Текст книги "Декабристы"

Пестель. Предусмотрительность излишней не бывает. Столь любимый вами Лабрюйер утверждает: если вы, стремясь возвыситься, ничем не пренебрегали, это стоило вам тяжкого труда, если при этом упустили из виду хотя б самую мелочь, это стоило вам тяжкого раскаяния! Прощайте, Аркадий Ивапыч. Полагаюсь на вас, как на самого себя.

Обнимаются. Свет гаснет. Высвечиваются их замершие в объятии фигуры, и тут же звучит:

Голос Майбороды. Ваше императорское величество. Александр Павлович! Всемилостивейший государь! С лишком уж год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия. Я, понимая в полной мере сию важность, равно как и гибельные последствия, могущие произойти от сего заблуждения, усугубил все мое старание, разными притворными способами достиг желаемой цели и, как верноподданный вашего императорского величества, спешу всеподданнейше донести: в России назад тому уже десять лет как родилось и время от времени значительным образом увеличивается тайное общество. Не имею дара объяснить все подробно на бумаге. Жизнь моя с сего времени в опасности. Потеряв меня, ваше величество, едва ли сыщете человека, которому случай доставил узнать эту вещь столько, сколько она мне известна. Вашего императорского величества верноподданнейший и всенижайший слуга подписал: Аркадий Майборода, Вятского пехотного полка капитан.

Исчезли Пестель и Майборода.

Высвечивается фигура Николая.

Николай (медленно, с остановками, пишет). В лето тысяча восемьсот девятнадцатого года государь пожаловал к жене моей обедать, за столом мы были только трое. Разговор наш принял самый неожиданный оборот, потрясший нашу мечту о счастливой будущности. Царственный брат мой сказал, что он с радостью видит семейное наше блаженство, что он чувствует, что силы его ослабевают, что в нашем веке государям кроме других качеств нужна физическая сила и здоровье, что он считает долгом отречься от правления, как скоро лишится потребных для того сил. Что говорил он о том брату Константину Павловичу, который бездетный так же, как он сам, имея притом природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле. Что мы должны знать наперед, что призываемся на сие достоинство. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданности мы молчали. И вот годы прошли, и пятница, ужасный день, настала. Страшная весть! Все потеряно, все кончено, нашего ангела нет больше на этом свете! Служить его памяти, его воле – вот чему посвящаю я остаток моих дней!

Свет гаснет и вспыхивает вновь. Николай и Михаил Павлович.

Николай. Можешь ты мне толком объяснить поведение нашего брата?

Михаил Павлович. Да что ж тут. Я, право, не знаю, что говорить.

Николай. Ты ведь любимчик Константинов, он же в тебе души не чает, ты месяцами у него сибаритствуешь – уж, верно, он тебе открылся.

Михаил Павлович. Parole d'honneur[7]7
  Слово чести (франц.).


[Закрыть], ничего он мне не сказал.

Николай. Чего же он хочет, в конце концов? Не он ли неизменно отказывался от трона? Кричал о своем к нему отвращении?

Михаил Павлович. Как же, он сам мне про то говорил.

Николай. Когда он венчался со своей полячкой и ему все твердили, что она не может быть женой цесаревича, – что он на то отвечал?

Михаил Павлович. Чтоб его оставили в покое.

Николай. Так в какое же положение он меня нынче ставит? Государственный совет ему присягает, войска ему присягают, я также должен ему присягнуть, а он сидит в Варшаве и напускает оттуда туману. Коли он передумал, так пусть про то скажет.

Михаил Павлович. Помилуй, он мне сам говорил, что видит в тебе истинного государя.

Николай. Тебе надобно сей же час ехать в Варшаву. Скажи ему решительно: медлить невозможно. Междуцарствие чревато смутой, в бумагах покойного брата найдены письма. Они свидетельствуют неопровержимо: заговор созрел.

Свет гаснет.

Свет. Зимний дворец.

Николай (с листом бумаги в руке). Пусть господин Ростовцев войдет.

Входит поручик Ростовцев.

Приблизься, друг мой. Вот ты каков… Я получил твое письмо.

Ростовцев (сильно заикаясь). В-ваше в-высочество! Прошу простить мне безумную мою дерзость! Думая, что люди, вас окружающие, не имеют довольно смелости, чтоб быть откровенны с вами, я написал вам это письмо.

Николай. Я понял тебя, друг мой, я понял. Итак, ты знаешь заговорщиков?

Ростовцев. Ваше высочество: не почитайте меня коварным доносчиком. Не думайте, что я был чьим-то орудием…

Николай. Господь с тобой!

Ростовцев. Не сочтите, что я действовал из подлых видов моей личности, нет! С чистой совестью я пришел говорить вам правду.

Николай. Знаю, мой друг. Знаю и верю.

Ростовцев. Готовится бунт, ваше высочество. Прослышав, что его величество Константин Павлович отрекся от престола, чернь смущают слухом, что сие отречение не добровольно. Иные верят, иные видят в том удобный случай, суть не в том – в день, когда войскам надлежит присягнуть вашему высочеству, готовится возмущение.

Николай. Так я принудил брата отказаться от трона? Я, моливший покойного государя снять с меня сей крест, мечтавший о покое в кругу семьи…

Ростовцев. Ваше высочество! Люди слабы, и разум их также слаб, хотя и мнит себя всепроникающим. И зрелые мужи поддавались наветам, что ж говорить о молодых людях…

Николай. Однако ж ты и сам в юных летах.

Ростовцев. В-ваше в-высочество, и я с ними вместе полагал, что служу России. Но когда я постиг, что вследствие бунта от отечества нашего отпадут Финляндия, Польша… и многие другие провинции…

Николай. Да что ж это, неужто в этих людях ничего русского не осталось?

Ростовцев. …когда я постиг величие вашей натуры и чистоту вашей души, узнал, что вы сами отказывались от престола, тогда-то явилось мне, к какому краю бездны я подступил…

Николай. Ах, безумцы… несчастные головы…

Ростовцев. Ваше высочество, да позволено мне будет сказать, необходимо, чтоб Константин Павлович сам прибыл в Петербург и провозгласил вас государем. Это положит конец кривотолкам.

Николай. Друг мой, ничто не сбережет от клеветы. И чем ты чище, тем с большим тщанием будет она выискивать в тебе пятно. Люди низкие не допускают, чтобы рядом цвели чувства святые и высокие. Ведь чужая невинность лишь показывает их собственную грязь.

Ростовцев. Об одном только дерзаю просить вас – прикажите меня арестовать.

Николай. Что ты, что ты… Можно ли благородное сердце лишать свободы? Оставим это убийцам. (Быстро.) Итак, они хотят выступить в день присяги. Благодарю. Чем я могу тебя наградить?

Ростовцев. Ваше высочество, у меня две просьбы. Не награждайте меня ничем, пусть я останусь бескорыстен и благороден в глазах ваших и моих собственных.

Николай. Какая же вторая?

Ростовцев. Если мой поступок дерзок – казните меня.

Николай. Такой правды я не слыхивал никогда. (Берет его за плечи.) Может быть, ты знаешь некоторых злоумышленников и не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству?

Ростовцев. Ваше высочество, я…

Николай. И не называй!

Ростовцев. Ваше высочество, великие мужи Эллады и Рима – ничто перед вами.

Николай. Не стремлюсь я тягаться с великими мужами, но если воля всевышнего назначит мне погибнуть, то есть у меня шпага с темляком, – вывески благородного человека и смерть у меня не отымет.

Ростовцев. Ваше высочество, не говорите о смерти – Россия без вас погибнет!

Николай. Покамест в ней есть такие молодые люди, она не погибнет! Обнимемся, друг мой, и если умереть – умрем вместе.

Объятие.

А теперь ступай.

Ростовцев. Ваше величество, жизнь моя принадлежит вам.

(В слезах уходит.)

Входит Чернышев.

Чернышев. Что ж, ваше величество, так никого и не назвал?

Николай. Это не нужно. Нынче утром Дибич прислал донесение. Имена я знал, я не знал срока. Теперь мне ведом и срок. Юноша славный, горячий. Чтобы спасти таких, как он, с истинными врагами отечества надобно поступать, как они того заслужили. Милорадович божится, что у него в руках все нити. Рад бы поверить, да легкомыслие графа известно. Присягу в гвардейских полках учинять порознь и в различные часы.

Свет гаснет. Когда он вспыхивает вновь, мы видим собравшихся у Рылеева Каховского, Булатова, Якубовича.

Входит Трубецкой.

Рылеев (пожимая руку Трубецкому). Славно, что вы пришли, князь. Я уж хотел за вами посылать.

Трубецкой. Слышал я, Кондратий Федорыч, что вы больны?

Рылеев. Мне уж лучше. Жаба моя открылась. (Подводит Булатова.) Это полковник Булатов, который служил в лейб-гренадерском полку. Я вам о нем сказывал.

Трубецкой и Булатов обмениваются рукопожатиями.

А это – Каховский, он уже давно хотел на вас взглянуть.

Каховский (слегка картавя). Рылеев вас прятал от меня, князь.

Якубович. Он, верно, боялся, чтобы вы не приняли его за великого князя.

Однако шутки никто не поддерживает.

Рылеев. Погоди, Якубович. Случилась беда.

Трубецкой. Бед у нас довольно.

Рылеев. Недавно ушел от меня Оболенский. У него был Ростовцев. Он отдал Николаю письмо об Обществе.

Трубецкой. Возможно ли?

Рылеев. Он показал Оболенскому список. Там есть все, исключая имен. Он все кричит: я не назвал имен, я чист перед ним и перед вами. Оболенский его прогнал.

Якубович. Жаль, не до него. Я бы выпорол этого щенка перед дамами, не будь я Якубович. Впрочем, сие от него не уйдет.

Трубецкой. Дело худо.

Входит Бестужев.

Бестужев. Господа, прибыл курьер из Варшавы.

Трубецкой. Как, так скоро?

Бестужев. Да, ранее, чем его ожидали. Завтра войска приведут к присяге.

Булатов. Коли так, медлить глупо.

Рылеев. Да, отступать уж нельзя, все, может быть, уж открыто. Все равно умирать.

Якубович. О смерти подумать еще успеем. Как полагаете действовать, князь?

Трубецкой. Надежд, точно, мало. Я полагаю, что полки Измайловский, Финляндский, Егерский, возможно, лейб-гренадерский Московский, а также Морской экипаж присягать не станут, да боюсь, что это одни мечты.

Якубович. Об чем в таком разе вы тут думали? Неужто ж так трудно увлечь солдат? Простите, господа, я грубый кавказец, мое имя Якубович – сим сказано все, однако ж на горцев мои молодцы шли за мной всюду.

Трубецкой. Да, на горцев, на Наполеона, а на царя не пойдут.

Якубович. Ах, господа, солдат пойдет и на редут, и на дворец – важно его повести.

Рылеев. Премудрый Батенков об этом сказал: «Дворец есть место священное, если солдат до него прикоснется, то уже и черт его ни от чего не удержит».

Бестужев. Батенков силен писать записки да прожекты. Он – другой образ друга твоего, Никиты Муравьева, который горазд рассуждать, а как до дела, так сбежал к теще в деревню.

Рылеев. Полно, Бестужев. Ты к нему издавна несправедлив.

Трубецкой. К тому же Батенков прав. Дворец есть дворец, закон есть закон. Развратить солдата просто, обуздать трудно, того господа Южные не понимают. Полкам надо требовать прибытия цесаревича из Варшавы. Тогда их упорство будет сочтено верностью.

Каховский (насмешливо). А коли объявят, что цесаревич не изволит принять присягу?

Трубецкой. Тогда идти к Сенату и требовать манифеста о собрании депутатов из всех губерний.

Якубович. Черта солдатам в депутатах! По мне, так нужно разбить кабаки, дозволить черни потешить душеньку вволю, а коли беспременно желаете это освятить, то вынести из какой-нибудь церкви хоругви и идти ко дворцу. Не будь я Якубович, тут дело сладится.

Трубецкой. Александр Иваныч, мы не грабители и не воры. Менять правление – совсем не то, что брать горские сакли. Вы здесь новый человек, и боюсь, что этак нам трудно будет сойтись.

Якубович. Отлично, я молчу. Я знал вас за храброго солдата. Как господина политика я вас не довольно знал.

Трубецкой. Полагаю, что первый же полк, который Николаю не присягнет, должен быть выведен из казарм и идти с барабанным боем к казармам ближнего полка.

Якубович. Хорошо хоть с барабанным боем! Это – по мне.

Рылеев. Надобно, чтоб лейб-гренадерский завладел арсеналом, а Финляндский – Петропавловской крепостью.

Трубецкой. Отнюдь. Это разделит силы. Полкам должно держаться вместе.

Бестужев. И идти на Сенатскую. Нужно заставить сенаторов издать манифест.

Рылеев. Сергей Петрович, над этими полками должно принять начальствование Булатову. Вас гвардия мало знает, а Булатова знают солдаты всех полков. За ним все пойдут, только он покажется.

Трубецкой. Что ж, тем лучше.

Рылеев. Александр Михайлович, вы готовы?

Булатов. Да. Я нынче простился с детьми.

Трубецкой. И все же не могу умолчать – сомнительно, что Финляндский полк можно вывести. Даже ежели он и не присягнет.

Бестужев. Как же вывести роту, когда другие не тронутся?

Трубецкой. Держите полки от присяги, покамест сможете. А когда одни присягнут, тут уж другим делать нечего.

Рылеев. Нет, уж теперь так оставить нельзя. Мы слишком далеко зашли, может быть, нам уж и изменили.

Трубецкой. Так других, что ли, губить для спасения себя?

Бестужев. Что ж, о нас в истории страницы напишут!

Трубецкой. Так вы за этим гонитесь?

Бестужев (гневно). Князь Сергей Петрович!

Рылеев. Господа! Время ль для споров? Сергей Петрович, никто здесь не мыслит о славе. Но пусть не будет удачи – потрясение необходимо. Тактика революций в одном: дерзай.

Пауза.

Трубецкой. Следственно, полкам держаться купно.

Рылеев. Сергей Петрович, ей-ей, не дело, чтобы полки шли один к другому. То долго будет.

Трубецкой. Рылеев, коли я облечен званием диктатора, за мной остается последнее слово. Без этой меры ничего нельзя будет сделать.

Рылеев. Что ж, быть по-вашему. Тогда уж мы прямо на площадь.

Трубецкой. И выходить без патронов.

Бестужев. А как по нас залп дадут?

Булатов. Да-с, артиллерии выдано по три зарядных ящика на орудие.

Трубецкой. Без патронов, господа.

Якубович. Ничего, мы и с холодным оружием справимся. Главное, побыстрей покончить с Николаем. Жаль, что братец его протянул ноги. Того б я придушил с наслаждением.

Трубецкой. Так вы хотите начать с убийства?

Якубович. Да уж лучше нам с того начать, чем ему этим кончить, не будь я Якубович. Господа, нас тут шестеро человек. Метнемте жребий. Кому достанется, тот и убьет.

Трубецкой. На два слова, Кондратий Федорыч. (Отводя Рылеева.) Послушай, что здесь происходит?

Рылеев. Сергей Петрович, завтра решается судьба наша. Что странного, что головы кипят? Бунтующий дух успокоится после. Важно сохранить способность к действию.

Трубецкой. Прощайте, жена меня ожидает.

Рылеев. Прощайте. Встретимся на площади. Я надену шинель и примкну к полку.

Трубецкой. Что нас ждет? Счастье почти невозможно.

Рылеев. Все в воле божьей. Дозвольте вас обнять.

Обнимаются.

Трубецкой. Прощайте, господа. (Уходит.)

Якубович. Извольте видеть, жена заждалась. Что говорить – прямой диктатор!

Каховский (Бестужеву). Нет, с этими филантропами толку не будет. Где надо резать, там не проповедничают. И это – Трубецкой? Я рисовал себе почти бога!

Рылеев. Успокойся, Каховский! Вспомни, что в день Бородина Трубецкой стоял четырнадцать часов под ядрами и картечью, будто в шахматы играл. Под Кульмом он шел под пулями впереди солдат, не ускоряя шага.

Каховский. Когда это было! Что с ним сталось, когда Якубович предложил жребий метнуть, кому убить Николая.

Булатов (неожиданно спокойно). Зачем же метать жребий? Господин Якубович давно об этом мечтает…

Все смотрят на Якубовича.

Якубович. Признаюсь вам, господа, я этого сделать не в состоянии. У меня сердце доброе. Я хотел убить Александра, против него я дышал мщением. Но быть холодным убийцей я не могу.

Булатов. Вот так-то лучше. Клокотать мы все мастера…

Якубович. Объяснитесь, полковник!

Булатов. Незачем, капитан!

Рылеев. Стойте, господа. Не время спорить. Ночь на исходе. Мало осталось до решения нашей участи. План наш ясен, будем держаться его неуклонно. (С подчеркнутой твердостью.) Полки оружьем понуждают Сенат издать манифест, моряки и измайловцы берут Зимний дворец с царской семьей. Финляндский полк с гренадерами – Петропавловскую крепость. Теперь расстанемся. Хочу и я хоть час быть с женой и благословить Настеньку.

Булатов. Мне идти некуда. Вот уж два года, как бесценной жены моей нет на свете. С сиротами я уж простился, прощаться второй раз – не в силах…

Якубович (задумчиво). Пойдут ли полки?

Булатов. Скоро узнаем. Не делать же репетицию!

Рылеев (негромко). Да, мало видов на успех, но все же надо. Такого другого случая сто лет не будет. Не выступим – так по всей силе заслужим имя подлецов. (Медленно.) Надо начать. Начало и пример дадут плоды.

Бестужев (со слезами). Боже, неужели отечество не усыновит нас?

Булатов (кладет ему руку на плечо). Ну, оставьте это. Наше дело повести солдат, а не выйдет – так помереть.

Рылеев. Что ж, и умереть за вольность есть счастье. Кто-нибудь вспомнит и вновь дерзнет, и люди станут людьми на земле, и жизнь и мысль будут свободны. Прощайте.

Общее рукопожатие.

(Внезапно подходит к Каховскому.) Любезный друг! Ты сир на сем свете! Ты должен жертвовать собой для Общества. Убей императора!

Каховский. Для блага моего отечества я готов был бы жертвовать и отцом своим!

Рылеев его обнимает.

Бестужев. Каховский, я мало знал вас, но сегодня постиг впервые. Дозвольте и мне прижать вас к груди…

Все обнимают Каховского.

Каховский. Рылеев, я так уйти не могу. Послушай, я сейчас счастлив. Ты знаешь, как я жил в Петербурге, гонимый судьбой, чужой всем, почти нищий, из милости твоей. Ты открыл мне святую цель, и я тебе благодарен. Признаюсь, были минуты, я думал о тебе дурно, ты знаешь. Я думал, что ты хочешь сотворить из меня орудие, прости же за эти мысли. Теперь я вижу, ты к подвигу меня готовил, и все, что здесь, – все высоко, все чисто. Я мечтал уехать в Грецию и умереть за свободу, но я нашел тут героев выше, чем герои Эллады.

Рылеев. С богом, брат. Езжай к лейб-гренадерам.

Каховский (чуть помедлив). Прочти мои любимые напоследок.

Бестужев. В самом деле, Рылеев, прочти.

Рылеев.

Известно мне, погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа.

Судьба меня уж обрекла,

Но где ж, скажи, когда была

Без жертв искуплена Свобода?

Погибну я за край родной.

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю.

Свет гаснет. Вновь тусклый свет. Та же ночь. Зимний дворец. Николай и Мария Федоровна.

Мария Федоровна (с сильным немецким акцентом). Но, мой друг, вы преувеличиваете, вы безмерно преувеличиваете опасность…

Николай. Я ничуть не преувеличиваю, maman, и право, не возьму в толк, почему вы не хотите понять, что происходит!

Мария Федоровна. Бог мой, нынче великий день вашей жизни. Вы стали император, вам надлежит вести державу. Могу ли я не быть счастлива за вас, я – ваша мать…

Николай. О да, я стал император! Я стал император и меж тем не знаю, буду ли завтра жив.

Мария Федоровна. Спаси вас господь. О чем вы говорите! У кого же поднимется рука против законного государя! Вам присягнул Государственный совет. Каждый бывший при этом ощущал величие минуты.

Николай. Ах, maman, что удивительного в том, что мне присягнуло несколько старых развалин. Посмели бы они! Впрочем, и в них нет веры… Вы бы видели лисью улыбку Мордвинова…

Мария Федоровна. Признаюсь, он всегда был мне неприятен. Но какое он может иметь значение?

Николай. Он знает, уверяю вас, maman, знает. Завтра войска откажутся присягать, будет бунт. Все ясно как божий день, станут кричать, что они уже присягнули Константину… Меня представят узурпатором…

Мария Федоровна. Но ведь Constantin отказался… Это засвидетельствует и Лопухин и остальные…

Николай. Где его манифест, матушка? Я спрашиваю, где его манифест? В глазах черни частные письма не имеют цены, да и кто станет их читать?..

Мария Федоровна. Но не быв императором, он не мог издать манифеста, так он мне сам пишет…

Николай. Пишет… Да, он все пишет… Он был должен сам сюда явиться и благородно передать венец… Верно, он боится, что тень несчастной Араужо встретит его у петербургской заставы.

Мария Федоровна. Nicolas, Nicolas… Я не узнаю вас. Где высота? Где величие вашей души? Вы повторяете злоязычные наветы… Вы пятнаете старшего брата… Брата, который уступил вам трон. Vous devez vous prosterner devant votre frere, car il est respectable et sublime[8]8
  Вы должны преклониться перед вашим братом, ибо он благороден и величествен (франц.)


[Закрыть].

Николай. Ах, maman, avant de me prosterner veuillez me permettre savoir, pourquoi je devrais le faire?[9]9
  …Прежде чем мне преклониться, позвольте узнать, почему я должен это сделать? (франц.)


[Закрыть] Я должен преклоняться перед ним?! Скажите по чести, чья жертва больше: того, кто отказывается от трона, или того, кто его принимает в таких обстоятельствах?

Мария Федоровна. Nicolas, вы несправедливы, вы несправедливы… С юношеских лет Constantin показывал свое нежелание наследовать престол…

Николай. Показывал, maman, показывал и не более того! В тайне души своей он всегда об этом мечтал. Почему неизменно я ощущал его недоброжелательство? Он насмешничал надо мной, называл меня царем мирликийским! Я помню, maman, я все помню!

Мария Федоровна (прижимая платок к глазам). Ах, Александр, и в такую минуту ты нас покинул… Наш ангел ушел от нас, и солнце погасло!

Николай. Полно, maman! О покойниках худо не говорят, но почивший брат грешен предо мной. Грешен, грешен! Объясните, почему он не дал ходу письмам, которые ему доносили о заговоре, о том, что его жизнь и жизнь всех нас в опасности… Он и перед вами грешен, maman.

Мария Федоровна. Nicolas, Nicolas, я вас прошу… Он был слишком светел для этого черного мира. Он не мог постичь бездны людского вероломства…

Николай. Он не мог, а я теперь должен все решить, все свершить… Спасти трон, династию, всю нашу семью, Россию. Ему все было просто, maman. Он мог раздавить заговор в самом зародыше.

Мария Федоровна. Что делать, ваш покойный брат был человек удивительный, непостижимый… Он уже не в силах был мыслить о земном…

Николай. Оставьте, maman, мне надоела эта таинственность, которую он напускал… Этот мистицизм… Он вовсе не вызывает у меня умиления… (С насмешкой.) Дурные известия – перст божий… Наводнение – перст божий… Семейные неурядицы – также перст божий. А попросту говоря, он был рогат, уверяю вас, il etait un cocu![10]10
  Он был рогоносец! (франц.)


[Закрыть] Может быть, порассказать вас о господине Охотникове?

Мария Федоровна. Assez, Nicolas, assez[11]11
  Довольно, Николай, довольно (франц.)


[Закрыть]. Наш ангел слишком много горя познал на земле, слишком много. Сердце его не выдержало… A Lise… Что ж, бог ей судья…

Николай. Все, что происходит, – все плоды его детских игр в либералы. Он сам произвел брожение умов, сам! А теперь я должен нести этот крест. Все на моих плечах, все! И что станется со мною, только богу известно.

Мария Федоровна. Смирите сердце, мой друг. И небо вас не оставит…

Николай (шепотом). А почему он терпел этих преступников? Этих злодеев, только и помышлявших о цареубийстве! Почему, я вас спрашиваю? Вы молчите? Ну так я вам скажу. Каково ему судить цареубийц, коли он сам…

Мария Федоровна. Nicolas, остановитесь, остановитесь! Сейчас вы скажете непоправимое, чего не простите себе всю жизнь!.. Я заклинаю вас тенью отца…

Николай. Вы правы, матушка, вы правы, я теряю голову… (Целует ей руки.) Вам известно, как я боготворил брата, как чту его память… О, я верю, наш ангел в этот миг с нами, я точно вижу его грустную улыбку. Я знаю, он молится за нас, как мы здесь за него.

Мария Федоровна. Идите, мой друг, постарайтесь забыться хоть на три часа. Завтра вас ждет трудный день. Идите, дитя мое.

Свет гаснет.

Та же ночь. У Трубецких. Тусклое мерцание свечи.

Трубецкой (у окна). О, господи, какая тоска, какая беспросветность. Точно могильная плита лежит на моей груди.

Трубецкая. Сергей, мой единственный, что с тобой сталось? Где твоя дерзость? Твоя решимость? Твое прекрасное непокорство? Мой бесценный, мой обожаемый, ты всегда был господином над своей судьбой.

Трубецкой. Ты не можешь понять, ты рожденная Лаваль. В твоих жилах течет кровь свободного просвещенного народа. Здесь дикость, бред. Здесь лучшие заражены рабством.

Трубецкая. И ты, Сергей?

Трубецкой. И я. Говорю тебе, ты не можешь понять.

Трубецкая. Я прошу тебя, будь покоен душой, поручи себя богу. И знай, я люблю тебя, я горда тобой. Нет, ты не раб, ты герой, перед которым бежала смерть. Ты принял на себя муку нищих, задавленных людей, не имеющих никаких прав на свете. Ты их заступник перед деспотом и перед богом. Твои товарищи, достойнейшие из достойных, сами избрали тебя в вожди. Это звание пришло к тебе не по рождению, не по наследству, единственно по твоим свойствам. Я люблю тебя, я горда тобой, ведь я избрала тебя еще прежде их.

Трубецкой. Никогда еще не было так безысходно. Как я завидую Никите… Он далеко, под тихим небом, в благодатной глуши. А я один среди людей, внезапно ставших чужими. Среди фанатиков или говорунов. Или прожектеров. Или прямых безумцев. Я один среди них, я одинок. Одинок со своей душой, со своей жизнью, своей любовью к тебе, с нелепым званием диктатора, которое ничего не стоит.

Трубецкая. Нет, Сергей, ты не одинок, я с тобой.

Трубецкой. Боже, что за ужасная ночь… Но всего ужасней, что она кончится.

Свет гаснет.

Ночь. Тишина. Стук шагов. Идут двое.

Первый. Ах, как мы завтра умрем! Как мы славно умрем!

Второй. Скорей, брат, скорей. Ночь на исходе.

Первый. Ах, как мы славно умрем! Голос будочника. Побе-ре-гись!

Стук шагов. Далекая колотушка. Город спит.

Занавес