразу улыбнитесь мне.
 

1969

«Не может быть того, что быть не может…»

 
Не может быть того, что быть не может.
Но иногда, весною иногда,
Копытом землю оттолкнув,
Восходит лошадь,
Как северная крупная звезда.
И мореходы, глядя на неё,
С восторгом пишут в вахтенных журналах:
«Замечен пролетающий предмет
Конеподобной формы, типа – лошадь».
Не может быть того, что быть не может.
Но всё-таки порою по весне,
Когда запахнет талыми снегами,
Легко дорогу оттолкнув ногами,
Восходит грусть, живущая во мне.
И снова я один.
И снова мир огромен,
И снова слышу я, не склонный к чудесам,
Как дико ржёт
Подсобный старый конь
На тихом ипподроме,
С телегой вместе
Поднимаясь к небесам.
 

1969

«Стечёт с пера последний чёрный пот…»

 
Стечёт с пера последний чёрный пот,
Настанет время подводить итоги,
И вдруг увидишь ты в конце своей дороги,
Что пройден путь огромный,
Но не тот.
И станет жаль растраченных ночей,
И так захочется ещё раз жить на свете!..
Тот путь, что ты открыл, он прям и светел.
Поплачь и плюнь.
Он светел, но ничей.
С чужой весной ворвавшийся в окно,
Он только повод для последнего парения,
Начальная строка стихотворения,
Которое ты пишешь так давно.
 

1969

«Стучит судьбы соседней метроном…»

 
Стучит судьбы соседней метроном,
И, от чужого ритма уставая,
Сжимаю побелевшие уста.
Мне кажется, душа моя пуста,
И голова гудит, как неживая.
О, сколько ритмов сложных и простых
Запущено на каждую орбиту!
И среди лета падает зима,
И рушатся семейные дома,
И кто-то мучится, не в силах написать письма,
Как за соломинку, хватаясь за обиду.
…Чужих сердец не стали громче голоса,
Но обострился слух души.
И вот она – расплата
За то, что слышим мы,
Как тихо шепчутся ушедшие леса,
Как утром в листьях зарождается роса
И день грядущий бьёт
В литавры медного заката.
 

1969

«Давай с тобою сходим на базар…»

 
Давай с тобою сходим на базар,
У старой бабки купим примус медный,
Накормим керосином и зажжём,
Нагар столетний обколов ножом.
Давай с тобою сходим на базар,
Туда, где люди греются на солнце,
Где лето медленно течёт,
Так, словно жизни стронций
Ещё и в малой доле не проник
В какой-то важный и неведомый родник.
Давай с тобою купим воробья
У бизнесмена важного –
Лет семь ему, не боле.
На птичьем рынке он грустнее всех.
И очень справедливо, чтоб сегодня
Ему в делах сопутствовал успех.
Давай с тобою купим целый мир,
Вот в этих старых книгах заключённый,
А также этот вот таинственный прибор
Для измерения неведомо чего.
Не понимаю,
Как без него мы обходились до сих пор!
Давай с тобою сходим на базар,
Я точно знаю, –
Где-то там мы купим
Ту мелочь странную из редкого металла,
Которой нам всю жизнь
Для счастья не хватало.
 

1969

Июльский дождь

 
Замедленное действие воды…
Вдоль тихой речки проплывают дачи
Так, словно повторяют гол в хоккейной передаче
Или в учебном фильме показать стремятся,
Как летом распускаются сады.
Идёт цветное дивное кино
На множестве экранов параллельно.
Вот – мальчик маленький домой несёт вино.
И, гордостью высокой распираем,
Едва не топает ногою на отца, что за сараем
С двумя подростками играет в домино:
Мол, что ж ты, милый мой!.. Нашёл себе дружков!..
И человек, которому под сорок,
Берёт покорно со стола надломленный подсолнух
И следом за мальчишкою идёт…
В лесу строчит сороки пулемёт.
И Бобик, ошалевший от жары,
Сидит у лисьей брошенной норы
В усталостно-забавной жажде чуда.
Он, как и мы, прекрасно знает, что нора
Настолько всем известна и стара,
Что, жди хоть тыщу лет, никто не вылезет оттуда.
Но он сидит…
Спилили ель. Она упала на забор.
Четвёртый день сереет вянущая хвоя.
Вот, взявшись за руки, идут по миру двое:
Он и она. На спинах рюкзаки,
На симпатичных лицах скука дальних странствий,
Тяжёлый случай, каторжное бремя!
Но что поделать – предписало время
Влюблённым целоваться у реки.
Они проходят…
Увяз автомобиль, дымит буксующий баллон.
Проехал батюшка на жёлтом мотопеде.
А в синем небе поднимает петли
Какого-то незримого чулка
Блистающая спица самолёта.
Кричат лягушки с дальнего болота,
И голоса их превращает кто-то
В густые дождевые облака.
Рывками ветер бродит по траве.
Вот что-то капнуло коту на выгнутую спину.
Он взвился, как ужаленный, и сник,
Петлёй хвоста поймав себя за шею.
По дальним лопухам прошёлся тихий шелест,
Державно грянул гром,
Наполнив воздух блестками слюды,
Как псы на привязи, задёргались сады,
И с неба хлынул занавес воды.
Смех, возгласы, поспешный скрип дверей…
Под крыши гулкие убраться поскорей
В испуге радостном торопится народ.
…Кино окончено. Июльский дождь идёт.
 

1969

«Опять идут пунктиром корабли…»

 
Опять идут пунктиром корабли,
Как будто море чёрной ниткой простегали,
В те земли дальние, куда мы в детстве убегали,
В тот дивный край, который в юности искали
И в годы зрелые в самих себе нашли.
Я всё своё давно ношу с собой.
Внутри меня синеют эти воды,
Бегут куда-то поезда и пароходы.
И только самолёт, минуя грань моей свободы,
Легко летит своей дорогой голубой.
Он вне меня. Он – бог других детей,
Он – сокровенность юноши иного.
Они мечтают на моих плечах,
И им естественно со мною обращаться
Чуть свысока, с улыбкой на челе,
Другие песни петь
И в дом ко мне стучаться,
Когда нелётная погода на земле.
 

1969

«Белей гречихи только белый снег…»

 
Белей гречихи только белый снег.
Цветут поля, сзывая пчёл окрестных.
Бегите прочь от ощущений пресных,
Рассыпьте в поле свой весёлый смех.
Лечите нервы свежестью речной,
Врачуйте зренье пестротою луга,
Пусть крик совы доносится до слуха
Да звон глубокой тишины ночной.
…Легко сказать!
А где добыть часы,
Свободные от жажды быть свободным?
Как сделаться простым и беззаботным,
Прозрачным, словно капелька росы?
Гудит мотор бесчисленных забот.
Не выйти из игры, не подводя соседа…
И снова мы до будущего лета
Отложим свой побег,
В надежде призрачной, что где-то
Нас ждёт необычайно лёгкий год.
 

1969

Ремесло

 
Кандалами заката звеня
И цепляясь за синие ветки,
День осенний уходит навеки,
Растворяется в море огня.
Ты бредёшь по холодной траве
И, печальному звону внимая,
Ощущаешь, как горечь немая
Приливает к твоей голове.
Она требует слаженных слов,
Она бьётся о стёкла ночами.
И из боли рождается слог,
И становится жизнь ремеслом
Разрушенья тоски и отчаянья.
 

1967–1968

«– Белеет парус одинокий! –…»

 
– Белеет парус одинокий! –
Я повторяю с детских лет.
Шумит вода
Иль дремлет хлеб,
– Белеет парус! – говорю я,
И лёгкой лодки виден след.
Бывало, спросят, чем я счастлив,
Бывало, скажут: жизнь черна.
А я всё парус белый вижу
И очертания челна.
И как сказать, что душу греет!
Нет изумрудов – есть роса.
Вдали не парус – чайка реет:
Из моды вышли паруса.
Но стих лежит в основе сердца,
В основе снов и всех дорог.
…Белеет парус одинокий,
И значит, я не одинок!
 

1969

«Привязанность к глубокой старине…»

 
Привязанность к глубокой старине
Пока ещё поверхностна.
Но знаю –
Ещё один щелчок произойдёт во мне,
И к памяти, живущей в глубине,
Дорога приоткроется сквозная.
Я напишу о том, как жил седой монах
С лицом темней, чем крылья махаона.
Как предрекал он сокрушенье трона,
Всех приводя в благоговейный страх.
Как он погиб, раскаявшись во всём –
Во всех пророчествах своих и подозреньях.
И как стоял он пред любовью на коленях,
Повержен до земли и выше неба вознесён.
Я расскажу о том, как в Риме падал снег,
Узорный, как бумажные розетки.
И как в Париже первые гризетки
К весёлым простыням свой пришивали смех.
Мне предстоит далёкий добрый путь.
И, может быть, за третьим поворотом
Открою ускользающие грани
Тех дней и лет, в которых я живу сейчас,
И зачеркну всё сделанное ране,
И мир увижу, словно в первый раз.
 

1969

«Востроухая лошадь кусает телегу седыми губами…»

 
Востроухая лошадь кусает телегу седыми губами.
Серым бантом под грудью завязаны грубо гужи…
Эту сцену, бывало, я видел годами.
Каждый сон начинался с неё
И кончался слезами во ржи.
Что мне кони и рожь?
Я металлом болею.
До свидания, сёла!
До свидания, дом над прудом!..
Но и всё ж мне казалось,
Что шорник в цеху
Не трансмиссии чинит, а шлеи,
И что строгальный тихий станок
Бредит сельским трудом.
Я вернулся в родные края. Но деревня
Не узнала меня,
Мимоходом шепнув: «Отвяжись!..»
Грустно издали я
Поклонился знакомым деревьям
И уехал навеки из детства
На полуторке древней, как жизнь.
 

1970