Текст книги "Мужик ласкает даму"

НЛО над Большим театром

 
Люблю я праздник, где по сцене
Красоток носят мужики.
Где каждый шаг как бы без цели,
Так все беспечны и легки.
Где плещет музыка большая
Как бы на блюде золотом,
Житейской гнусности мешая
Долбить мне темя долотом.
Люблю, где в зале след моноклей
И прочих стекол старины,
Сидеть и ни о чем не мокнуть,
Как бы свалившийся с Луны.
Люблю, люблю!..
Но избегаю.
А это значит – не люблю.
Эй, долото! Вот мое темя.
Пространства нет, скрежещет время:
– Не спи, несчастный!
Я не сплю.
В трудах все дни мои и ночи.
Ведь сновиденья – тоже труд.
И надо все их приурочить
К тому, о чем они не врут.
…Мне снится музыка-калека.
Но не на блюде, а под ним.
Мне снится над кудрями века
Последних правд последний нимб.
Он меркнет, меркнет…
Вдруг – сиянье
Такое, что уже не свет.
Оно огромней снов и яви,
Всего, что есть,
Всего, что нет.
И как-то я к нему прицеплен
И злоб взведенные курки,
И праздник этот, где по сцене
Таскают девок мужики.
И что еще?
Еще в крупице
Жизнь за пределом всех чудес.
И – ах!
И страх,
И жажда откупиться
От этой милости взбесившихся небес.
 

Данди по прозвищу Крокодил

 
Ну что же, спасибо, Данди
По прозвищу крокодил.
Кому-то привидится в Дании,
Что в гости я приходил.
И тихо он скажет:
– Боже! —
Перекрестясь тайком. —
Вы так на кого-то похожи.
Откуда я с вами знаком?
Простите, мы не представлены,
Но, право же, не до манер.
Я помню Вас где-то при Сталине…
Как это возможно, сэр?
И молвлю я:
– “Данди” смотрели?
И он встрепенется:
– Да, да!
А с ним встрепенутся вместе
Все веси и все города.
И если мы крикнем:
– Изаура! —
Кому-то ударит в кровь:
– Ах, Загреб-Россия-Замбия!
И – больше чем мир, и – любовь!
Конечно, не так все просто.
И все ж, старина, и все ж,
Кто видел одно и то же,
Тот в чем-то одно и то ж.
И, может, когда мы едем
Смотреть чужие края,
Мы едем к возможности молвить:
“Простите, вы – это я!”.
Ну, словом, спасибо, Данди.
И не тоскуй, старина.
Положим, кому-то ты скучен.
Но Библия тоже скучна.
И в ней без конца детали,
Нужные не вполне.
Но все, кто ее читали
Иль даже просто листали,
В Заире, в Инте, в Италии,
В Священной земле и так далее,
Незримо живут во мне.
Ведь все, что без устали странствует,
А значит и ты, мой друг,
Рушит границы пространства,
Времен размыкает круг…
Ну, словом, работай, Данди.
Живи еще множество лет.
И всем, кто прийдет на свидание,
Сегодня ли, в годы ли дальние,
Поклон от меня и привет.
 

Кабак “Погребальная стужа”…

 
Кабак “Погребальная стужа”
Багровыми окнами тлел.
О ужас господний!
О ужин!
Помедли, прощальный мой ужин, —
Я только обед разогрел.
Я только созвал аппетиты
Всех канувших слез и надежд.
Столы моей жизни накрыты.
Садись, моя молодость, ешь.
Садись, мое детство. Не чавкай.
И хлебы в карманы не суй,
И дедушкой не величай меня,
И фал на столе не рисуй.
Но детство рисует, что хочет.
Но детство рыдая хохочет,
Сквозь выбитый зуб говоря:
– Там люди стоят!..
 
 
Вышел.
Очередь.
За дверью огромная очередь
С разинутым ртом января.
Цинготные тени качает
Цианистый ветер луны.
И первый талон мне вручает
С моей обещательной подписью
И с мертвой печатью войны.
О, сколько давал я обетов,
О, сколько любви обещал!..
– Мне можно?
– Всем можно. Входите.
Для вас этот праздничный зал.
Входите. На пире последнем
Все первые мы за столом.
О, дней моих белость, о лебеди,
За нас!
И да сгинет вся мерность!
Слепой, дай с безруким я чекнусь.
За нас! За судьбу-обреченность,
За век наш, за свет-костолом!
 

Исповедь конформиста

 
И я в себе разрушил храм Христа Спасителя.
И я на пряник перепек неприбранный Арбат.
И я вслед за тобой забыл даятелей своих
И вечным стал просителем,
Что значит – нищ судьбой
И сущностью горбат.
Во всем я повторил твой путь, страна моя,
                                                       калека.
Где перегиб в тебе, и я там перегнул.
И если б ты доповернула реки,
Я бы в себе их тоже повернул.
Один ли я такой? Отнюдь!
Нет, в колокол не били.
Но конформизм не в том.
А только в том, что так безудержно светло,
И ненавидя, мы тебя любили,
Чем мимо воли по тебе лепили
Строй мыслей, чувств, добро свое и зло.
Что изменилось? Мало что пожалуй.
Не знаю как там дальше, а пока
В тебе пожары, и во мне пожары,
В тебе парламент, и во мне тоска…
И надо бы, а не выходит по иному.
И вот за жизнь свою уже в который раз
Не дом мы по себе возводим, а себя по дому,
Который бурно самостроится
Без всяких чертежей, а только по биному,
По непонятному, по дикому биному,
Бог весть когда и кем заложенному в нас.
 

Дунькин пуп. Заявка на памятник

 
Конечно, сопка Дунькин пуп
Была б мне памятник прекрасный.
Живой и богоназванный, он бы о том гласил,
Что лёгший в землю здесь при “белых” и при
                                                     “красных”
Равно у Бога вечной жизни
Подаяния просил.
Без устали по всем великим папертям шныряя,
Он был не очень щедр. Но дыроватая сума
Осуществляла в сущности сама
Великий принцип: “Поделись!”.
Делился он, теряя.
Поэтому любой, кто шел за ним, едя его корма,
Был благодарен лишь в момент еденья.
А после думал: “Надо больше бденья.
Зашью-ка я свою суму!”
И зашивал карман.
Я обращаюсь к вам, просящие у бога,
Бредущие бескрайностью надежд:
Когда сума зашита, ни к чему дорога.
Стой, где стоял. Подали – сразу съешь.
Я думаю никто и никогда
Не будет мне на свете благодарен.
И поделом. Я шел на это, зная суть своей сумы.
Как, впрочем, знал и то,
Что, поднови ее, я сделаюсь бездарен,
Как многие, не мне чета, могучие таланты и
                                                              умы.
Короче, если вдруг ко мне не зарастет народная
                                                             тропа,
То только потому, что не было ее и нету.
Но если, паче чаянья,
На склоны Дунькина пупа
Вдруг забредет кака-то душа, обшарив всю
                                                          планету
И скажет:
– Здравствуй! Здравствуй, Дунькин пуп
родной.
Возьми меня лежать, когда я дни закончу.
Не знаю почему, но здесь на много тоньше
Унылый мертвый слой меж вечностью и мной!..
Но если, паче чаянья…
Ах, я расплакаться готов.
Хотя и знаю,
Вряд ли приведет кого-нибудь сюда бескрайняя
                                                          дорога.
На свете, не до ужаса, но много сопок.
Очень много.
И быть не может, чтобы не было сред них
Таких вот вечных,
Славных, безымянных Дунькиных пупов.
 

Опровержимость

 
Песок ли желтый, сок ли продают!..
Люблю, когда красиво иль полезно.
А в космосе душой витать – какая красота!
А что за радость по тропинке, как по лезвию,
Пройти
И над огромною водой стоять,
И вдаль глядеть с моста!
А взять работу, даже черную. А вольных сил
                                                         игру.
А сколько есть огней с нездешними очами!
А что за счастье, скажем, разгрести муру
Слежалых дней
И синими ночами
Дышать и думать: “Надо же, умру!..
Песок ли желтый, продают ли сок,
Умру, умру!..”
И до конца смириться.
И вдруг услышать тихий голос:
– Нет.
– Ну как же, нет? На свете все до срока.
И долго-долго это “нет” опровергать,
Внутри себя сжимаясь, как пружина.
И вновь услышать: “Бойся пережима!”.
И распрямиться вдруг и напрочь вытолкнуть
                                                          беду,
Попутно дав толчек надеждам, радости, труду
Острейшим пониманием того, что все
                                             опровержимо.
Все в равной степени незыблимо и все
             опровержимо:
И “да”, и “нет”,
И “буду”, и “уйду”.
 

Большой человек-гражданин

 
Жил на свете большой Человек-Гражданин.
Был он больше всего,
Что приходит на ум для сравненья.
Больше гор-городов,
Больше самых бескрайних равнин,
Больше вечной Земли.
Но не больше Любви и Терпенья.
 
 
Был он меньше того и другого,
Как мы меньше жилья своего.
Как мы меньше своих
Самых крохотных Родин.
Потому-то Любовь
Была правдой и домом его.
А терпенье – свободой и Родиной.
Там он умер
И там похоронен.
 
 
Кто с годами, в те веси войдя,
Холм увидит простой,
Крест на этом холме
Или куст – знак сиротской юдоли,
Пусть измыслит молитву
С той неистовой, чистой, от огромности злой
                                                  высотой,
Без которой не знать нам
Ни надежды, ни правды, ни воли.
 

Разговор с шестой заповедью

 
Ночь остра, как бритва. День гудит, как ринг.
Что ж твоя молитва: “Мартин Лютер Кинг”?
Что ж поперек горла в эти сны прогиб?
В исполненье черном это ты погиб.
Беды инвалиды, радость инвалид…
Бедное залижем, богатое болит.
Вот любовь-калека. Руки, ноги есть.
Но на срыве века обломило честь,
Суть скрутило в дулю – неба не вдохнуть.
А всего-то пулю кто-то принял в грудь.
А всего-то где-то, свет гася во лбу,
Сучий прах пророку прокусил судьбу.
А всего-то (смаху шилом в третий глаз)
Где-то новый Сахаров спущен в унитаз.
Никакою памятью не отмоем хлеб.
Где идущий падает, там наш общий склеп.
Уберите брата! Я пуляю в свет
Из обреза правды ошалелых лет.
Ой, ты поле мести! Властный зов трубы.
Но черны все вести, все дома – гробы.
И несется-катится все одно и то ж:
– Жизнь священна каждая. Остальное ложь.
Меч рука сжимает – правде не взойти.
Всякий меч сжигает семена в горсти.
И несется строгое, сея свет и страх:
– Все равны пред богом. И раб его, и враг.
Не убий!
Повязаны.
О, родящий жизнь,
Что ж нам делать, господи? Пуповину грызть?..
Боль моя святая, в горный мир тропа,
Заповедь шестая, что ж ты так слепа?
Что ж ты не даешь мне над собой взойти?
Вдруг огонь, как молния,
И сказала-молвила,
– Ты о чем, прости?
Не убий, повязаны?! По пустой волне,
По лукавству разума ходите ко мне.
Не убий, повязаны?! На стезе земной
Что-то слишком много вас прячется за мной.
Волен! Не держу тебя. Знаешь с кем, дерись.
– А что, что же держит?
– Думай. Разберись.
Все! Все равны пред богом:
И вечность бытия,
И ты – ничто убогое,
И этот зверь из бездны,
И сын любви небесной,
И раб его,
И враг его,
И меч его,
И я!
 

Нищий просит икорки

 
Нищий просит икорки,
Минус таранит плюс.
– Ущипни меня, – сказала корпия. —
Ага, понятно: не сплю.
Будем смотреть спокойненько.
Воскрешают телегу. Ага!
А тут убивают покойника,
Помолившись на лик батога.
А у этих девиц усатых
Лифчики из рядна.
А эти друг друга кусают
Потому, что они – родня.
А эта корова в джинсах
Перешла на арендный подряд.
А это прием джиу-джицу.
А это – фамильный зад.
В нем светится гордость нации.
А вот березка для брюк.
А это – склад профанаций,
А также умелых рук.
А это “Долой!” закричало
Из позитивных идей.
А вот на колу мочало.
И все это вместе – начало
Жизни свободных людей.
Кто хочет – просит икорки,
Кто хочет – вертит вола.
А кто хочет – щиплет корпию,
Заряжает ружье со ствола.
Оно чуть не в дырах – ржавое,
Но грохнет и – наповал.
Весна,
Весна над державою!..
– Ты ждал ее?
– Больше! Я звал.
Она – предмет моей жажды.
В ней нам себя вершить.
– Так сдохнем же.
– И не однажды.
Но все же научимся жить!
 

Третий брат или Баллада о долговой яме

 
Ужас душу загрызает.
– Здравствуй, Злой! Где Добрый?
– Занят:
От дождя спасает пруд
Человек – напрасный труд!
Фиг бы прожил он без нас,
Без даятелей, без братьев,
На фу-фу полжизни тратя
Каждый день по десять раз.
 
 
Ах ты, жизнь, – то хрен, то редька…
Ты – несветел, я – недобр.
Яйца бьем на нашем третьем,
Потому что жив он в долг.
Потому что дали ссуду
Не чтоб вечность догонял,
А чтоб эту жизнь-паскуду
Божьим светом наполнял.
– Много дал ему?
– Тоску.
– Не пустяк. А я – занозу…
 
 
Если слезы – трите к носу.
В крайнем случае – к виску.
Разговор крутой и долгий,
Вывод – горький и кривой.
Где он? Там, где всякий Добрый, —
В вечной яме долговой.
Брал ли, нет, а платит справно
Небу, глупости, уму.
Но чтоб взять с процентом правду, —
Надо лезть туда, к нему.
Не на дни, не на года, —
В лучшем разе, навсегда…
– Эй там, в яме долговой, —
Что за крах над головой? —
А из ямы слышен голос:
– Это время раскололось,
Чтоб спрямить наш путь кривой.
Сколько счастья, сколько света!
Я как раз плачу за это.
– А сдюжишь?
– Сдюжим. Не впервой! —
…Птичка по небу летит,
Правда правде говорит:
– Разжирела ты, подруга,
Вот тебе добра подпруга, —
Усмиряет аппетит.
Правда праведней, чем боль.
Но, коль в ней до недр добраться,
В ней все то же:
Слезы братства
Да сказка-первенец – любовь…
Дроби, дроби, дроби бей!
Выпил море воробей,
А синица подпалила, —
Взрыв дошел до всех глубей.
– Эй там, в бездне долговой, —
Ты живой?.. —
Молчало долго.
А потом так дохло-дохло:
– Оторвало чувство долга.
Вот – пришли. Я – живой…
 

Как собирались плюралисты. Былина