Текст книги "Аз"

Леонид Зорин
Аз

© Зорин Г. А., 2020

© Издательство «Aegitas», 2020

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

1

…«Только “Дон” и “Магдалина”, быстроходные суда, только “Дон” и “Магдалина” ходят по морю туда».

Все чаще приходят на ум стишки, которые он повторял то и дело.

Однажды в ветреный мартовский день раздался телефонный звонок.

Я снял трубку. Кому это я понадобился?

– Азанчевский. Не потревожил?

– Все в порядке. Слушаю вас.

– Отлично. Могли бы мы повидаться?

…Однако, прежде чем я продолжу, надо сказать о нем несколько слов.

2

Он был долговязый и большерукий. И сам худой, и лицо худое, костистое, остроугольное, резкое. Возможно, кому-то такой эпитет покажется импрессионистическим, даже искусственным – сожалею, но я точнее не подберу. Больше того, если б мне предложили ограничиться всего одним словом, чтоб передать свое впечатление, я выбрал бы именно это – «резкий».

И точно по контрасту, глаза его всегда сохраняли подчеркнуто сдержанное и отчужденное выражение. Зато в пространстве перемещался стремительно, корпусом вперед. В общении был отрывист и хмур, притом что речь его отличалась подчеркнуто благородной архаикой, даже изысканностью, те, кто с ним сталкивался случайно и редко, даже могли его заподозрить в тайной издевке.

Мы жили поблизости друг от друга, однако общались мало и скупо. Я видел, что он держит дистанцию между собою и остальными. В поле общественного внимания время от времени возникают такие по-своему примечательные и нестандартные персонажи. Всегда они вызывают толки и возбуждают интерес. Но именно по этой причине я предпочел остаться в сторонке. Хотя, не буду скрывать, тянуло узнать его ближе и основательней. Себя старался уверить в том, что руководствуюсь чувством такта, но где-то – на донышке сознания – и понимал, и ощущал, что дело тут в больном самолюбии.

Но вот однажды случайно встретились, разговорились, и он неожиданно, чуть удивленно меня спросил:

– А почему вам, когда вы прогуливаетесь, не заглянуть ко мне по-соседски? Естественно, у людей воспитанных положено при этой оказии испрашивать аудиенции, но, как я понял, вы не охотник до церемоний и ритуалов. Так вот – я не знаю, когда вы свободны и расположены общаться, но сам, если дома, всегда буду рад вас видеть и быть вашим собеседником.

Изысканно, ничего не скажешь. Помедлив, я честно ему признался, что у меня создалось впечатление, что он на досуге предпочитает беседовать с собою самим.

Он усмехнулся, потом сказал:

– Дебаты с самим собою удобны. Когда ты сам у себя оппонент, всегда есть надежда договориться. И все же, хотя с таким собеседником достичь согласия легче и проще, это не самый разумный выбор. Легче и проще – не значит лучше. И уж тем более – мудрее. Кроме того, вы мне симпатичны. Симпатия – рыхлое слово, согласен, но я доверяю своей интуиции.

Это была его излюбленная фигура речи – он вам приписывал какое-либо соображение и сам же выражал с ним согласие. Мне очень хотелось ему сказать, что я обойдусь без этих подсказок – «стакан мой мал, но пью из него» – или еще что-нибудь в этом роде, каждый из нас имеет набор этих услужливых побрякушек, но – постеснялся. То ли его, то ли себя самого, не помню. А может быть, просто не захотелось укрыться за расхожим присловьем. Скорее всего, такого желания и не возникло, ибо он сразу же вызвал ответную симпатию. Притом что он был колюч, шерстист и мог при случае ошарашить.

Одним из многих его чудачеств была его стойкая неприязнь к своему имени Иннокентий. Имя ничем не хуже других, но он его просто не выносил. Что за имя, которое неспособно дать вам пристойное уменьшительное – так сокрушался он постоянно. Инок – нелепо, какой я инок. Кеша – вульгарно, собачья кличка. Да и в целом оно звучит двусмысленно. В переводе означает «невинный». Похож я на ангелочка? Умора.

– Можете звать меня по фамилии. А если вам потребен интим, зовите Азом, так уж и быть.

– Аз есмь, – я не мог удержаться.

– Напрашивается, – признал Азанчевский, – и все же лучше, чем «я, я, я». Аз много пристойней. В чем в чем, а в ячестве носителя имени не упрекнешь. Аз многогрешный. Самокритично. И честно. Грешен неоднократно.

Я засмеялся.

– Да. Убедительно. Впрочем, я это подозревал.

И с той поры я звал его Азом.

Мы сблизились. Этому не помешали не только несхожесть натур и темпераментов, но даже наша разница в возрасте. И должен сознаться, чем больше времени ушло, унялось, тем мне яснее, какое место в душе он занял.

3

Жил он в своем запущенном гнездышке и одиноко, и надбытно. Всюду лежали, стояли, валялись и громоздились – одна на другой – початые и нераскрытые книги, казалось, почтительно ожидающие, когда же хозяин их призовет.

Похоже, что только на них он и тратил все, что случалось ему заработать.

Понятно, что жил он бедно и трудно, и если б не нашлись доброхоты, которые его пригласили в одно учебное заведение, одно из многих, возникших в Москве, даже ума не приложу, как бы он свел концы с концами.

Главной бедой его было то, что слишком быстро он остывал к собственным замыслам и прожектам. В разгар работы его посещали какие-то сторонние мысли, толкнувшиеся соображения, и он охладевал к уже начатому, спешил пригвоздить к листу бумаги новый, нежданно блеснувший промельк.

Думаю, этим и объяснялось, что многие из тех, кто подпал под магию этой неординарности и кучковался вокруг него, мало-помалу отходили, попросту уставали ждать зримых свидетельств его особости.

Все это, в общем, вполне естественно. Тот, кто имел неосторожность привлечь общественное внимание, должен оправдывать ожидания, однажды вызванный интерес. Такое понятие, как популярность, требует постоянных усилий и необходимой подпитки.

Но Азанчевский всем дал понять, что он исходно не расположен к многозначительному шаманству и всякому иному актерству, чем разочаровал окружение, поэтому эти милые люди быстро рассеялись в пространстве.

К чести его, он ни в коей мере не был обижен или задет. Наоборот, я убедился, что он лишь рад обретенной свободе от докучавших ему обязательств. Что так ему привычней и проще существовать на своей орбите. Поэтому я и сам старался пореже напоминать о себе. И редко посещал его логово.

4

В молодости я и почасту, да и подолгу перемещался, и мне было странно и непонятно его отсутствие интереса к нашему многоцветному глобусу.

Когда об этом зашел разговор, он по обыкновению хмыкнул и сухо заметил, что, в свой черед, не понимает такого глобтроттерства.

– Мы ленивы и нелюбопытны? – осведомился я не без яда.

Он выразительно усмехнулся и отозвался:

– Хотел лишь заметить, что место нашего пребывания не так уж располагает к глобтроттерству.

– Я часом вас не задел? Однако ж… экая тонкая у вас кожа.

Он хмуро покачал головой.

– Кожа моя давно дубленая. Могу пояснить, почему я не рвусь увидеть неведомые края.

– Очень обяжете.

– Вы полагаете, что, путешествуя, вы расширяете горизонты и обретаете новый опыт? Допустим. Однако вы обнаруживаете, что все обстоит не так линейно.

Знакомый пассаж. Я узнаю, что кое-что успел обнаружить. Похоже, он съездил вместо меня.

Мою недовольную усмешку Азанчевский проигнорировал, все так же последовательно, неторопливо вколачивая гвоздь за гвоздем.

– Вам надо бы помнить, – сказал он мягко, словно боясь меня огорчить, – у наших детских очарований недолгий, ограниченный срок. И тут уж ничего не поделаешь. Вы были правы, когда заметили, что я не испытываю пристрастия ко всем этим судорожным передвижениям.

– Оказывается, я уже прав, – продолжил я внутренний комментарий.

– Узнать страну, ее флору, фауну, вкус, запах, тем более аборигенов, за несколько дней – предприятие странное, сомнительное и просто бесплодное. Можно понять подержанных дам, ринувшихся вознаградить себя подобным судорожным манером за вынужденное свое воздержание и скуку, пожравшую лучшие годы. Вот и снуют все эти табунчики по градам и весям пяти континентов. Проносятся в своем грустном галопе, мало что, в сущности, замечая и ничего другого не слыша, кроме своих же собственных взвизгов.

– Меж тем, – вздохнул он почти сочувственно, – восторги фальшивы и предназначены хотя бы отчасти подретушировать усталость, тайную разочарованность и непременную обязанность отщелкать несколько фотоснимков какого-нибудь погасшего кратера, сыграть в игру для старых детей – она называется «я там была».

Очень возможно, что эта забава и в самом деле их поднимает на некую новую вершину и поселяет в них чувство гордости. Их можно понять, а вас – нельзя. Меньше всего я предполагал, что вы прилепитесь к хороводу.

– Лестно слышать, – сказал я, – но что худого в том, чтоб увидеть берег дальний?

– Фантомы, – жестко сказал Азанчевский. – В детстве мы радостно возбуждаемся, прислушиваясь, как трубно звучат чужие прекрасные этикетки. Достаточно только упомянуть какое-нибудь Вальпараисо.

Но нынче вы сразу же понимаете, что этот фонетический праздник обозначает обычную улочку, которую, воспряв ото сна, вы видите из угла гостиницы.

Вальпараисо – это всего лишь лавочник, отворяющий утром свой магазинчик. Тетка, зевающая на углу. Тощий юнец на велосипеде. Все просто, буднично, обыкновенно – ни тени той волшебной загадки, которая померещилась вам, когда вы услышали в первый раз это магическое слово. Бывает сочетание звуков, стоит их только произнести – и воздух наполняется музыкой. А значат они, на самом деле, не так уж много – улочка, лавочка.

– И что же следует из такого срывания масок и одежд?

– А ничего. Кроме грубой реальности. Вы побаиваетесь ее, а я – нисколько. Ибо не связывал с нею неба в топазах, в алмазах или в других драгоценных камнях. Зато застрахован от краха иллюзий и всяческих иных неприятностей, подробно описанных беллетристами, к которым я глубоко равнодушен.

– Классиков – на свалку истории? – спросил я, стараясь придать интонации весь накопившийся сарказм.

– Зачем же? – он лишь приподнял брови. – Этого я не имел в виду. У славных покойников столько адептов, оруженосцев и толкователей. Было бы крайне немилосердно лишать их столь привычных компаний и прочих жреческих ритуалов. Не говоря о потребности в вымысле. Хотят обливаться над ним слезами – флаг в руки. Компания превосходная.

Но я – воздержусь. В моем столетии вымысел – слабая защита от всяческих неприятных превратностей. Меньше соблазнов и милых легенд. Что радует. Слишком небезопасны. Особенно при яркой расцветке.

Я сухо сказал:

– Не спешите радоваться. Такие реалисты, как вы, обычно слишком честолюбивы, чтобы обойтись без легенд.

– Ничуть я не честолюбив! Клевещете. Меня даже в детстве не заносило. Именно ваша генерация все сделала, чтоб мое поколение было свободно от всяких мифов. Больше того, если б был подвержен, я задушил бы эту инфекцию в самом зародыше. С этой чумой быть независимым невозможно. А независимость – та территория, которую следует отстоять любой ценой. Без независимости и мир и жизнь теряют смысл. Печально, что ваша генерация привыкла без нее обходиться.

– Оставьте в покое мою генерацию. Вам бы разобраться с собой. Древние сказочки вас не греют, реалии внушают вам оторопь, иллюзий надо остерегаться. Понять бы, куда податься крестьянину?

Азанчевский поморщился.

– Ну, если дело дошло до народнических всхлипов, то дело плохо. Мертвое дело. Крестьянин, кстати, давно уже знает, куда ему направить стопы. Похоже, вы еще реже, чем я, выходите в город и потому имеете смутное представление о возобладавшем контингенте и прочем понабежавшем составе. Жизнь, дружок, не стоит на месте. Все обновляется, преображается, меняет кожу, цветет и пахнет. Как всякий пишущий человек, вы очень условно и зыбко связаны с быстро меняющейся повседневностью. На это неоднократно указывала покойная правившая партия на каждом очередном курултае.

Но вы – дитя либеральных времен. Которые, если трезво взглянуть, по многим приметам дышат на ладан. Кроме того, вы еще и эстет. Я ведь заметил, как вас порадовало волшебное слово «Вальпараисо».

– А хоть бы эстет, – сказал я с вызовом. – Отличное слово. Ничем не хуже, чем «Вальпараисо». Я не вкладываю в слово «эстет» ни крамолы, ни брани. Мне оно нравится. А содержательно мне оно близко. Хотя неизменно настораживало чуткий на чужесть слух сверхдержавы.

– И неслучайно настораживало, – весело сказал Азанчевский. – Поскольку эстетический вкус был архиопасен для искусства социалистического реализма. Всякие тонкости и художества, грация, пластика и изящество, равно как зарвавшийся интеллект, не больно были ему нужны. А нужен, и даже необходим, был благонамеренный оптимизм. «В наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг». Так понял эстетику главный поэт, после чего и пустил в себя пулю. Правда, Верховный ему простил эту невыдержанную акцию и подтвердил: он был главный и лучший. Верховный имел золотое сердце. Умел отличить способных людей пожатием каменной десницы. Вас, кажется, он отличил еще в детстве?

– Было дело. Поверил Горькому. А я, между тем, когда подрос, оказался нерукопожатным. Правда, до этого он не дожил.

– Все мы ребенками хороши. Что из этих ребенков выходит. Могли б постараться, – сказал Азанчевский. – В память о Кормчем.

– Не знаю. Не пробовал.

– «Не, не, не». Все у вас «не». Словно вы заполняете жизнеопасную анкету. Не был. Не состоял. Не участвовал. Сразу уходите в несознанку. Как всякий советский человек. Или вы не homo soveticus?

– В какой-то мере. Надеюсь, что к смерти останется – просто человек.

– Просто человек. Звучит гордо, – уважительно кивнул Азанчевский.

Я сознавал, что наш диалог его веселит. И его глаза, всегда сохранявшие невозмутимость, сейчас лучились довольной усмешкой. Но вдруг он вздохнул:

– Все мы родом из детства. Умный писатель это заметил. Ох, детство. Бархатный наш сезон. Такое славное Вальпараисо. – И неожиданно помрачнел: – Есть, впрочем, невеселый стишок: «Только “Дон” и “Магдалина”, быстроходные суда, только “Дон” и “Магдалина” ходят по морю туда».

5

Эти лирические отступления его нисколько не побуждали к каким-то существенным переменам, не отражались на стойкой приверженности к малоподвижному состоянию.

Его бы не прельстила возможность увидеть Бразилию, солнечный край, куда ходили «Магдалина» и «Дон», он не отправился бы и в Чили, хотя там и находится город со сладостным именем Вальпараисо.

Когда я пытался расшевелить его, он лишь отшучивался, я ощущал почти подростковую досаду, схожую с той, что возникает, когда реалии не соотносятся, не совпадают с ожиданиями.

Сперва я злился на Азанчевского, а после – на самого себя.

Какого черта? В конце концов, я ему не гувернер, не нянька, и у меня свои заботы. Если ему угодно стареть, даже мизинцем не шевельнув, чтоб выбраться из своей запущенности, – это его вольная воля. Будет одним нерасцветшим тюльпаном больше – история переживет!

Разумные, взвешенные суждения. Но мне от них было ничуть не проще. Если бы он был мне безразличен! Но я и сам не заметил, как сильно за это время к нему привязался, как говорится – присох душой. При этом одновременно испытывая не только негаснущий интерес, но постоянное недоумение. Я часто ощущал раздражение, и все же гораздо чаще – неясную и непонятную мне самому потребность защитить Азанчевского.

Именно так. Отчего-то мерещилось, что он примагничивает, притягивает, сам нарывается на беду. Вполне вероятно, таким манером во мне проявилось мое припозднившееся и не вполне реализованное отцовское чувство – впрочем, не стану касаться собственной биографии.

Однажды я не смог удержаться. Сказал, что прошу меня извинить за то, что позволю себе задать один неделикатный вопрос.

– Имеете право, – сказал Азанчевский, – во-первых, вы старше на поколение, а во-вторых, вы щедро тратите отпущенное природой время на столь шершавого индивида, как ваш не слишком покорный слуга. Спрашивайте. Готов ответить.

– Чем вызван ваш холостяцкий статус? – спросил я. – Если не пожелаете, можете не отвечать. Не обижусь.

– Нет, отчего же? Скрывать мне нечего. Прежде всего, могу успокоить, – сказал он с заботливой интонацией. – Нет, я пока еще не импотент. А также – не женоненавистник.

– Все еще пребываете в поиске?

– Что понимать под этим словом? – пожал он плечами. – Ни трепетной девы, алчущей мужественной опоры, ни хищницы, думающей о местожительстве, я, разумеется, не ищу.

– И не боитесь, что вдруг окажется, что не с кем слова сказать?

– Не боюсь, – он улыбнулся. – Такой я храбрый. Благо соседствую с альтруистом, коему, смело могу доверить свои печали и лишнюю желчь.

– Благодарю за такое доверие. Но я не вечен. И даже – смертен.

Аз веско и весело возразил:

– Возраст значения не имеет. Имеет значение лишь судьба. Никто не знает, кому Всевышний однажды скажет: с вещами, на выход.

– Всевышний примет и без вещей, – буркнул я хмуро.

– Ваша правда, – с готовностью согласился Аз. – Великое дело – жизненный опыт.

– А вам, – огрызнулся я недовольно, – хотя вы и в цвете лет и сил, давно уже следует разобрать ваши закрома и завалы. Вместо того чтобы бодро ерничать над старым заслуженным человеком.

6

Как видите, я – совсем не юноша, а старый хрен, который успел и походить по белу свету и потолкаться среди людей – заволновался, зашебуршился. Не мог совладать со своей безадресной, но оттого не менее цепкой и донимавшей меня обидой. На что же? Если б я мог ответить!

Но столько я видел несостоявшихся, до срока завершившихся судеб! Столько несправедливо увядших, нереализованных возможностей. Все мы умеем в себе обнаружить достаточно мужества, чтобы справиться с чужой бедой, с чужим поражением. Сочувственный вздох, понимающий взгляд, и следуем дальше своей дорогой.

На сей раз рядом со мной распылялась, растрачивалась бесплодно, бесцельно та несомненная незаурядность, которая нежданно-негаданно во мне пробудила отцовское чувство.

В моей литераторской клейкой памяти скопилось множество биографий с печальной развязкой – все они вместе составили пеструю коллекцию неоправдавшихся ожиданий. Кто-то себя раздарил, разбазарил, раздал по частям всяким прохвостам и приживалам, которые липнут к штучным людям.

Какая-то грустная закономерность – чем глубже и ярче был человек, тем он оказывался простодушней, чем дальше смотрел, тем меньше видел и различал свой ближний круг, тем чаще полагался на преданность, которой не было и в помине.

Не стану скрывать своих сомнений – и я задумывался не раз о том, что вокруг него сложилась печально известная ситуация – пасущий и окормляющий гуру вещает почтительно внемлющим дурням. Такое стандартное распределение ролей и амплуа неизбежно привносит в известную мизансцену трогательную провинциальность. Мне было больно за Азанчевского, который в поисках суверенности готов был на келейную жизнь, меж тем, подвергая ее такому неправомерному испытанию.

Я объяснял эту коллизию то ли деликатностью Аза, то ли потребностью в аудитории. И та и другая мне представлялись равно неуместными и непоследовательными. В этой своеобразной среде шла своя жизнь – нервная, суетная и до смешного самолюбивая – такая же, как она сама. Другая жизнь была ей неведома, иначе жить она не могла.

Возможно, во мне зашевелилось ревнивое чувство, но я был уверен, что полюбившийся мне человек не сознает реальной опасности – однажды подобное окружение потребует от него соответствия своим запросам и ожиданиям. А вдруг он дрогнет, начнет примерять пастырский посох, вдруг согласится либо направить, либо возглавить – и умные люди способны клюнуть на соблазнительные приманки. Помнит ли он, что времени мало, нельзя транжирить его на вздор.

Когда однажды я осторожно заговорил о том, как мгновенны эти отмеренные нам дни, он усмехнулся.

– Да, разумеется. Наше гостевание в мире не только кратко, но молниеносно. Это нам следует знать и помнить. Но все же не для того, чтобы прыгнуть выше крыши и собственной головы. Усилия надо тратить разумно, соразмерять свои потенции. Возможно, пока мы тут рассуждаем, уже стартовал подлец астероид, который ничего не оставит от нашей незаурядной планеты.

– О Господи! – взвыл я. – И вы туда же! Вот уж не думал и не ждал. Не в вашем цветущем и плодородном сезоне разыгрывать Бен-Акибу. Меньше всего вам надо кручиниться о вероятном конце планеты. Вместе с присущей ей цивилизацией. Согласен, что она прохудилась и ей осталось существовать всего лишь сорок тысячелетий. Да, финиш уже не за горами, наверно, мы его заслужили своею дуростью и непотребством, но, тем не менее, вам положено сделать все то, для чего явились. Самое последнее дело оправдывать свое тунеядство тем, что Вселенная конечна.

Аз утомленно проговорил:

– Помилуйте, вовсе я не бездельник. Честно копаюсь в своем огороде. А о Вселенной – не помышляю.

Я лишь махнул рукой.

– Приехали. Сперва Бен-Акиба, теперь Кандид. Вы знаете, о чем я толкую.

– Кто вам сказал? Совсем не знаю.

– Не притворяйтесь. Вы, разумеется, и простодушны, и надбытны, но, все же, не можете не понимать моих стариковских недоумений. Я знаю вам цену, и вы ее знаете. Нечего смотреть на меня взором, исполненным укоризны, напоминать о том, как вы заняты вашими монастырскими грядками. Наша словесность сверх всяких мер тратила свой дар и свой порох на то, чтоб представить на обозрение таких пришельцев, вдруг оказавшихся не ко двору и не ко времени.

Вы не находите, милый Аз, что эта вакансия побывшилась, а территория, ей отведенная, уж слишком густо заселена?

Аз посмотрел на меня с интересом.

– Сдается, что я и впрямь виноват в своей постыдной несостоятельности. Единственное мое оправдание – я никому себя не навязывал и не хотел бы нести ответственность за ваши рухнувшие иллюзии. Я скромный препод – так меня называют студенты усеченных времен. Стрелки на циферблате сегодня перемещаются галопом. Поэтому нет никакой возможности ни договаривать слова, ни до конца додумывать мысль, ни доводить до точки труды. Что делать, время сменило ритм, а ритм творит культурный код.

– Ах вот оно что?! – я постарался собрать воедино весь свой сарказм. – Внимание! Смена декораций. Уже не герой опережает отставшее время. Наоборот. Время оставило на обочине скромного пахаря и неизвестного солдата интеллектуального фронта. Он чужд амбиций и тихо хлебает воду из своего стаканчика.

– Беда мне с вами, – сказал Азанчевский. – Ваш бедный череп набит под завязку ассоциациями и аналогиями. Наша отечественная словесность сыграла с вами дурную шутку. Всем все еще кажется, что мы можем жить по законам той филологии и быть в соответствии с прежней стилистикой. Так же позевывая, покряхтывая, с литературными прибамбасами, поглаживая по книжным холкам наших послушных пегасят.

Не думайте, что я ощущаю свое поколенческое превосходство. Хотя вы гораздо старше меня и мне положено снисходительно поглядывать на таких геронтов. Но мы неслучайно с вами поладили. Возможно, ваши неудовольствия моей персоной на том и основаны, что мне оказалось уютней с вами, нежели с моими ровесниками.

– Благодарю вас, вы адски добры, – сказал я. – Безмерно меня утешили. Мало того что великодушно способны не замечать мой возраст, еще и готовы вместе со мною глотать библиотечную пыль. Такой самоотверженный подвиг согрел мою душу, сильно подмерзшую в ядерно-космический век. И все же, я думаю, дело не только в вашей неслыханной доброте и не в моей запоздалой прыти.

– И в чем же? – насторожился Аз.

– Прошу прощения, мне тут видится еще одна версия эскапизма.

– Нет, – с удивившей меня досадой ощерился Аз. – Ни шага назад. Отставим Версаль и старушечью скромность. Пусть я не сокол и не пилот, но я не беглец и не трус, тем более. Я честный бурильщик, и я пытаюсь возможно дальше пройти сквозь породу в пласты глубокого залегания. Возможно, что это мне не по зубам, согласен, но уж никто не скажет, что я не пыхтел и не старался.