Текст книги "«Всё с вами, но не ваш». Избранное"

«Когда грядёт канун зари…»

 
Когда грядёт канун зари
И новый день планеты,
Не полководцы, не цари –
Рождаются поэты.
В степной тиши,
В лесной глуши,
На городской квартире
Они грызут карандаши
В мечтах о новой лире.
Но лиры нет,
И меры нет,
Чтоб выразить живое,
И разбивается поэт
О стенку головою.
Он болью боль предвосхитил,
Сгорая беспредельно.
В ней напряжёнье всех светил,
Не трогайте!
Смертельно!
Не порицая, не дивясь,
Не трогайте руками:
Поэт – единственная связь
С грядущими веками,
Пусть он обласкан иль гоним,
Ничтожен иль огромен, –
Но только так,
Но только с ним
Наш плоский мир объёмен.
Как обещание,
Как весть,
Как след чужой ракеты,
Как знак того,
Что «завтра» – есть,
Рождаются поэты.
 

1963

«Жить можно, только будучи бессмертным…»

 
Жить можно, только будучи бессмертным.
Но быть бессмертным разум не велит.
Он, обладая опытом несметным,
В любой порыв сомнение вселит.
Преследуя давнишнего врага,
Мы разуму так много доверяли,
Что как-то представленье потеряли,
И непонятно, кто при ком слуга.
Пора бы приструнить временщика.
Ты должен сбросить это наважденье,
Пока не стал ничтожеством,
Пока
Не наступил процесс перерожденья.
Ты должен видеть с каждым днём ясней,
В себе тирана корни подрубая,
Что в целом человек всегда умней,
Чем часть его.
Любая часть.
Любая!
 

1963

Гимн лёгким

 
Воздух создан из вздохов…
 

Л. Мартынов

Дышите глубже, вы взволнованны!

И. Ильф и Е. Петров

 
Глубокое дыханье опьяняет,
Как старое прекрасное вино.
Частично овощи и фрукты заменяет
И силы возвращает нам оно.
Не думайте, не пейте, не пишите –
Закройте рот и глубоко дышите.
Дыханье – средство чудного общенья.
Оно свежей и ёмче, чем слова.
Дышите, чтоб звенела голова
Мелодиями кровообращенья!
В конце пути, перед началом драки,
На гонках, на дискуссиях о раке,
На сон грядущий, на санях, на лыжах
Иль просто глядя на красоток рыжих,
Манящих, как парное молоко, –
Дышите же,
Дышите глубоко,
Иначе вам не выбиться, не выжить!
Таков наш век, не терпящий порханья:
Он требует глубокого дыханья
От всех, кто устремился далеко.
 

1966

Дальняя дорога

 
Читай глазами долго, а потом
Произнеси,
Чтобы услышать слово.
Есть свой особый смысл в глубинах слога.
Вот сочетанье:
«Дальняя дорога…»
В нём постижений – на огромный том.
За всех не поручился бы, но я
Той фразой неизменно воскрешаю
Всю боль побега в дальние края
И той же болью сердце утешаю.
В самой тоске есть снятие тоски.
Она – как завершённая поэма:
В ней чёрная и голубая тема,
Тяжёлые и лёгкие куски.
Она – покой
И бесконечность лет, –
Та высшая, та золотая проза,
Где чем точней и радостней ответ,
Тем больше в нём тревоги и вопроса.
 

1966

«Весенний дождь ловя открытым ртом…»

 
Весенний дождь ловя открытым ртом,
Я думаю о том,
Настолько лучше
Пить воду непосредственно из тучи,
Чем из любой посуды за столом!
Природа мать!
Я любящий твой сын.
Но под напором жизни и науки
Как трудно мне ловить и понимать
Твоих речей неявственные звуки,
Я вижу день и чёрную тайгу,
Речного плёса тихое свечение
И слышу,
Слышу голос!
Но значение
И смысл его понять я не могу.
И тяжко мне, как будто целый век,
Всю жизнь людей на плечи поднимаю,
Как будто самый близкий человек
Мне говорит, а я – не понимаю.
И я иду с большим копьём в руке
Спросить науки чёрствых атаманов,
О чём ты говоришь на языке
Ночной росы и утренних туманов.
Что мне до тех в космической степи?!
Их радиосигнал меня не гложет!
Кто раскуёт мой дух, сидящий на цепи?
Кто с матерью мне встретиться поможет?
Сиротства бремя долго я носил.
Тоска в меня вросла и стала бытом.
Но зреет бунт.
Я набираюсь сил,
Весенний дождь хватая ртом открытым!
 

1966

Ты – почта жизни

 
Ты – почта жизни. День грядущий
Тебя заслал, чтоб передать:
Поэзия не умирает,
Она лишь парус убирает,
Чтоб встречный ветер переждать.
Вот твой читатель.
Бей без промедленья!
Посулы сыпь, и пестуй, и мани,
Но доконай его, каналью, дотяни,
Не дай ему уйти от просветленья!
Подмоги нет. Здесь биться вам двоим.
Так не плесни взамен огня водицей.
Не дай ему пигмейски возгордиться
Над поднебесным промыслом твоим.
Чем выше дар, тем каторжней закон!
Не жаждой счастья иль иной подачки –
Самим прозреньем ты прикован к тачке
И, как твоя судьба ни накренится,
Уж не имеешь права уставать
Ни от того, что есть,
Ни от того, что снится,
Как не имеет права бастовать
Единственная в городе больница!
 

1965–1966

Память

 
Ржавеет старое железо,
Устали кони выносить,
Иконы покосились на киоте
И некого спросить:
– Вы здесь живёте?
Всё опустело.
Тихое село
Голубоватым мохом поросло.
Когда-то я здесь жил.
Вон в той избе
Топилась печь и окна настывали.
Когда-то я здесь жил, как на привале,
Как на вокзале.
С гулом поезда
В неведомые дали уносились…
То не иконы – окна покосились.
Квадратов тусклых битое стекло
Кусками на завалинку стекло,
И ржавый гвоздь растёт, как странный гриб,
Венчая дверь, обвисшую на петлях.
Скрипит колодезный журавль,
Пустынным ветром нагибаем…
Ну что, деревня, погибаем?
Где люди, где мои друзья,
С какою вьюгой улетели?
Черным-черно… Лишь белый след метели
В соломе кровель:
Здесь прошла война.
Я помню – холод, голод, недород.
Потом весна, тревожный звон капели.
И бабка, чуть живая встав с постели,
Идёт копать соседский огород.
…Могильный холм. Вон там она лежит.
Пойди, поклоном старую обрадуй.
Скамейка, крест, да деревце дрожит
Над ветхой покосившейся оградой.
О, если б воскресали мертвецы!
Воздать за всё: за слёзы, за мученья!
Вовеки мне не будет излеченья
От бесконечной боли за неё
И за тебя, забытое жильё,
Продутое ветрами стольких лет.
Как я тобой обласкан и согрет,
Как сладко мне рукою прикоснуться
К той горечи, что в сердце берегу!
Я не могу уже к тебе вернуться.
Но и забыть тебя я не могу.
 
 
Меня возили долго по стране.
Сначала так, потом – эвакуация.
И всё, с чем я обязан был свыкаться,
Так навсегда и приросло ко мне
И постепенно стало той страной,
Которую мы называем детством
И от которой никуда не деться
Ни в двадцать пять, ни в сорок с лишним лет.
Как бы во сне, ищу я лёгкий след,
Что лёг через огромную разлуку.
И прошлое протягивает руку,
И я иду.
Ночные города
Гудящими вокзалами встречают,
Улыбкой на улыбку отвечают.
Спасибо вам! Я помнил вас всегда.
Когда на прежнем жить не станет мочи
И я строке последнее отдам, –
Сойди, мой стих, посередине ночи
И поклонись далёким городам…
Меня возили долго по стране,
И так по дому я истосковался,
Что в каждой чужедальней стороне
Я всякий раз навеки оставался.
Я думал: вот земля, а вот река.
Мы с мачехой сажали бы картошку.
В чужом дому пожили бы пока,
А там и свой бы вырос понемножку.
Как хорошо!
И не моя вина,
Что где-то снова рушились заслоны,
Нас настигала грозная война,
И долго рокотали эшелоны.
О, на колёсах шаткие избушки,
Как с вами сжился и сдружился я!
Иной раз вижу, как идут теплушки,
И думаю: вот родина моя…
Ан нет, как сердцем ни мудри, она –
Всё то же небо, та же тишина,
Лес над оврагом и замшелый дол,
Забытый дом, дорога верстовая.
Но более всего – тот странный долг,
Что платим мы всю жизнь, не уставая.
О древняя приверженность к земле,
Слезами прокипевшая и кровью!
Где бы ни жил, – живу я в том селе
Всем существом своим,
Всей болью и любовью!
 

1966

Старая детдомовская песня

 
И это ты мне говоришь: «Мужайся!» –
Как мальчику, как сыну своему…
Мне так смешно.
Но ты не обижайся,
Я посмеюсь, а всё-таки пойму.
Ты судишь по себе. И неспроста
Меня тревожным взглядом обнимаешь.
Они и мы –
Ты сердцем понимаешь,
Что здесь навечно пролегла черта.
Так повелось: кого растила мать,
Излив всю меру ласки и вниманья,
Тот всякую любовь и пониманье,
Как должное, умеет принимать.
Им с детства столько верности дано,
Что их уже неверность не пугает.
Счастливые! Им детство помогает
В любом крушенье не идти на дно.
А мы с тобой…
«О мисс, не проходите!
Я расскажу, как жизнь моя горька!..»
Чего ж ты плачешь? Кто тебя обидел?
Обветренная тонкая рука,
Застиранная старая юбчонка…
Ты маленькая глупая девчонка.
Не надо так в смущении сутулиться.
Ты выросла в детдоме, я – на улице,
Я, если хочешь, даже подпою.
«Постойте, сэр!
О мисс, не проходите!
Я расскажу, как жизнь моя грустна.
Больная мама! Вы её спасите!
Она умрёт, когда придёт весна».
 

1966

«Не дай мне бог писать, как я писал…»

 
Не дай мне бог писать, как я писал.
Бумагу рвал, карандаши кусал,
Слезами вдохновенья заливался
И всё же никогда не добивался
Той сказочной свободы сочиненья,
Что может вдруг родить из сочлененья
Пустейших строк невиданное чудо,
Возникшее неведомо откуда,
Нелепое и чуждое на вид.
Оно сначала только удивит,
Потом потянет спрятанную нитку
И проведёт через любую пытку.
И станет жить.
И мёртвых оживит!
 

1966

Первая любовь

 
Далёко-далеко, где носят чуни,
Где юбки шьют из маскхалатов и мешков,
Где юноши и старики в кругу
Сидят и курят крепкую махорку,
Где сотню отдают за молока махотку, –
В краю войны и детства моего
Живёт та девочка.
Она меня не знает.
Она Толстого вечером читает.
Не ходит на гулянку,
Не поёт
И самогон со взрослыми не пьёт.
Она красива.
Чёрная коса
Чернее чёрной непроглядной ночи.
Огромные-огромные глаза…
Я сплю и бормочу про эти очи.
Я не влюблён. Мне слишком мало лет.
Я плохо кормлен, чтоб влюбляться рано.
Но на неё смотрю я как-то странно,
Как на прекрасный, призрачный балет.
В ней столько тихой грации, игры,
По-городскому кроткого кокетства,
Что так и тянет выйти за дворы
И, разбежавшись, выскочить из детства.
…Сто лет прошло!!!
За жизнью жизнь сменялась…
Ни тени сходства я не уловил.
Но по тому, как… шла,
Как засмеялась,
Я понял вдруг, что встреча состоялась,
И кинулся, и миг остановил.
Вечерний чай за полночь забредает.
Смотрю я на неё
И насмотреться не могу.
Вот скучно ей.
А вот она читает.
Вот туфли надевает на бегу.
Как просто всё!
Легко необычайно!
Как молодо!..
И что мне до того,
Что мы на свете встретились случайно
И что она не помнит ничего.
 

1966

Гимн смеху

 
Мы боимся того, чем владеем не очень:
Наводнений,
Грозы,
Вдохновения, –
В общем,
Каждой штуки такой, за которой расчёт не стоит
И которая множество всяких конклюзий таит.
Мы боимся того, что нам в руки само не даётся,
Что над нашим умом и над нашей наукой смеётся.
Этот смех нас разит,
И тиранит,
И гложет!..
Ничего, ничего… Он нам выжить поможет.
Он нас выжжет, как пламя, от плесени дух очищая,
Выйдем мы, как огурчики, приступ смеха в груди ощущая.
Молодые, красивые и всесторонние,
Над собой хохоча, будем мы изощряться в иронии.
И, смеясь над собой,
Обретём ту великую смелость,
Что возводит в квадрат
Нашу жизнь,
И любовь,
И умелость!
 

1966

Астрономическое
(Монолог сатирика)

 
У звёзд такое положенье –
Нельзя им отрываться от орбит.
Не потому, что это пониженье,
А потому, что сразу будет сбит
Порядок весь.
Вот взять – в созвездье Лиры
Исчезла бы звезда сатиры
(О юморе не говорим).
Какой бы вдруг поднялся тарарам!
Конферансье кричали бы:
– Горим!
И лирику б читали.
Стыд и срам!
Ведь недостаток – он боится смеха!
Заслышав смех, он прямо весь дрожит,
Закрыв глаза, в правление бежит
И говорит:
– Снимайте, недостоин!
Больница на замке! Клуб недостроен,
Нет в школе окон, в бане нет дверей!
Работа – это ж, братцы, не потеха.
Снимайте же, снимайте поскорей.
Я вынес всё, но я не вынес смеха!..
Ведь вот как просто всё,
Когда порядок есть, –
Когда горит в созвездье Лиры
Могучая звезда сатиры,
Искореняющая зло.
Должно быть, ей ужасно тяжело:
Подумать ведь – одна искореняет,
А остальные, так, футбол гоняют…
Что наша жизнь без славной той звезды,
Исполненной магического транса?
Ведь это – как швейцар без бороды,
Да хуже – как концерт без конферанса,
Где и про тёщу даже слова нет,
Не то что про соседей,
Будь им пусто!
Ну, в общем, – никакой борьбы за ясный свет,
А так, одно беззубое искусство!
 

1966

Нет пророка в своём отечестве
(Геометрическое обоснование)

 
Дитя мечты и природы,
Смотрит пророк сквозь годы.
Пристально смотрит сквозь годы,
Себя не щадя, сквозь годы.
И молит, чтоб свет его глаз
От грядущих небес отразился
И снова сюда возвратился
И отвёл от отчаянья нас.
Но
так как угол падения
Равен углу отражения,
А
расстоянья безмерные,
А
всякий взгляд – под углом,
То к людям, готовым отчаяться,
Свет его глаз возвращается,
Надеждами он возвращается,
Но где-то в месте ином.
И другим выпадает дорога,
И не нас осеняет свет.
И мы говорим:
– Пророка
В своём отечестве нет.
 

1983–1987

Бега

 
Ненастной ночью и средь бела дня
Бегу себе ни валко и ни шатко.
Хоть вроде я и крепкая лошадка,
Никто не хочет ставить на меня.
Мне скучная дистанция досталась.
Но где-то там, на тысячной версте,
За тень доверья, за любую малость
Я бы принёс вам счастье на хвосте.
Поверьте слову старого коня,
Не упустите редкую удачу!
Вот вы купили пирожок.
А сдачу –
Что вам терять? – поставьте на меня.
Поставят, как же! Есть другой заезд,
Где что ни конь, то писаный красавец.
Тот бьёт копытом,
Этот землю ест,
Готовый мчать, планеты не касаясь,
Минут так… пять,
А может, даже семь.
О этот мир легчайшего азарта,
Где результат – как выпавшая карта:
Он жизни не касается совсем.
Играть всерьёз не любят игроки.
И долго ждать не любят –
Мир не вечен.
На марафонцев ставят чудаки,
Которым, кроме сердца, ставить нечем.
Я с ними весь. Но быть у них в долгу
Не значит ли терять свою дорогу?
Нет ставок?
Нет.
Ну что ж! И слава богу…
Сам на себя и ставлю и бегу.
 

1965–1966

Биохимическое

 
Мы не от старости умрём, –
От старых ран умрём…
 

С. Гудзенко

 
Мы не от старости умрём, –
От скорости умрём.
Так, на ходу вот, на лету,
Раскинем руки вдруг –
И погрузимся в пустоту,
В тот неразрывный круг,
Где из бесчисленных веществ –
Селитра, натрий, йод –
Немало всяческих существ
Природа создаёт.
Я буду пестиком цветка,
Прекрасной резеды,
А ты – тростинкой тальника,
Что вырос у воды.
И вся совместность наших лет,
Вся жизнь – прощай, прости!
Меж резедой и тальником
Мостов не навести.
И лишь случайно, может быть,
Какой-нибудь поэт
По вдохновенью нас с тобой
Сведёт в один букет.
И той, которой он любим,
Преподнесёт его.
И станет страшно-страшно им…
Но это ничего.
 

1966

«То, что помню, – со мной…»

 
То, что помню, – со мной,
Что забыто, – осталось за гранью.
Но пустыми ночами,
Когда мысли сойдутся в кольцо,
Выплывают заботы,
Забытые окна в герани,
Две черешни в саду
И невнятное чьё-то лицо.
Что-то пелось,
Куда-то вдвоём мы бежали,
Что-то с нами случалось,
Дождями стучала весна.
Но укромность была неживой,
И дожди не сближали,
Словно всюду незримо
Меж нами стояла стена.
Так вдоль этой стены
И ушёл я по узкой тропинке,
Ни о чём не жалеющий
По незрелости лет.
Только божья коровка
По тонкой зелёной травинке
Вдруг сквозь стену прошла,
И упала, и долго летела вослед.
 

1967–1968

«Быть честным – это тяжело…»

 
Быть честным – это тяжело.
И не морально, а конкретно.
Мы говорим: конец, прошло,
Забыв, что чувство не бездетно.
И где-то там живёт росток,
Что породила жизнь иная…
Жесток? Конечно.
Он жесток.
Он никогда не вспоминает
Твою улыбку и глаза.
Где ты сейчас, что ты сейчас –
Ему, по сути, безразлично.
Нашла кого-то? Хорошо.
Не замужем? Ну что ж, отлично.
Он знать не хочет и не знает,
Виновна ты или права,
Он никогда не вспоминает
Былые слёзы и слова.
Но, вновь обретши мир большой,
Отдавшись жизни без границы,
Он чувствует твоей душой
И видит сквозь твои ресницы.
Ты в нём жива и будешь жить.
Он уж не волен задушить
Тот хилый, маленький росток,
Что порождён минутой счастья.
Жесток?
Да нет, он не жесток.
Он просто стал тобой отчасти.
 

1975

В погоне за утраченным бременем

 
Желанием объехать целый свет
Я никогда особо не томился.
Но побывать в местах далёких лет,
Чтобы туман прошедшего дымился,
Мне хочется давно.
В тумане том
Мне видятся потерянные звенья
Каких-то важных чувств.
В приливе вдохновенья
Я иногда нащупываю их,
И небывало цепким и здоровым
Становятся тогда мой взор и стих.
Грудная клетка сердце не гнетёт,
И мир вокруг ликует и цветёт.
Чем дальше, тем труднее без былого –
Мельчают мысли и черствеет слово,
Покой не греет, дружба тяготит
И пропадает к жизни аппетит.
Всё тошно так! И жаль себя до слёз.
Как будто старость пальцами больными
Сжимает горло мне.
Наверно, на Луне
Такое б чувствовал землянин одинокий:
Взгляд смерти, леденящий и жестокий,
Упёрся в переносицу тебе
И ставит крест на всей твоей судьбе…
Нет! Чёрта с два! Ещё мы поживём,
Хлеб жизни с аппетитом пожуём,
Поплачем с горя или от любви,
Почувствуем брожение в крови,
Отыщем ключ от правды зрелых лет
И заново поймём, что смерти нет!
Да, смерти нет!
Как бы точней сказать?
Конечно, поезд мчится, мчится…
А там, глядишь, пора уже слезать.
От этой мысли нам не излечиться.
Но в высшем счастье нечто есть такое,
Такое состояние покоя,
В котором смерть сама заключена.
В нём, как песчинка малая, она,
Вниз по течению гонимая рекою.
Бывало, в жизни ощущал и я
Мгновения, которые выходят
За круг судьбы, за грань небытия.
И вот их нет.
Нельзя идти вперёд,
Когда тебя смущение берёт
И ни одна дорога не годится.
Идти вперёд сегодня для меня,
Должно быть, означает – возвратиться.
Ну что ж, тому, кто любит жить,
На этом свете некуда спешить.
Ученье – свет, а неученье – тьма.
Опять же – повторенье мать ученья.
Так пусть же повторяются дома,
Дороги,
И друзья,
И увлеченья,
Пронзительные заводи берёз,
Забывшиеся встречи, расставанья…
Вперёд –
назад!
Гуди, мой паровоз,
Стучите, рельсы, мчитесь расстоянья! –
Я отбываю в землю дальних лет,
Куда давно уже прямой дороги нет.
 

1969

«Сосновый полдень в золотом лесу…»

 
Сосновый полдень в золотом лесу,
Где хвойный жар пружинит под ногою,
Случайный этот мак с головкой на весу,
Держащий в клюве крупную росу,
Тебе я в этот вечер поднесу,
Как самое на свете дорогое.
Я подарю тебе карельский звон озёр,
Зернистый воздух горного Кавказа
И строгий, как дорическая ваза,
Ничем не ограниченный простор.
Я подарю тебе, тоскуя и любя,
Всё то, что в жизни открывал когда-то, –
Щемящий, как полёт аэростата,
Порыв туда, где долго ждут тебя.
Я подарю тебе далёкие дворы,
Обыденных путей торжественное действо,
Забытый город с ручейками детства
И с грустным одиночеством игры.
Я подарю тебе нелепую мечту
Идти всю жизнь по самой кромке чуда,
Желанье вдруг взлететь
И жёлтого верблюда,
Что мне привиделся однажды на мосту.
Я подарю тебе смешной трофейный зонт,
Дремотное качание теплушки,
Военных станций тесный полусон,
Где у бачков с водой сидят цепные кружки,
Как тихие, забытые старушки.
Я подарю тебе весь мир,
В котором я кружил,
Всё то, что лишь однажды нам даётся
И что навеки в сердце остаётся,
Где б ты потом ни жил
И как бы ты ни жил.
 

1969

«Цветущая акация стара…»

 
Цветущая акация стара,
Как бабкин тюль,
Что тронут лёгкой желтизною,
Как посох деда с ручкою резною,
Как каменный колодец в глубине двора.
И каждый раз, когда в конце весны
Среди колючек забелеют грозди,
К далёким дням я забредаю в гости
С неясным чувством счастья и вины.
Брожу я по зелёным городам,
В которых жил или бывал проездом,
К давно забытым подхожу подъездам
И что-то всё ищу.
А что – не знаю сам.
Вот кто-то вышел.
Может, это я?
А может, это тень моей надежды –
Мечта нелепая мальчишки и невежды
Вместить в душе все встречи и края?
Цветущая акация стара,
И, может, оттого окрестный мир моложе,
Что каждый год цветёт она похоже,
Как будто для того, чтобы сказать:
– Пора! –
Пора опять былое обойти
Тропой любви и горьких испытаний.
Свой след, давно затоптанный, найти
И всё, что было брошено в пути,
Вернуть душе,
Окрепшей от скитаний.
 

1969

«Звуча то флейтой, то отбойным молотком…»

 
Звуча то флейтой, то отбойным молотком,
Вечерних сумерек неуправляемые крики
Сшибаются, как глиняные крынки,
Низину заливая молоком
Тумана.
Змееподобно шаря по кустам,
Вершит во тьме он влажное паренье
И приникает к выжженным устам
Давно умерших стеблей и кореньев.
В пыли и струпьях, жалкие на вид…
Их ничего уже не оживит.
Но где-то далеко,
На том конце земли,
Забрезжит вдруг родник из мёртвой почвы,
Из-под фундамента глухой провинциальной почты,
Где на дверях замок и окна все в пыли.
 

1969

«Пробьют часы отверстие в стене…»

 
Пробьют часы отверстие в стене
И тихо скажут:
– Извините, осень…
И старый клён ударит по струне,
И мокрый, прилипающий к стене,
Тяжёлый лист на тёс еловый сбросит.
Запахнет погребом от серого крыльца,
Завоет пёс, забыв, что он домашний.
И новый день падёт на день вчерашний,
Как на цветы весенняя пыльца.
 

1969

«Кто был любовью трудною объят…»

 
Кто был любовью трудною объят,
Тот не способен жить на свете сухо.
Ему дана такая изощрённость слуха,
Что вечно слышит он, как небо стонет глухо
И как миры далёкие вопят.
Где б он ни жил, его влекут луга,
И поиск родины, далёкой и зелёной,
Ведёт его дорогой заземлённой
На дальние чужие берега.
Он сердцем покидает города
И, в корчах неумелости телесной,
Стоит вдали от суеты железной
И смотрит, как качается вода,
Как смена суток маятник качает,
Как зреет поле, источая чад
Тоски и счастья. Сохнут его губы,
И голоса далёкие девчат
В крови полынной горечью горчат.
Кто был любовью выбит из седла,
Тот навсегда вернул себя в природу,
И, радостно дивясь его приходу,
Она стоит, как девушка мила,
Роняя солнца свет и лёгкую свободу
На все его заботы и дела.
 

1969

«На плетях тыквенной ботвы Висят зелёные свинчатки…»

 
На плетях тыквенной ботвы
Висят зелёные свинчатки.
Потеют кукурузные початки,
И божии коровки
С высокой маковой коробки
Весёлой кровью капают на синь травы.
Что в огороде?
В огороде лень
В моём лице раскинулась привольно.
А в небе проплывают облака,
А в облаках тех страны и века,
Леса и горы, города и войны.
Мечтательность подростка!..
Первый вздох
Надбровных дуг, недобродившей крови.
Отдельно от всего бредут глаза коровьи
И мачеха кричит:
– А чтоб ты сдох!
И я встаю и тяпкой по земле
С такою силой тяпаю и злостью,
Что из дому спроваживают гостью
И ранний ужин ставят на столе.
Загадками развитья смущена,
В углу притихла мачеха беззлобно.
Потом опять ворчит она сурово и утробно,
Но это мир уже, а не война.
Я затируху ем, и сердца мускул сжат
До плотности железного засова.
Отныне заперт я. Упругий, как рессора,
Встаю из-за стола –
И тормоза визжат!
 

1969