Текст книги "«Всё с вами, но не ваш». Избранное"

«Вдруг сон накличется…»

 
Вдруг сон накличется:
С высокой каланчи,
Что заблудилась в детских днях коротких,
Летят, летят конфетные коробки
И в маковых накрапах калачи.
 
 
Лови их! Линий стёршихся полёт
Лавиной летнею пузырящихся ливней
Кораблики намокшие прольёт
С разводами косых лиловых линий.
 
 
И выйдет ученица.
У доски
Застынет молча и лицом смутится…
Что должен сделать ты –
Взлететь иль опуститься,
Чтоб отдалиться от смешной тоски?
 
 
Смеётся небо, лето щурит глаз,
Усмешку пряча в бороде зелёной.
«Конечно!.. Взрослость – это третий класс.
А в первом классе глупо быть влюблённым…»
 
 
Промчатся годы. Много, много лет,
Событьями набитых до отказа,
И ты поймёшь, что взрослость – это бред
И что любовь зависит не от класса.
 
 
Та фея, что краснела у доски,
Так и осталась навсегда с тобою.
Всё изменилось. Но состав тоски
Всё тот же: дождь и лето голубое,
За каланчой нехоженые тропки,
Дверь незнакомая, что страшно отворить.
 
 
…Летят, летят конфетные коробки,
Которых в детстве некому дарить.
 

1970

«Что есть в пустой степи…»

 
Что есть в пустой степи?
Копытных лужиц соль,
Случайной колеи глубокая бороздка
Да сердце одинокого подростка,
Пронизанное утренней росой.
Высокий ветер шевелит ковыль,
Сурок чуть скрипнет и застынет немо.
Да где-то далеко, подняв когтями пыль,
Степной орёл уйдёт кругами в небо.
Сушь и покой…
Под сапогом хрустит
Травы колючей семя голубое.
И вдруг иерихонскою трубою
Далёкий поезд где-то загрустит.
И суть души, пером затрепетав,
Расправит крылья
И, задев ногами
За серый убегающий состав,
Пойдёт по небу ровными кругами!..
 

1970

«В очередях накурено…»

 
В очередях накурено.
Последний звук
Беседы долгой без особого сюжета,
За пазуху нырнув, ползёт из-под манжета
И в жестах расправляет кисти исхудалых рук.
Я с четырёх стою.
Мой номер – пятьдесят.
В ладони мокрой карточка на крупы.
О, дух очередей!
Поры военной клубы…
Осколки января сосульками висят,
Морозный пар плывёт над тёплым гулом.
Мне тоже слово дадено.
Я тоже говорю.
И чувствую, как оживают губы
И тянутся навстречу январю.
Неся в мешке пшено,
Леплю слова из жести.
И женщина, печальная, как вздох,
Легко закинув за спину горох,
Спешит догнать меня,
И мы шагаем вместе.
 

1970

«Откликнись, о идущий впереди…»

 
Откликнись, о идущий впереди!
Что ты нашёл? Там хорошо иль худо?
Что видишь ты, и что в твоей груди:
Ночная темень, предвкушенье чуда?..
Я помню, как меня ты обскакал,
На взмыленном коне вперёд умчался.
Осела пыль. И долго я искал
Тот путь, тот след, что за тобой остался,
Но не нашёл его. Как видно, ты
Скачком перемахнул через пласты
Каких-то чувств, возможностей и страха.
Мелькнула в темноте твоя рубаха,
И снова дали дальние чисты.
И я кричу:
– Откликнись! Где перёд –
Нам непременно надо разобраться!
С кем кров делить и с кем жестоко драться,
Чью жизнь вовеки время не сотрёт? –
Кричу, кричу… А отклика всё нет.
Лишь конь твой ржёт призывно и тревожно,
Как будто путь закрыт,
Трава горька…
Как будто потерял он седока,
А где – уже и вспомнить невозможно…
 

1970

«Колосья шепчутся, и старый гриб в чепце…»

 
Колосья шепчутся, и старый гриб в чепце
Весь обратился в слух, их голосу внимая.
Кивает, ничего не понимая,
Улыбка жалкая на сморщенном лице.
Чужой, чужой!..
Он знает свой секрет
И рад бы поделится, только не с кем.
Он помнит, как тому немало лет
Летел он спорой над гудящим Невским.
Как чуть в трубу завода не попал,
Как долго на ботинке чьём-то спал
В комочке глины твёрдой и холодной,
Потом на землю чёрную упал.
Как рад он был, продрогший и голодный!
Да что там говорить! Смешно, смешно…
И тут, как будто от его смущенья,
Возникло света странное смущенье,
И в целом мире сделалось темно.
Ночь поглотила землю.
Тишина.
Безветрие, далёких звёзд блистанье.
И чутким ухом слушает луна
Бессмысленное грибье бормотанье.
Наполнен жаркой страстью монолог.
Но вот прервался он, как бы застыв на месте.
И крикнул лунь о сгинувшей невесте,
И погрузился в сон замшелый старый лог.
Всё стало на колени, пало ниц
В хлевах, в хлебах, разросшейся крапиве…
Черным-черно.
Лишь всполохи зарниц
Край неба кровью сердца окропили.
 

1970

«Сиротским сердцем на стезе земной…»

 
Сиротским сердцем на стезе земной
Искал я души родственного свойства.
И легкокрылый голубь неустройства
Повсюду в жизни следовал за мной.
Растеряны тетрадки детских лет.
Я даже фотографий не имею.
В чужом дому на пошлую камею
Смотрю я с завистью.
В ней прошлого следы.
В ней воздух дома. Вечный воздух дома…
Как не хватает мне семейного альбома,
Какой-то чахлой яблони, стола,
Прожжённого отцовской папиросой.
Зверь неустройства, жадный и раскосый,
Повсюду в жизни следует за мной
И пожирает след, давясь слюною,
И вещи не срастаются со мною.
И нет мне дома на стезе земной.
 

1970

«Был прямо в сердце ранен бумеранг…»

 
Был прямо в сердце ранен бумеранг,
Когда его лишили возвращенья
При переводе в некий высший ранг,
С другим законом боя и вращенья.
Ведь он не просто камень из пращи,
Чтоб с ним так равнодушно обращаться.
Ведь цель не убивать, а возвращаться –
Лети, кружи, хозяина ищи!
И он учился находить его,
Всё лучше становясь и совершенней.
И вот она, расплата, в завершенье:
Иди, убей! И больше ничего…
 
 
О, юноша,
Не льни к слепой судьбе,
Чтобы с самим собой не распрощаться.
Верши поступки –
Охраняй в себе
Отраду жить,
Любить
И возвращаться!
 

1970

«Нельзя забыть каких-то давних мелочей…»

 
Нельзя забыть каких-то давних мелочей.
Вот за деревней поле молочая,
А в нём кузнечиков и ос журчит ручей,
Дурманный дух и гнилость источая.
Тебе двенадцать.
Ты пасёшь коня.
Есть что-то вечное в его простой осанке.
И в страхе ты бормочешь:
– Не меня!.. –
Как будто с кем-то затевая салки.
О смерти мысли нет.
Но дух небытия
Над сорною травой так густ и вязок,
Что хочется каких-то светлых сказок,
Чтоб выносимой стала жизнь твоя.
И ты… запел.
Ни голоса, ни слуха…
Есть только крик души, желающей спастись.
И вздрогнул конь.
Вдруг перестав пастись,
И вторить стал тебе темно и глухо.
И ты затих,
И ровно стал дышать,
Сведя в одно все крайности величья.
Кто пел тогда из вас, кто ржал – не разобрать:
В тот час меж вами не было различья.
 

1970

«Звучат всё громче тихие стихи…»

 
Звучат всё громче тихие стихи,
Уходит вглубь поэзия святая,
С державинского тома пыль сметая
Крылом едва родившейся строки.
Смыкаются два круга над пространством,
Движенье и покой соединяя.
И веет простотой и постоянством
От вдохновений завтрашнего дня.
 

1970

«Ищу я человека меж людьми…»

 
Ищу я человека меж людьми,
Любившего всё то, что мной любимо.
Хотел бы я, чтоб, пробегая мимо
В московской толчее иль где-нибудь в Перми,
Махнул он мне рукою, чёрт возьми,
Мол: встретиться с тобой необходимо.
Но он бежит, тревогою объят,
Встречать жену или кормить ребят…
 
 
Ищу я человека меж людьми,
Нашедшего возможность в буре буден
По временам вытаскивать воспоминаний бубен
И бить в него с восторгом, чёрт возьми.
 
 
Ищу я человека зрелых лет,
Которому до славы дела нет, –
Высоким честолюбием снедаем,
Спокойным и взлелеянным в тиши,
Способен он на сквозняке нервозном
Поговорить о важном и серьёзном…
Ну, скажем, о бессмертии души,
Или о том, что времени река
В иных местах не так уж глубока,
Как нам казалось в молодые годы,
О музах, о влиянии природы,
О сущности трагической вины
И о проблемах мира и войны.
 
 
Ищу я человека меж людьми
С двужильным сердцем, жёстким и… весёлым.
Вовеки он пребудет новосёлом
В неновом этом мире, чёрт возьми.
 
 
Ищу я человека щедрых трат,
Глубокой честности и смелого телесно,
С которым бесполезное – полезно,
С которым каждый – Плиний иль Сократ.
Ищу я человека меж людьми,
Способного на позднее сближение.
Ищу предмет, достойный уважения,
Свой путь потерянный ищу я, чёрт возьми!
 

1970

«Бросить всё! Участок застолбить…»

 
Бросить всё! Участок застолбить –
Тихую таёжную полянку.
Попросторней выкопать землянку,
Печку недымящую сложить
И легко, бесхитростно зажить.
Будет вечер долгий продираться
Сквозь таёжный мрак и бурелом,
И сидеть подолгу за столом,
И к моим одеждам примеряться.
Будет мокрым пальцем проводить
По стеклу окна с печальным видом
И твердить:
Мол, я тебя не выдам!
Не спеши отсюда уходить…
Знаю, он привяжется ко мне.
И, когда прискачет на коне
Чёрный вестник с неизбежной вестью,
Он хлестнёт его железной ветвью
И задёрнет шторы на луне.
А потом расскажет мне, как лошадь ржала,
Как за тенью собственной бежала,
Губы, изодрав об удила.
Как она, дичая понесла
Всадника… Того глядишь, убьётся!..
И смутится вдруг, и засмеётся…
– Что ж, пора пожитки собирать, –
Я скажу. И, заперев землянку,
Брошу взгляд прощальный на полянку
И подамся в город умирать.
 

1970

Солнечная баллада

 
Давным-давно на небо не гляжу:
Ликует май или пурга кружится, –
По тени, что от прошлого ложится,
Я без труда дорогу нахожу.
Давным-давно на солнце не гляжу…
Душа моя – кусты прибрежных лоз,
Трав колдовских невнятное цветенье.
Я знаю – росы сделаны из слёз
Того, кто до меня
Вот так же шёл за тенью.
Вот здесь он шёл с ружьём наперевес,
Как по живому, по земле ступая,
И из лесу ему наперерез
Вдруг вышла осень, листья осыпая.
И он вздохнул, и вспомнил всё, чем жил,
И, растворяясь в радужной отчизне,
Костёр из горькой таволги сложил
И до утра сидел,
Причастный к вечной жизни.
Он вспомнил города, сгоревшие дотла, –
Войны далёкой обагрённый хворост
И то,
Как жизнь нажать на скорый тормоз
Хотела вместе с ним,
Да не смогла…
Страданье состраданию равно.
Но можно ль
Вечно сострадать далёким?
И спел он славу молодым и лёгким,
Задорным, как игристое вино.
Их буйный хмель животворяще свеж.
Жизнь нами помнит,
Ими – совершает.
И если память дереву мешает,
Как ветку дикую, нагни её и срежь.
Жизнь нами помнит. По труду и честь.
Ушедшее… Что может быть дороже?
И всё-таки, друзья мои, и всё же
Былого нет, а будущее есть!
И пусть до срока мы не знаем в нём
Ни места своего,
Ни песен, спетых нами, –
Они вольются в кровь ....
И станут снами,
Спокойным и негаснущим огнём.
И в том огне грядущие века,
Коль будет их на то добро и воля,
Увидят этот день
И это поле
И свой привет пошлют издалека.
Его я ныне слышу, как призыв,
Как в беге дней
Разлитое внушенье, –
Взыскуя града, не делить призы
Меж правдой чувств
И правотой свершений.
Не богоравны ни добро, ни хлеб,
Ни тень слезы, ни озаренье смеха.
Открой глаза, певец и пахарь века:
На солнце – вот единственная веха –
Смотри, смотри, покуда не ослеп!
 

1975

Никогда

 
В светлую минуту излеченья,
В час, когда развеялась беда,
Первый раз открылось мне значенье
Тягостного слова
«Никогда».
Вся тоска, не ставшая любовью,
До которой больше не дойти,
Обернулась неизбывной болью,
Раной недопетого пути.
О незавершённые походы!
Рок меня согрел и обласкал.
Было мне везенье.
И похоже,
Что нашёл я больше, чем искал.
Но, легко шагая по планете,
Повторять я буду без конца:
– Никогда уж мне на этом свете
Не увидеть твоего лица,
Ни в улыбке радостной, ни злого, –
Всё сметают вёрсты и года.
Нет тебя.
Осталось только слово
Горьким откровеньем –
Никогда!
 

1975

Работа

 
Работа больше человека,
Она и дом, и космос наш.
Хочу, чтоб, как весною ветка,
Опять расцвёл мой карандаш.
Но нам чего-то не хватает –
Не то вины, не то беды,
И горькой тиной зарастают
Мои глубокие пруды.
Кого-то сердце отстранило,
Когда садилось на коня.
КОГО-ТО сердце обронило,
А получилось, что МЕНЯ.
И начинается погоня
По трижды прожитой пурге.
В ком я найду себя сегодня:
В забытом друге? Во враге?
В давнишней верности истокам
С привычной тягой на восток?
Иль в прозябании жестоком,
Где каждый сам себе исток?
В тебе ль весна моих иллюзий,
Далёкая, как мир иной?
Иль в вас,
Неведомые люди,
Ещё не встреченные мной?!
 

1975

Черновик

 
Двухтысячный закат багрово тлел,
Как трут,
Вздыхала над столом рассохшаяся лира…
А он сидел
И добивал свой многолетний труд –
Немыслимый проект переустройства мира.
Там было всё о будущем, о том,
Как примирить планеты, поколенья,
Как избежать войны и перенаселенья…
На множество страниц лежал готовый том,
И не хватало малости – вступления.
Всё нужных слов не находил поэт.
И вот, отчаявшись, он снял со стенки лиру
И вдруг… легко сложил простой сонет,
В котором удалось ему,
Идя за сердцем вслед,
Слить воедино оду и сатиру.
В застывшее «ЛЮБЛЮ» введя живую злость,
В единый круг замкнув неведенье и знанье,
Он выстроил из слов таинственное зданье,
В котором горько и легко жилось.
То был тревожный гимн сегодняшнему дню,
Огнём мечты пылающий, как осень.
И, присмотревшись к этому огню,
Сонет он принял, а проект… отбросил.
 
 
От радости труда торжественно-суров,
Он обвязал свой фолиант бечёвкой
И бросил в дальний угол за кладовкой,
Туда, где издавна хранил
Черновики стихов.
 

1975

Беглец
(Зима 1946 года)

 
Из жести смастерили крупорушку
И перетёрли прелое зерно.
И стало жёлтой кашею оно,
Весёлый дух распространив на всю избушку.
Таская прошлогодние снопы
И молотя вишнёвым кнутовищем,
Я находил всё то, чего мы ищем
На дальних берегах неведомой тропы.
Я был романтик, Господи прости,
Такого сильного и сочного замеса,
Что мог полкрови уплатить за место,
За право в горькой гордости расти.
Я был добытчик хлеба и тепла, –
Глава семьи в свои пятнадцать с малым.
Пронизанная током страсти алым,
Светло и тяжко жизнь моя текла.
И всё ж зимой, скормив корове крышу,
Потом дорезав стельную её,
Я бросил дом и в лютый холод вышел,
И в мир чужой пошёл через жнивьё.
Я понял вдруг, что не могу спасти
Огромный нищий край, попавший в недороды,
И долго брёл я поперёк свободы,
Живую душу унося в горсти.
 

1975

«Освящённый согласьем семьи…»

 
Освящённый согласьем семьи,
Брак ваш тягостен, но не постыден.
Что ж вам маяться? Лягте, поспите,
Отдохните, ребята мои.
Вам совместная жизнь ни к чему.
Он ещё не искал свою долю,
Да и ты прилепилась к нему,
Чтоб не знаться с тоской и бедою, –
Вот и всё. А мечта о другом.
Он ведь знает, о ком ты мечтала?
На погоне звезда из металла…
Полк. И он восклицает:
– Кру-гом! –
Будет холодно, сыро, темно.
О, когда вы ещё разберётесь!
Раз пятнадцать вы в кровь разобьётесь,
Ничего не поняв всё равно.
Только в день, когда выпадет снег
Тридцать пятый, а может тридцатый,
Вдруг, при виде его образины усатой,
Разберут тебя слёзы и смех.
И ты скажешь:
– Ну ладно… Пойду! –
А он скажет:
– Не надо! Останься…–
Ты тогда встрепенись, приосанься
И прощание брось на ходу.
Будет ветер.
Но знаешь, не надо тужить –
То, что дует, не страшно.
Страшнее не жить.
…Ты пойдёшь по дороге холодной, пустой,
Освещённой звездою твоею высокой,
И придёшь к тому месту, где стал на постой
Полк каких-то людей
У речушки, поросшей осокой.
Они с гиканьем в прорубь суясь без рубах,
Добротою сияя и силой былинной,
Угостят тебя радостью –
Красной нежданной малиной,
Чтобы вечно алела она
На твоих опалённых губах!
И ты бросишь в костёр одинокую чёрную ветку,
И вернёшься домой, в сердце выстроив дом.
И заплачешь от жажды простить человеку
То, что жизнь так сложна
И что счастье даётся с трудом.
 

1975

Вторые травы

 
Ты помнишь ли меня, девчонка-водонос,
Нескладного мальца, сгребающего сено?
Я воду пил твою,
Как пьют судьбу, взасос,
Стараясь не глядеть на твои робкие колена.
…Сентябрь дрожал над хилостью отав,
Вторые травы пахли спелой дыней.
О чувство первое!
Я б жизнь свою отдал,
Чтобы сказать тогда
То, что скажу я ныне.
– Давай идти по жизни до конца!
Люблю тебя!
Люблю всей болью света!.. –
Но только взором треснувшим
Да корчами лица
Я проводил тебя тогда
До стылой кромки лета.
 
 
Вторые травы –
Горечь и полёт,
Печаль и свет отрады над судьбою!
И что бы я ни пел с тех пор,
Душа моя поёт
Всё ту же песню, что ушла с тобою.
 

1975

Украинская песня

 
Как два врага, глаза в глаза,
Ах, как мы пели,
Как мы пели!..
На выходе из мёртвой петли
Сходились наши голоса.
Да, мы оттуда. Наша кровь
Не так уж сильно изменилась.
Любовь к Днепру?
Скажи на милость!..
Но это всё-таки любовь.
Но это вот и есть она,
Когда слова – как жернова,
Когда души тяжёлым жаром
Ты раздвигаешь неба тишь
И, словно за воздушным шаром,
За головой своей летишь.
Мелькают лица, земли, страны
В невозвратимом далеке.
И страшные, как тараканы,
Сползают слёзы по щеке.
 

1977

«– Дай мне всё и ещё немного…»

 
– Дай мне всё и ещё немного,
Дай мне больше, чем можешь дать!
– Мне не жалко, но негде взять…
– А вот это?
– А это дорога.
Я по ней дохожу до бога
И к тебе возвращаюсь опять…
– Дай!.. –
Потянутся руки её.
И смешно вдруг так станет и жутко,
Что расклеится, как самокрутка,
Незажжённое счастье твоё.
 

1977

«В краю отцов моих…»

 
В краю отцов моих,
В давно покинутом краю,
В земле весёлых пахарей
И грустных скоморохов
По откровеньям памяти,
По странным снам, по крохам
Я в сердце собираю жизнь свою.
Так собирает где-нибудь в селе аэронавт
Свой гордый аппарат
Из бросовых деталей.
И приглашает вас,
Чтоб вы, как друг, как брат,
С ним радость разделив,
Немного полетали.
Какой почёт!
Но ведь и страх немалый.
…В свой аппарат
Не приглашу я никого.
И сам летать не стану.
Только раз, пожалуй,
Я всё же в небо подниму его.
Как в детских играх, крикну:
– От винта!
И полечу в те чужедальние места,
Где чьих-то писем с ятем дотлевает папка.
Где мать схоронена моя. Отец. И дед.
И бабка
Лежит в заброшенной могилке без креста.
 

1977

«Была пора отлёта птиц и поздней молотьбы…»

 
Была пора отлёта птиц и поздней молотьбы.
День догорал, по грудь в осоке стоя.
И чувство странного, до ужаса простое,
Вошло впервые в кровь моей судьбы.
И я увидел в дымке голубой
На дальнем берегу, куда мне не добраться,
Всю жизнь свою с сиротской жаждой братства,
Последний вздох земли
И – первую любовь.
Неизъяснимой простоты полна,
Как след неведомо чего,
Как одинокая волна,
Она прошла по берегу пустому.
Какой-то дом… Она подходит к дому.
Прислушалась… Прочь отошла.
Потом на старый пень присела
И что-то грустное запела –
Так, словно сердцем умерла.
Сто лет я песню вспоминал,
Потом сто лет забыть пытался.
Но где б с тех пор я ни скитался,
Каких бы дел ни начинал, –
Как странный сон, что время стёрло,
Она порой сжимает горло,
И раздаётся в тишине
Её простой далёкий голос –
В том, как шумит ветла иль колос,
Осенней стужею клоним.
И сердцу так высокогорно,
Что беспечально и покорно
Я всюду следую за ним,
Дождинки слёзные ловлю,
Беду и радость – всё приемлю,
Рождаюсь заново и землю
Любовью первою люблю.
И так мила мне даль сквозная,
И так я у всего в долгу,
Как будто тайну вечной жизни знаю,
Вот только вспомнить не могу.
 

1977

Прощание с благовещенской речкой Бурхановкой

 
Река-замарашка, прощай.
Та портила вид городской.
Для чего нам твои комары
С их жгучей болотной тоской?
…Бурхановку прячут в трубу.
Квадратно сеченье трубы, –
Так, словно смыкают концами
Большие пустые гробы.
Как все, я забуду её.
Но, прошлому верен душой,
Однажды весной побреду
Вдоль этой могилы большой,
Чтоб, стоя у края трубы,
Увидеть в воде ледяной
Нетонущий белый кораблик,
Когда-то запущенный мной.
Когда-то запущенный мною
В краю, где вдали от села,
Невзрачное чудо земное –
Такая же речка текла.
 

1977

Без мелочности горд
(Из напоминаний самому себе)

 
Без мелочности горд,
Без всяких оговорок
Скажи себе: «Я мёртв
С тех пор, как мне за сорок!»
И ринься в бег, в борьбу,
Что хочешь, сделай нормой,
Но не лечи судьбу.
Не подновляй судьбу, –
Ищи возможность новой.
Та, прежняя, она
Прекрасна и привольна.
Да не навек дана.
Да коротка уж больно.
Мы стали долго жить
И, как труды ни множим,
В одну судьбу вложить
Все дни свои не можем.
Вкушай же яд иль мед.
Но, так или иначе,
Не забывай: ты – мёртв.
Воскреснуть – вот задача!
 

1975–1977

«Прекрасна правда, что поёт сама…»

 
Куда ж нам плыть?..
 

А. С. Пушкин

 
Прекрасна правда, что поёт сама!
То странным сном звучит она,
То отлетевшей лютней.
Чем дальше от неё, тем на душе безлюдней,
И тянет, тянет в путь смятение ума.
Куда же плыть? Опять пути не знаю.
– Вот правда, на!
– Нет, эту не люблю.
– А вот ещё.
– Нет, та была иная… –
Опять небывшее душою вспоминаю,
Опять глаголам головы рублю.
Хочу сказать!..
Но что сказать хочу?
И вот, ещё не зная, чтó скажу я,
За мыслью сломленной по тонкому лучу
В ремонтный цех забытых слов вхожу я.
Вот существительных старинные челны,
Обросшие ракушками столетий.
Наречий якоря… Они черны,
Канаты с них свисают, словно плети.
В поту и копоти колдуют мастера.
Идёт простая, грубая работа.
Налёт позднейших рифм они сдирают с борта,
И проступает явственно:
«Пора, мой друг, пора!»
 

1977

Гимн рыбака

Игорю Шкляревскому

 
– Всё написано! Кончен бал!
Крохи пусть подбирают иные. –
И заплакал поэт,
И упал
На друзей своих, впавших в унынье.
(Те друзья не читали стихов,
И в поэте им нравилась сила,
Что порой от него исходила.
Как могла б исходить от богов).
По-сиротски вздыхая и злясь,
Те друзья на поэта взирали,
А потом, ослабев от печали,
Уронили в дорожную грязь.
Мимо ехал глубокий старик,
На рыбалку,
К далёкому брегу.
И услышал он тающий крик,
И поэта взвалил на телегу.
 
 
Они ели уху у ветлы,
Они пили чаи под беседу.
И поэт, привязавшийся к деду,
Стал спокойным.
Угрюмым
И злым.
Проклял он своих старых друзей,
Но без страсти, спокойно и сухо.
И воспел золотистых язей
Просто так, для гимнастики духа.
Этот стих его ветер занёс
В те края, где поэта не знали.
И пьянил он и трогал до слёз
Всех, кто склонен к высокой печали.
И летели века и века
Над весёлой землёй быстротечной.
И считался тот гимн рыбака
Гимном дружбе и верности вечной.
 

1977