Текст книги "Царская охота"

Часть вторая

5

Палуба корабля. Лесенка ведет в кают-компанию. Елизавета и Кустов. Вечереет.

Кустов (чуть нараспев).

Все в свете суета, в котором мы живем.

Все тленность, все ничто, мечта пустая в нем.

Мы только за одной стремимся суетою,

За нами суета, и нет душе покою.

Елизавета. Ах как верно, так верно, чудо как верно!

Кустов (нараспев).

Мучительная страсть, престань меня терзать,

Престань прекрасную мне в память воображать.

Мне скучно, где моей драгой не обретаю,

И пусто меж людей без ней, я почитаю.

Елизавета. Все так, все так. Женщина так же себя ощущает.

Кустов.

Жестокая судьба грозит бедами мне.

Я мучусь наяву, я мучусь и во сне.

Елизавета. Как ты сказал? Повтори. Жестокая…

Кустов. Жестокая судьба грозит бедами мне.

Елизавета. Что за дар – слова отыскать, чтобы они в самой душе отзыв родили. Дар высокий! Не правда ль, Михаил Никитич, в словах вся музыка заключена, все равно что в клавишах или в струнах, ее из них надо только добыть.

Кустов. Справедливо заметить изволили. Оттого-то пиит своей судьбы, сколь бы горькой она ни была, на другую не променяет, что Бог вложил, то Бог и возьмет.

Елизавета. Как пели вчера на берегу! Все отдать за такое пенье! Помню, ребенком еще, средь ночи, я вдруг проснулась, слышу, поют. Я и пошла на звук голосов. Долго я шла – едва догнали. Так ворочаться не хотела, так плакала – не приведи господь.

Кустов (чуть слышно). Ваше сиятельство, Лизавета Алексеевна, вернулись бы, а?

Елизавета. Ты что бормочешь?

Кустов. Слова более не скажу. А вот вам крест – не надо вам с нами. Мы не для вас, а вы не для нас.

Елизавета. Что с тобой, Михаил Никитич? Если б тебя Алексей Григорьевич услышал…

Кустов. На месте б меня убил.

Елизавета. Вот видишь. Отныне нам врозь не жить. Понял? Мы теперь неразлучны. Значит, мой друг, совет твой дерзок.

Кустов. Прошу вас великодушно простить.

Елизавета. Прощаю – больно стихи душевны. И день сегодня четверг. Мой день. (Уходит.)

Кустов сидит, опустив голову на руки. Появляется

Алексей – насуплен и мрачен.

Алексей. Рожу что прячешь? Верно, опухла? С опохмелу, поди, разнесло?

Кустов. Трезвый я.

Алексей. Расскажи другому. Трезвым ты отродясь не бывал. И на корабль к ночи вернулся, видно от трезвости.

Кустов. Задержали. Встретился давешний дворянин.

Алексей. Белоглазов? Он уж в Ливорно?

Кустов. О том, ваша светлость, и говорю.

Алексей (резко). А спрашиваю – так повтори. Невелик барин – язык не отсохнет. (С усмешкой.) Что ж, за наукой сюда он прибыл?

Кустов. Сказывал – денежные дела.

Алексей. Борзый щенок – где мы, там и он. Чай, о княжне пытал?

Кустов. Беспременно. Долго ль в палаце жила и легко ли приглашение приняла. Как себя чувствовать изволят на корабле?

Алексей. Про меня говорил?

Кустов. Сторонкой. Как ваше расположение, скучны или веселы? Скоро ль в путь?

Алексей. Вишь, доброхот. Не ухватишь, скользок. Значит, поил он тебя?

Кустов. Поил.

Алексей. Щедрость похвальная. Ты не сплошал ли?

Кустов. Где ж ему супротив меня?

Алексей. Только и есть чем похвалиться.

Пауза.

(Задумчиво.) Ну, брат, пора канаты рубить.

Кустов. Ваша светлость…

Алексей. Чего еще?

Кустов. Позвольте словечко…

Алексей. Ври, да быстрее.

Кустов. Ах, ваше сиятельство, прилично ли вам, многопрославленному герою, пред коим трепетали народы, чье имя записано на скрижалях… (Смолкает.)

Алексей. Сказал – не тяни.

Кустов. …вступить в поединок со слабой женщиной?

Алексей (бешеным шепотом). Прочь.

Кустов. Помилуйте…

Алексей. Удушу. Утоплю. В мешке. Как дворнягу. Пес шелудивый. Пьяная вошь. С кем говоришь? О чем дерзнул? В каюту! Тотчас. И отсыпайся в ней трое суток. А высунешь длинный свой нос – отрублю.

Кустов, потрясенный, уходит.

Алексей мрачно шагает по палубе.

Показываются адмирал Грейг и Де Рибас.

Какие новости, господа?

Грейг. Ваше сиятельство, британский фрегат на рейде. В полной готовности сняться с якоря.

Алексей. Снарк?

Грейг. Капитан Снарк, так точно.

Де Рибас. У него на борту венецианец.

Алексей (мрачно). Бониперти.

Де Рибас. Он самый, ваше сиятельство. Все нас высматривает в трубу.

Алексей. Вишь, соглядатай.

Де Рибас. Он в Ливорно крутился все последние дни.

Алексей. Со Снарком он еще в Риме снюхивался. Ловкая бестия и не трус.

Грейг. Какое будет распоряжение?

Алексей (размышляя). Положим, британец мне не барьер. Да и хозяева не фыркнут. Пятеро слуг, не считая служанки на корабле. Ну, это не в счет. И все-таки шум вполне возможен. А я намерен уйти без шуму. Зане серьезные предприятия совершаются в тишине. (После паузы, решительно.) Буду венчаться, господа. Подготовить кают-компанию. Канонирам и фейерверкерам быть наготове.

Грейг. Будет исполнено. (Уходит.)

Алексей. Федьку Костылева ко мне.

Де Рибас. Слушаю, ваше сиятельство.

Алексей. С Богом. Или – с чертом. Тут не поймешь. И запомните, де Рибас, – начиная, не останавливайтесь. Раз начали – следуйте до конца. Это я говорю вам дружески.

Де Рибас. Ваше сиятельство, я от вас в восхищении. Костылева тотчас пришлю. (Уходит.)

Появляется Елизавета. Она внимательно смотрит на Алексея.

Алексей. Что с тобой, госпожа моя?

Елизавета. Милый, я и сама не знаю. Утром так была весела, а к вечеру вдруг тревожно стало. Оттого ли, что небо темнеет и волна свой цвет поменяла? Не понять, а на сердце смутно.

Алексей. Видно, сердце – дурной вещун.

Елизавета. С детства моря я не любила. Как увижу, так холодею. Море – это обман, измена. Я на берег хочу.

Алексей. Когда?

Елизавета. Хоть сейчас.

Алексей. Нет, сейчас нельзя.

Елизавета. Почему ж?

Алексей. Потому что скоро будут нас с тобою венчать.

Елизавета. Нас? Да где же?

Алексей. На корабле.

Она бросается к нему, прячет лицо на его груди.

Я, возлюбленная моя, морю славой своей обязан, в нем и счастье свое приму. А простой корабельный поп свяжет крепче, чем патриарх. (Обнимает ее.) Погляди на меня подольше. Погляди на свою судьбу. Не хочу я ни знать, ни думать, кто тебя утешал, кто нежил, кто в любви тебе присягал и кому ты сама клялась. Сколько б ни было, я – последний. Уж теперь никого не будет.

Елизавета. Никого, никого, мой друг. Все, что было, – было так жалко. Все, что было, – уже позабыто. Верь, Алеша, никто, как я, не сможет сделать таким счастливым любимого человека. Верь. За то, что я сейчас испытала, одарю тебя тысячекратно такою лаской, такой заботой, каких и не было на земле.

Алексей (глухо). Ты, Лизанька, уже одарила.

Елизавета. Помнишь, сказал ты, что я – по тебе?

Алексей. Да, ты – по мне.

Елизавета. Нас Бог пометил. Не было женщины и мужчины, чтоб так друг для друга пришли в сей мир.

Стоят обнявшись, не говоря ни слова.

Алеша, я платье переменю. Меня Франциска тотчас оденет.

Алексей. Поскорей. Все будет готово.

Елизавета уходит. Появляется матрос Федор Костылев.

Федор. Явился по вашему приказанию, ваше сиятельство.

Алексей. Здорово, Федор. Сказывают, что ты лицедей.

Федор. Бывает, ребятушки заскучают, а я тем часом развеселю.

Алексей. Доброе дело. Тебе зачтется. Доносили, что и меня представляешь?

Федор (падая в ноги). Не погубите!

Алексей. Встань, дурачье. Неужто думал, что не прознаю?

Федор (смиренно). Так серость наша и глупость наша. Все на авось прожить норовишь. Что поделаешь – служба такая. Авось вынесет, авось пронесет.

Алексей. Нет, ты не дурак.

Федор. Нешто не знаю – граф Орлов дураков не любит.

Алексей. Хват. Морскую службу постиг. А откуда церковную знаешь?

Федор. Сызмальства отец Никодим, батюшка наш, меня приваживал. А я мальчонкой приметлив был.

Алексей. Ты и сейчас не лыком шит. Ну вот что. Ступай, нарядись попом. Сыграешь свадьбу.

Федор (растерянно). Ваше сиятельство…

Алексей. Не хлопай моргалками – не девица. С барыней будешь меня венчать. Да чтоб все в точности было. Комар чтоб носу не подточил.

Федор. Ваше сиятельство, увольте, ведь грех…

Алексей. Федор, ты со мной в Чесме был. Ежели я говорю – значит надо. Мы с тобой государыне служим.

Федор. Святое ж таинство, ваше сиятельство!

Алексей (тихо, раздельно). Слово еще – на рее повешу. Ты меня знаешь – я не шучу.

Федор (одними губами). Слушаюсь, ваше сиятельство.

Алексей. Мигом. Понял меня? Стрижена девка чтобы косы не успела заплесть.

Федор исчезает. Входит Елизавета. Она в белом кружевном платье.

Ты ли?

Елизавета. Доволен ты мной, Алеша?

Алексей. Помедли. Дай мне налюбоваться. Неописуемо хороша.

Елизавета. Еще налюбуешься. Времени много.

Алексей. Много ли, мало – знает лишь Бог.

Елизавета (смеясь). Не подходи. Изомнешь, Алешенька. До чего ж ты нетерпелив.

Появляются Грейг и Де Рибас.

Алексей. Все ли готово, господа?

Де Рибас. Все, ваше сиятельство.

Алексей. А коли так, позвольте мне предложить вам руку. Адмирал Грейг и де Рибас будут у нас, княжна, шаферами.

Елизавета. Благодарю вас, господа. Я никогда про то не забуду.

Алексей и Елизавета спускаются по лесенке. Грейг и де Рибас следуют за ними. Появляется Кустов. Озираясь, сходит по ступенькам. Неслышно приоткрывает дверь. Доносится голос Федора…

Голос Федора. …Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Аминь. Венчается раба Божия Елизавета и раб Божий Алексей. Аминь.

Кустов зажимает уши руками и стремительно убегает. Спустя несколько мгновений на палубу возвращаются Елизавета, Алексей, де Рибас и Грейг.

Алексей. Салют в честь новобрачных. И фейерверк. (Негромко, де Рибасу.) И пускай господин Снарк купно с синьором Бониперти на наш праздник глядят да радуются.

Де Рибас усмехнулся, ушел.

Елизавета. Алеша, бог мой, какое счастье. Я сейчас сама не своя.

Алексей. Мой друг, ты устала. Ступай к себе.

Елизавета. Супруг мой, отец мой, моя защита.

Алексей. Иди же, Лизанька, отдохни.

Возвращается Де Рибас.

Де Рибас. Позвольте, графиня, я провожу вас.

Уходит вместе с Елизаветой.

Алексей (снимая с пальца перстень). Видите, адмирал, сей камень?

Грейг. Ваше сиятельство, он превосходен.

Алексей. Это, прошу заметить, сапфир. Исцеляет от меланхолии, а кстати, усугубляет мужество.

Грейг. Безусловно, ценная вещь.

Алексей (усмехается, медленно швыряет перстень за борт. Кивнув в сторону, куда ушла Елизавета, глухо). Делайте, адмирал, ваше дело.

Грейг молча отдает честь и уходит. Гремит пушечный салют. В темное небо вздымается и озаряет его фейерверк.

Занавес.

6

Петропавловская крепость. Князь Голицын, Шешковский, Елизавета.

Голицын. Сударыня, должен сказать по чести, терпение мое на исходе. Ежели вы, наконец, ко мне не проникнетесь полною доверенностью и не станете отвечать, мне придется допрос поручить почтенному господину Шешковскому. Рекомендую – Степан Иванович. Мастер сих дел.

Елизавета. Чего вы хотите?

Голицын. Истины, более ничего. Кто вы? В какой семье родились? Есть сведения, что ваш отец держал трактир в городе Праге. Есть также сведения, что он был булочником в Нюрнберге.

Елизавета. О да! Быть может, вы взглянете на меня? Я очень похожа, ваше сиятельство, на дочь трактирщика или булочника?

Голицын. Поверьте, сударыня, что нелегко уследить все ваши передвижения. Когда, спасаясь от заимодавцев, вы выехали из Киля в Берлин, вы были девицею Франк. А в Генте вы уже назывались Шель. Засим, в туманном Альбионе, сиречь в Лондоне, вы появились под именем госпожи Тремуй. После чего своим посещением вы осчастливили Париж. Здесь вы явились уже персианкой, прозываясь Али-Эмете.

Елизавета. Так меня называли в Персии, где я воспитывалась.

Голицын. Натурально. Когда персианка образовалась, она отвергла имя Востока и стала Алиною. После чего она обратила огненный взор свой на наше северное отечество.

Елизавета. Мое сегодняшнее положение отлично доказывает, князь, что я была вынуждена принимать разумные меры, чтобы укрыться от лютой злобы моих преследователей.

Голицын. Но тогда из каких же причин вы перестали быть Алиной и даже принцессой Володимирской? Какая нужда побудила вас наречься дочерью ее величества почившей Елизаветы Петровны?

Елизавета. А та нужда, что царская дочь не властна над своей судьбой. Однажды наступает тот день, когда она уж не смеет таиться и дале скрывать свои права.

Голицын. Безумная женщина, вы упорствуете. Бог свидетель, что я хотел избавить вас от лишних страданий. Я мучусь с вами четвертый день. Извольте. Я вас препоручаю Степану Иванычу. Когда одумаетесь, дайте мне знать.

Елизавета. Ваше сиятельство, благоволите передать ее величеству, что я прошу ее об аудиенции.

Голицын. Вы сошли с ума. (Уходит.)

Шешковский. Егорушка!

Входит солдат.

Завари чайку. Да травки моей подсыпь побольше. Ох, ломит косточки, ох, беда. Был я, сударыня, в Божьем храме, покамест поклоны клал, прохватило. Второй уж день не разогнусь. И делом заняться несподручно. Прогневал Творца, а чем, не ведаю.

Елизавета. Молчите, я не хочу вас слушать.

Шешковский. Сударыня, его сиятельство князь мягок сердцем. Высокое имя. Старинный род. Кругом благородство. А я, голубушка, из приказных. Был мальчонкой на побегушках, был копиист, а вот, однако ж, стал и обер-секретарем. Всего достигнул одним смирением и твердым исполненьем обязанностей. Вон вы, голубушка, замахнулись на царское имя. Это просто. А вот царское дело – трудно. Царское дело – копить и множить. Из всех царей достойнейшим был Иван Калита, земля ему пухом. Не спеша прикупал деревеньки. Мало-помалу и преуспел.

Елизавета. Доставьте ко мне мою служанку. Где мои слуги? Они у вас?

Шешковский. Все здесь, сударыня, и слуги, и барышня ваша Франциска Мешед, и польские ваши приятели тоже. Всем места хватит, всех примут, всех. Здесь приют и конец скитаний.

Солдат вносит чай.

Егорушка, спаси тя Господь. (Отхлебывает.) Вкусен чаек, а все – моя травка. Только сыпать ее с умом. Ступай.

Солдат уходит.

Вот и полегче стало. Ну что же, приступим, перекрестясь.

Елизавета. Что это? В ваших руках – кнут? И вы дерзнете ударить женщину?

Шешковский. Мужчина, женщина – все едино. Все Божьи твари, ангел вы мой. И кнут от Бога. Чрез него смирению учимся. А смиреньем достигаем спасенья души. Гордыня-то к добру не приводит. От гордыни рушились царства. А про смертного человека нечего даже и говорить. Смертный человек, он ведь глуп. Мнит себя чуть не Богу равным. Тут-то его кнутом и хлестнуть. Чтоб помнил: нет, ты не Бог, но прах. Ты червь! А коли червь – пресмыкайся. Глядишь, и просветленье приходит. И к небу мыслями обращен. Плоть страждет, а дух ликует.

Елизавета. Прошу вас, не подходите ко мне.

Шешковский. Сударыня! Вы полагали, в Италии пребываете в безопасности. А у державы длинные руки. Она и в Италии вас достанет. Их сиятельство граф Орлов-Чесменский не такие дела совершал. А уж вас схватить да доставить ему не занятие, а забава.

Елизавета. Вот чем желают меня сломить! И вы, презренный человек, надеетесь, что хоть на миг я поверю столь отвратительной клевете? По-вашему, я потому в отчаянии, что схвачена так вероломно и подло? Нет, сердце мое болит оттого, что в эти минуты мой супруг страдает столь же сильно, как я, что он, пред кем склонялся весь мир, сейчас в заточении и бездействии.

Шешковский. Сударыня, все суета суетствий. Обман чувств, помраченье ума. Граф Орлов вам такой же супруг, как ваш покорный слуга, который по воле Господней давно женат.

Елизавета. Вы – негодяй! Вы клянетесь Богом и здесь же смеетесь над святым таинством. Нас обвенчал корабельный священник в присутствии Грейга и де Рибаса.

Шешковский. Венчал вас, голубка, ряженый матрос, хлебнувший пред тем для храбрости водки. Граф же Орлов и их превосходительства адмирал Грейг и де Рибас исполняли монаршую волю. Все мы ее усердные слуги, а я, здесь стоящий Степан Шешковский, сын коломенского полицеймейстера, моей государыни верный пес. И всех ее недругов и врагов клыками перегрызу, клыками-с. (Приближается к Елизавете.)

Темнеет.

Голос Елизаветы. Спасите!

7

Зал. Слева – небольшая комната, ведущая во внутренние покои Екатерины. Комната пуста, в зале же небольшими группами располагаются гости. Доносится музыка, ровный гул голосов, из которого постепенно удается вырвать отдельные фразы.

Сопрано. Ужели же граф Алексей Григорьевич пошел на подобный шаг?

Тенорок. Басни. Басни, княгинюшка, а причиной те же дамские язычки.

Бас. Одно я вам скажу: коли басня, то изрядно сочинена.

Контральто. Ничуть не бывало. Мне точно известно – все так и было. И что за диво? Перед графом Орловым-Чесменским вряд ли может кто устоять.

Тенорок. Ну, матушка, эти серенады по вашей части, не по моей.

Баритон. Как наши дамы оживлены, как ажитированы.

Бас. Еще бы. В империи – мир. Пугач казнен. В столице – весна. И в придачу – роман, который можно прочесть лишь в книге.

Двое – иностранец и господин лет тридцати, преждевременная полнота, одет щеголевато.

Иностранец. Поверьте, я видел много столиц, но ни в одной подобной не был. В Санкт-Петербурге есть величие ни с чем не сравнимое. Это город, явившийся точно по знаку Петра. Город, в котором суровость севера сочетается с блеском юга. Город, за которым угадываются неизмеримые пространства… Который моложе всех городов, но словно пронизан изнутри древностью своего государства. О, в этом городе есть сразу и чарующее и пугающее…

Щеголь. Поверьте и мне, что похвала в устах просвещенного гостя приятна. Она и самолюбие тешит, и заставляет лишний раз подумать о том, что гости бывают зорче хозяев.

Иностранец. Вчера я был в соборе и видел толпы молящихся. Зрелище трогательное и удивительное.

Щеголь. И здесь я должен вернуть комплимент. Как зрелище – католицизм эффектнее. Ваше богослужение чем-то сродни театру, и в том его сила. Право, религия не должна быть аскетическою хоть внешне. Поистине, нет ничего страшней, когда аскеты присвоят Бога и становятся его наместниками. Вспомните, например, Кальвина. Его бескорыстное благочестие не сделало его добрее святых инквизиторов. Он казнил еще исступленней, но с полным отсутствием того изящества и вкуса, которым отмечено аутодафе.

Иностранец (несколько обескураженно). Это… очень забавная мысль…

Щеголь. Не правда ли?

Иностранец. Ее величество!

Выход Екатерины. Поручик Мартынов внимательно оглядывает склонившихся гостей. На первый план выдвигается Дашкова. Екатерина отвечает на ее глубокий поклон легким кивком.

Екатерина (иностранцу). Рада видеть вас, шевалье. Заметно, что господин Фонвизин вами всецело завладел.

Щеголь кланяется с неопределенной улыбкой.

Иностранец. Ваше величество, беседа с писателем всегда поучительна.

Екатерина. Ваша правда. (Дашковой.) Здравствуйте, Екатерина Романовна. Будь поблизости. Денис Иваныч, пройдемте-ка, сударь мой, вот сюда, здесь нам никто мешать не станет.

Проходит в левую комнату. Щеголеватый господин – Денис Иванович Фонвизин – следует за нею. В глубине, в готовности мерцает Мартынов.

Здоровы ли вы, Денис Иваныч?

Фонвизин. Благодарю вас, ваше величество.

Екатерина. Редкий вы стали гость. А впрочем, вы ведь женились. Я вас поздравляю.

Фонвизин. Ваше величество, я передам о том жене. Она будет счастлива.

Екатерина. Вы-то сами счастливы в браке?

Фонвизин. Совершенно, ваше величество. Жена моя – ангел и верный друг.

Екатерина. Как зовут ее?

Фонвизин. Екатериной, и это одно из ее достоинств.

Екатерина. Я ей желаю много терпенья. Трудно быть женою писателя, да еще такого, как вы.

Фонвизин. Ваше величество, я уж заметил, что вы заблуждаетесь на мой счет. Нет человека меня вернее.

Екатерина. Согласна. Никита Иваныч Панин может по совести это сказать.

Фонвизин. Ваше величество, что ж тут худого? Любить благодетеля – признак чести.

Екатерина. И добродетелям есть границы. Честь – свойство славное, да опасное. Чести ради можно забыть присягу. Боюсь, вы слишком верный друг, чтобы быть таковым же подданным.

Фонвизин. Граф Панин преданный ваш слуга.

Екатерина. Он может быть слугою державы, но, думаю, более ничьим. Я высоко его ценю, но хорошо его постигла.

Фонвизин. Ваше величество, граф Панин способствовал вашему воцарению.

Екатерина. Ваша правда, он не любил покойного государя. А знаете, что было причиной? Петр Федорович имел громкий голос и сильно командовал. Панину всякая власть несносна, не исключая и царской власти.

Фонвизин. Горько мне видеть, ваше величество, что вы не остались равнодушны к злонамеренному навету.

Екатерина. Полно. Граф Никита Иваныч пребывает все в той же должности… А что от наследника стал подале, так это им обоим на пользу. Я ведь знаю, его мечта была устроить в России регентство. Будто мало было примеров, сколь власть тогда жалка и слаба. Россия, как вы, наверно, уж поняли, слабой власти не признает.

Фонвизин. Ваше величество, представьте себе честного, чувствующего человека, видящего кругом себя пустую казну, в судах лихоимство, торговлю, придавленную монополией, бесчинство невежд над себе подобными, попирающих все законы. Он хочет действовать и узнает, что деятельность почти измена.

Екатерина. Лестно узнать, что на всю страну один есть деятельный сановник!

Фонвизин. Ваше величество, я лишь сказал, что вы и сами давно сознали: держава требует врачевания.

Екатерина. Неужто ж не ясно, что перейти к устройству державного благоденствия можно, лишь укрепив государство, защитивши целость границ и спокойствие наших окраин? Не я ль обнародовала Наказ? Не я ли теперь занята учрежденьем наших губерний? Но это, как видно, могут понять средь вас лишь те, кто ждать умеют!

Фонвизин. Ваше величество! Помилуйте, есть ли средь ваших подданных такие, кто не привычен ждать?

Екатерина. Право же, худо мне жить приходит. Вот уж и господин Фонвизин также хочет учить меня царствовать.

Фонвизин. Бог свидетель, я не способен учить и более легкой науке. Я умею лишь примечать.

Екатерина. А приметили ль вы и то, что писатели, сударь мой, – престранные люди? В особенности наши, российские. Признайтесь, что они очень походят на свое же простонародье, которое от ласки бунтует, но, встретя мощь, становится кротким. Не таковы ли и наши умники? Еще лишь в царствование моей тетушки рады были, когда языков им не рвали. Теперь у них языки целы, они и несут все, что им вздумается. Вот и поощряй просвещенье! Коли былое давно забыто, то неужто так трудно вспомнить, кто спас вас, ученые господа, от разбойника Пугачева? Право же, господин Вольтер лучше воспитан и лучше видит, сколько дано России благ.

Фонвизин. Ваше величество… такова Европа. Там вольнодумцы ведут себя, как маркизы, а маркизы – все вольнодумцы. Куды нам до них! Но сейчас перед вами самый примерный из ваших подданных и самый смирный из россиян. Спросите обо мне хоть кого, всяк скажет, что не обижу и мухи.

Екатерина. К мухам, может, вы и добры, к нам, бедным, зато не в пример суровы. Видно, ваш дар такого рода – и рады бы не грешить, а грешите.

Фонвизин. Ваше величество, я присмотрюсь, и коли он взял надо мной много воли, я покажу ему, кто из нас главный.

Екатерина. Я также балуюсь литературой, да очень посредственно пишу – так мне и не жалко терять время на государственные дела. Оставьте их мне, любезный друг. Автору «Бригадира» глупо вязаться с журнальной суетой. Пусть всякие трутни без вас жужжат, а живописцы без вас малюют.

Пауза.

Денис Иваныч, вам тридцать лет. Это вместе и младость и зрелость. Уже и разум окреп, и силы еще довольно, чтобы свершить. Сейчас у вас тот счастливый миг, когда ваше будущее вполне от вас зависит.

Фонвизин. Ваше величество! Еще бы мне вашей благосклонности, и я бы вознесся как Ганимед.

Екатерина. Умейте ж мою благосклонность ценить…

Короткая пауза.

И думайте о вашей жене…

Пауза.

Которой я много желаю счастья.

Встает. Фонвизин кланяется.

Поручик, пригласите княгиню.

Мартынов. Ваше величество, она ждет.

Фонвизин уходит, раскланявшись с вошедшей Дашковой. Гости внимательно его разглядывают, стараясь прочесть на его лице его состояние.

Екатерина. Вот и встретились в Петербурге. Хотела я год провести в Москве, да не по нашему хотенью дело делается.

Дашкова. Увы!

Екатерина. Я обдумала вашу просьбу. И грустно терять вас на долгий срок, а делать нечего, если вас к тому призывает долг материнский. Тем более новые обстоятельства благоприятствуют вашей просьбе. Одна предерзостная особа ныне находится в Петербурге, и это безусловно способствует успокоенью горячих умов. С Богом, княгиня, и передайте мое напутствие князю Павлу.

Дашкова. Он будет хранить его так же свято, как я.

Екатерина. Вы едете в славную пору. Чрез несколько дней уже июнь.

Дашкова. Да, ваше величество, июнь. Месяц заветный. И сладко и горько мне на душе, когда он приходит.

Екатерина (помедлив, с неожиданной мягкостью). Все вспоминаешь?

Дашкова. Можно ль забыть? В часы, когда все еще висело на тонком волосе, мы вдвоем, в Красном Кабачке, в тесной комнате, вместе на несвежей постели. Еще не зная – смерть или жизнь, но рядом, рядом – какое счастье! А как мы въехали в Петергоф, верхами, в преображенских мундирах. Я помню эту шляпу на вас, с ветвями дубовыми, из-под которой струились распущенные волосы. Ах боже мой, все было так близко! Осуществленье святых надежд, переустройство государства, приход золотого века, мой бог! О, простите мне, ваше величество, – я забылась.

Екатерина. Нет, отчего ж… Вспомнить приятно. Да много дел – некогда жить воспоминаньем. Езжай, княгиня. Дорога лечит. (Встает.) Вы всеконечно увидите там и господина Дидерота, так не забудьте ему сказать, что есть у него на хладном Севере друг, кому смелая мысль и ее гуманное направление близки особенно.

Дашкова (кланяясь). Я передам.

Екатерина. Кто знает – будет Богу угодно, и встретимся мы в сем мире опять, возможно, новая наша встреча счастливее будет. Теперь прощайте.

Дашкова. Ваша правда – вверимся Богу. Я слишком долго вверяла себя мечтам и надеждам. Храни вас Господь, ваше величество.

Екатерина. И вас, княгиня.

Дашкова уходит. Почти сразу же, чуть оттеснив Мартынова, стремительно входит Григорий Орлов.

Что с тобою, Григорий Григорьевич?

Григорий. Господин поручик уже изволит морщить да хмурить свой белый лоб. Не знает, пускать меня или нет.

Екатерина. Пустое. У всякого, мой милый, своя обязанность. Не вскипай. Брат явился?

Григорий. Он не замедлит.

Екатерина. Все с дороги в себя не придет.

Пауза.

Я ему, Гриша, много обязана.

Григорий. Кроме Бога, ты никому не должна.

Екатерина. Дело уж больно тяжко было.

Григорий. Велела б, и я бы тебе послужил. Уж верно с чумой в Москве воевать не легче было.

Екатерина. Легче, Гриша. Тебе-то легче. А тут было нужно сердце твердое. Как у брата. Слишком ты добр.

Григорий. Вот за добро я и плачусь. Люди и боги на зло так памятливы, а на добродетель забывчивы.

Екатерина. Ты уж не хочешь ли, Гриша, вспомнить, как ты мне привез в Петергоф отречение Петра Федоровича?

Григорий. Мне про то вспоминать нет нужды. Этот день во мне вечно жив. (Помолчав.) Все тогда еще начиналось. Твое царствованье и наша любовь.

Екатерина. Вспоминаешь, мой друг, вспоминаешь. И поверь мне, что дело худо, если надобно вспоминать.

Григорий. Что поделаешь, в ком душа есть, те и помнят. А в ком ее нет…

Екатерина (гневно прерывая его). Кто забывчив, про то не знаю, а вот кто здесь забылся – вижу.

Григорий. Так, государыня, виноват…

Екатерина. Уж тем виноват, что – себя не слышишь, да и не видишь. Любезный друг! Не так уже я непостоянна. Всякому следствию есть причина. Ты подстегни свой ленивый ум, да и попробуй себе представить девицу из немецкой провинции, попавшую в этот северный лед к полубезумному грубияну, отданную ему во власть. Девицу, у коей для этой страны нет как будто бы ничего, кроме иностранного выговора. И все-таки не Петровы дочери и не внук его, а она стала Петру наследницей истинной – не по крови, так по делам. А ты, мой милый, за десять лет так и не смог образоваться. Не смог себя приохотить к делу. Ах, Гриша, храбрость, и красота, и готовность к любовным битвам стоят многого, но еще из юноши не делают мужа.

Григорий. Чем же Потемкин так угодил? Своими прожектами, обещаньем устроить новую Византию и, буде у Павла родится сын, короновать его в Константинополе? И ты, государыня, веришь сказкам?

Екатерина. Не знаю, получим ли Византию, а Таврию мы уж приобрели. Не знаю, кто будет в Константинополе, а Новороссия заселится. Прожект Григория Александровича может казаться невероятен, но ныне империи потребны невероятные прожекты, а также невероятные люди.

Григорий. Гляди, государыня, как бы не было такой же невероятной конфузии.

Екатерина. Григорий Григорьевич, великой державе застой опаснее поражения.

Пауза.

Княгиня Екатерина Романовна отпросилась в Европу к сыну. Что, если бы и тебе постранствовать? Выветрить из души досаду.

Григорий. Спасибо тебе за мудрый совет. Так я и сделаю.

Екатерина. С Богом, Гриша. И сердца на меня не держи. Наше время веселым было, да, видно, срок ему миновал.

Григорий. Прощай, государыня.

Екатерина. Прощай, Григорий. Увидишь брата, пошли ко мне. (Оставшись одна, сидит задумавшись.)

Григорий выходит в зал и тотчас к нему устремляются любопытные взоры. И почти сразу же общее внимание перемещается. Вместе с всплеском музыки появляется Алексей Орлов. Он идет спокойно, никак не реагирует на пожирающее его глазами общество, изредка кому-то небрежно кивая.

Алексей (остановившись возле Григория). Опомнись, Григорий, ты не в себе.

Григорий. Все кончено, брат. Иди. Зовет.

Возникает Мартынов.

Мартынов. Ваше сиятельство, пожалуйте к ее величеству.

Алексей. Ступай, поручик, я – за тобой. (Под шелест голосов проходит к Екатерине.)

Григорий быстро уходит.

Екатерина. Здравствуй, граф. Каково тебе можется? В пути занедужил?

Алексей. Уж отлежался.

Екатерина. Сколько помню, ты не болел.

Алексей. Все в первый раз бывает в жизни.

Екатерина. И это правда. Любовь и боль.

Алексей. Брат мой ушел от тебя столь темен – вижу, изрядно тобой награжден.

Екатерина. Я его свыше мер наградила. Дальше можно лишь отставлять.

Алексей. Весело мне, государыня, слышать такие речи.

Екатерина. Что делать, граф.

Короткая пауза.

Все поминутно напоминают свои услуги и благодеяния. Все кругом мои благодетели. И Панин, и Дашкова, и Григорий. Можно подумать, все, что сделано, делалось не России, а мне. Можно подумать, что я сама пальцем не шевельнула, – все вышло в нашем отечестве без меня.

Алексей. Чем тебя, матушка, мы прогневали?

Екатерина. Все дружбы хотят, а в толк не возьмут, что на троне друзей не имеют.

Алексей. В былые дни мы от тебя другое слыхали.

Екатерина. Мало ли что. В былые дни ты, разлучившись с распутной девкой, не слег бы с тоски.

Алексей. Откуда, матушка, у тебя подобные занятные вести?

Екатерина. Не все тебе знать, Алексей Григорьевич.

Алексей. Быть может, один молодой дворянин, обучавшийся в Европе наукам, доносит и о моей тоске?

Екатерина. Чрезмерно много видите, граф.

Алексей. Правило у меня такое: идучи на трудное дело, видеть, что делается за спиной.