Текст книги "Декабристы"

Пестель (взглянув на Поджио). Следственно, пальцев не хватило?

Чернышев (повысив голос). Подполковник Поджио далее показывает, что вы ему сказали: «Я поручил уже князю Барятинскому приготовить мне двенадцать человек решительных лиц для сего». (Внимательно глядя на Пестеля.) Вам понятно показание?

Пестель. Вполне, ваше превосходительство, жертв – тринадцать, убийц – двенадцать.

Чернышев. Подполковник Поджио показывает, что вы в разговоре с ним сказали, что собираетесь в Петербург, дабы все увидеть своими глазами. И, наконец, перейдя к назначению мест в будущем управлении республики, всем приверженцам вашим щедро роздали министерства.

Левашов. Подполковник Поджио, вы подтверждаете свои показания?

Поджио. Бог мой! Подтверждаю…

Левашов. Полковник Пестель, подтверждаете и вы?

Пестель. Нимало. Поджио наш разговор представил в превратном виде. Множество лиц императорской фамилии находится за границей, имеют детей и большие семейства. Мы, точно, всех при этом назвали по имени, но… без всяких театральных движений, как Поджио изобразил. Смею уверить, что я и сам не злодей из трагедии, каким меня тщатся представить.

Левашов. Полковник Пестель, комитет просит вас держаться дела.

Пестель. Таково же и мое желание. Я поручений князю Барятинскому никогда не делал, да и делать не мог – князя не было в Тульчине. Что до важности выбора государственных должностей, об этом я точно говорил. Хоть и смешно столь рано заниматься назначением лиц, но лучше смешное делать загодя, нежели в нужное время не знать, кому что можно доверить. Не говорил я и о поездке в Петербург. Что мне было ехать, я только что оттуда воротился.

Левашов. Подполковник Поджио, подтверждаете ли ваше показание и теперь?

Поджио. Быть может, о поездке в Петербург я сказал неверно. Помню про то плохо, утверждать не могу.

Чернышев. Все остальное – без отмены?

Поджио (с усилием). Да.

Чернышев. Полковник Пестель, вы уже слышали показания Поджио?

Пестель. О да! И утверждаю – оно столь же злостно, как и ложно!

Чернышев (обоим). Вы готовы свои показания подписать?

Пестель. Разумеется.

Поджио. Готов. (Чуть помедлив.) Нынче самый горький мой день. Радуйтесь, ваше превосходительство.

Левашов. Эх, господин Поджио, вы б уж лучше помолчали. Вы итальянец. Россия дала вам приют, положение в обществе, чин, – хорошо же вы ей отплатили… Здесь, сударь, русские дела, и нечего вам было в них лезть.

Поджио. Справедливость и истина, ваше превосходительство, нации не имеют.

Левашов. Увести.

Поджио уводят.

Ввести капитана Никиту Муравьева.

Вводят Муравьева.

Муравьев. Пестель!

Пестель. Никита, друг мой!

Объятие.

Чернышев. Господа, погодите обниматься, вас не затем сюда привели.

Левашов. Полковник Пестель, капитан Муравьев, комитетом вам дается очная ставка. В своих показаниях апреля двадцать седьмого дня на вопросы: кем, где и когда было сообщено вам решительное намерение Южного общества о введении в России республики с непременным истреблением царствующей фамилии, разделили ли вы сие убеждение, капитан Муравьев отвечал: «В тысяча восемьсот двадцать четвертом году полковник Пестель приехал в Петербург, дабы слить оба Общества в одно. По болезни жены моей не был я на первой встрече, и вскоре он сам пришел ко мне, у нас начались прения о конституции. Пестель мне объявил, что правление Общества должно убить членов императорской фамилии, а люди, избранные на покушение, должны находиться вне Общества, которое после удачи пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию. Я не мог ничего ответить и перевел разговор».

Пауза.

Капитан Муравьев, вы подтверждаете свои показания?

Муравьев (глухо). Да.

Левашов. Полковник Пестель, вы подтверждаете показания Никиты Муравьева?

Пестель. Подтверждаю, что всегда полагал, что истребление императорской фамилии должны были произвести люди, вне Общества стоящие. Однако ни-ког-да не полагал ими пожертвовать во исполнение, дабы очистить Общество в глазах народа.

Левашов. Господа, вам придется сии показания подписать.

Муравьев. Прости меня, Пестель.

Пестель. Прощай.

Муравьева уводят.

Голенищев-Кутузов. Да-с, господин полковник, сообщников надо избирать поумнее. И с этими-то господами хотели вы идти в дело?

Пестель. Зря веселитесь, генерал. Не нужно ни ума, ни совести, чтобы смеяться над тем, что люди лжесвидетельствовать не умеют, что искренность их вторая натура, их потребность душевная. Вы казните их день за днем самой изощренной нравственной пыткой, вы их сводите с ума адом допросов и очных ставок и смеетесь, когда они не знают, что говорить и как держаться, чтобы остаться и верными и правдивыми. Но вспомните, люди всегда поначалу теряются, когда оказываются средь хищников.

Чернышев. Отчего же вы средь них не теряетесь, господин Пестель? Вы сами-то кто?

Пестель. Я охотник, господа.

Свет гаснет.

Вновь свет. Каховский – перед комитетом.

Чернышев. Князь Оболенский показал: когда вы вышли из каре и он спросил вас, кто выстрелил в графа, вы отвечали: я выстрелил в него, и он упал…

Каховский. Ложь, я того не говорил. Стреляли многие, быть может, среди прочих был и мой выстрел.

Левашов. Подполковник барон Штейнгель показывает, что вечером четырнадцатого декабря он нашел вас у Рылеева. Вы держали кинжал и говорили: «Милорадовича я убил».

Каховский. Ложь, я этого не говорил. Я выстрелил, когда граф поворачивал лошадь, выстрел мой был не первый. Попал ли я в него иль кто другой – не знаю. Вынудить меня говорить противное никто и ничто не в силах. Если я лгу, зачем меня спрашивать?

Чернышев. Хорошо. Вы в полковника Стюрлера стреляли?

Каховский. Я не стрелял.

Чернышев. Корнет князь Одоевский утвердительно показывает: вы выстрелили в Стюрлера, потом с торжественным видом показали свой пистолет и, сказав, что «имеете на душе двух», что вам «гадко мясничать», бросили пистолет, добавив: «Уж будет с меня».

Левашов. Отвечайте без малейшей утайки и с совершенною откровенностью.

Каховский. Господа, ломаться, как князь Одоевский, я не умею и не хочу. Ему допущено было говорить на меня всякий вздор, но мщение для меня низко. Умереть я сумею. Прошу не спрашивать меня ни о чем и делать со мной все, что заблагорассудится. Я решил молчать и ни на что возражать и отвечать не стану.

Левашов. Нет, вам отвечать придется. У Рылеева, как показал лейтенант Бестужев, вы говорили, что ранили кинжалом свитского офицера.

Каховский. Ложь, я свитского офицера не ранил.

Левашов. И далее, отдавши Штейнгелю кинжал, выразительным голосом сказали: «Вы спасетесь, а мы погибнем. Возьмите этот кинжал на память обо мне». На что Штейнгель пожал вашу руку и, поцеловав в щеку, ушел в то самое время, как Батенков входил.

Каховский. Все – ложь, я этого не говорил. Я подарил кинжал, и только. Что значит – выразительный голос? К чему он? И Батенков при мне не входил, – ложь, ложь…

Чернышев. Барон Штейнгель подтверждает, что вы Бестужеву сказали: «С филантропами ничего не сделаешь, тут надобно резать, да и только».

Каховский. Все не так, все передернуто. Я сказал, что Рылеев лишь рассуждает, я сказал: «Политики, политики, а рубиться надобно». Рылеев за то меня и прозвал «ходячая оппозиция». Я ему говорил: «Коли ты надумал сделать из меня кинжал, берегись, как бы не уколоться. Ступенькой к возвышению тебе или кому другому я не лягу».

Чернышев. Коллежский асессор Кюхельбекер показывает, что вы замахнулись на свитского офицера, и тут же Кюхельбекер увидел на голове его кровь.

Каховский. Ложь! Ложь!

Чернышев. Нет, не ложь! Вы убийца, господин Каховский!

Свет гаснет и вспыхивает вновь. Мерцание свечи. Мы видим спины членов комитета и бледное лицо Рылеева.

Рылеев. Теперь объясните, кого же вы изобразили убийцами? Людей, которые на пролитие крови шли как на крестную муку, ибо отнюдь не на ней мечтали основать государство, людей, для которых необходимо было счастье всего человечества! И этих мечтателей вы столько месяцев приучали к мысли, что они ввергли свои имена, свои семьи, свою страну в позор и несчастье. Против них нынче все, все: затворы тюрьмы, одиночество ночей, лицедейство судей, наконец, осуждение общества, в их голову несутся проклятия! Но и это они готовы снести – ничто не вечно на сем свете, придет пробуждение, придет и оправдание. Так пусть же кровь моя прольется, – я почитаю, что и на поле боя против врага умереть не столь важно, сколь важно принять смерть в отечестве своем за правду, сокрытую от людей!

Свет гаснет и вспыхивает вновь. Николай и Каховский.

Каховский. Государь! Взгляните на меня. Я личных намерений не имел. Положение государства приводило меня в трепет. Финансы расстроены, в судах нет справедливости, кругом корыстолюбие. Ведь это ж все предшествует полному разрушению.

Николай. Но в чем же вы видели спасение?

Каховский. В одних законах. Государь, согласитесь, у нас их нет. Безопасность лиц ничем не ограждена. Тяжкие налоги, убитая торговля, сжатое просвещение.

Николай. Ужели все наши суды таковы? Разум отказывается тому верить.

Каховский. Так может ли быть иное, коли губернаторам дана такая власть? Что им до того, что сила не в аресте? Что ваши подданные ропщут? Что несообразности очевидны? Государь, легко делать новые планы и модели, но исполнять их разорительно и не всегда возможно. Скажите, почему пустеют нивы? Почему не запретят губернаторам вводить свои выдумки? Почему такие суммы истрачиваются на содержание их штатов? Пользы от них нигде не заметно, они лишь тяготят собой как лишней бесполезной властью. Меж тем налоги множатся, а способы приобретения умалились.

Николай. Зачем же вы не писали покойному императору?

Каховский. Многие, очень многие писали, но им не внимали. О государь, покойный император слишком виноват перед своим народом.

Николай. Но чем же? Чем же? Что он вам сделал худого? Он победил Бонапарта, он дал России всесветную славу.

Каховский. Он сделал худшее, государь. Он подал надежду – и обманул ее. Он посулил свободу – и удавил даже видимость ее. Кончилась война с Наполеоном – мы ждали, что он займется внутренним порядком. Ждали закона постановительного. И что же? Ничего, ничего!

Николай (задумчиво). Может быть, вы и правы. Я и сам вижу, реформы необходимы.

Каховский. Государь! Невозможно идти против духа времени. Невозможно нацию удержать вечно в одном и том же положении. Одинакое чувство одушевляет все народы Европы. Сжатый порох сильнее действует! Разумноженное шпионство доказывает лишь слабость.

Николай. И вы полагаете, мне все это непонятно? Кто может сказать, что я не русский?

Каховский. Так любите же народ свой, а он будет боготворить в вас отца.

Николай. А вы нас всех зарезать хотели. (Машет рукой.)

Каховский. Ваше величество, я буду говорить совсем откровенно: что мы знали о вас? Видимое ваше занятие был фрунт, солдаты, мы страшились иметь на престоле полковника.

Николай. Продолжай, мне это слышать тяжко, но важно.

Каховский. Государь, опасайтесь не безумцев, как я, опасайтесь льстецов. Кроме равнодушных войск, кто вам опора? Искательные временщики, мыслящие лишь о собственном благе? Как вы думаете, ежели б вас не стало, из окружающих вас много нашлось бы, которые истинно о вас пожалели?

Николай. Все так, все так… цари одиноки…

Каховский. Ах, государь, мне ли вас не понять? Я сам одинок на свете. Одинок в семье, в дружбе, одинок в любви… Жизнь моя текла так горько, что и двух светлых дней не сыщется в ней…

Николай. Бедная душа… Расскажи о себе…

Каховский. Ваше величество, вы первый просите меня об этом. Никому до меня не было дела. В прошлом годе встретил я родственную душу… чудо-девушку… Что ж? Ее взяли у меня, потому что я небогат и незнатен…

Николай. Она была собой хороша?

Каховский. Ангел, ваше величество, ангел! Впрочем, она утешилась скоро.

Николай. Ах, бедняга, бедняга. (Отворачивается.)

Каховский. Что это? Добрый государь, я вижу слезы сострадания на ваших глазах…

Николай. Не надобно тебе их видеть.

Каховский (горячо). Я и в последний час свой их не забуду. Так тем легче мне говорить. Вам жаль Каховского, но что значит его судьба рядом с горем России? Вы – человек! Вы поймете меня! Возможно ль, чтобы участь пятидесяти миллионов зависела от одного? Станьте на миг частным лицом и спросите себя, что б вы произвели, когда подобный вам человек мог располагать вами по своему произволу, как вещью.

Николай. Верь мне, я сам первый гражданин отечества.

Каховский. Верьте и мне, государь, с сего дня я полюбил в вас человека.

Свет гаснет.

Слабо высвечивается фигура Каховского. Перед ним лист бумаги, в руках его перо. Он лихорадочно пишет.

Каховский (почти в беспамятстве). Ваше величество! Простите, что до сих пор я имел низость обманывать ваше доброе обо мне мнение. Без оправдания: я убил графа Милорадовича, Стюрлера и ранил свитского офицера. Государь! От вас зависит благоденствие наше. Я отдаюсь вам! Я ваш! Государь! Я погубил моих друзей, они все еще так молоды, они мне верили, а я их обманывал. Истинно говорю, я причиной восстания лейб-гренадерского полка. Палицын же – взгляните на него, – он совершенный ребенок. Глебов и не принадлежал к Обществу. Все они имеют семейства – я их убийца. Возьмите Панова – чем он не пожертвовал! Сделайте милость, облегчите судьбу их. Я говорить не умею, но умею чувствовать. Я знаю, вы поймете меня. Вы поймете! Я полюбил вас как человека!..

Свет гаснет.

Свет. Зимний дворец. Николай, Чернышев, Блудов, Бенкендорф.

Николай. Хочу объявить вам, господин Блудов, удовлетворение мое вашей усердной деятельностью. Доклад ваш составлен отлично. Полагаю, что господа европейцы, кои по всякому поводу рады Россию замарать, с ним ознакомясь, содрогнутся и поймут, что, карая злодеев, мы не только русских, но и их защищаем. Конец света, господа, произойдет от беззакония.

Чернышев. Истинно так, ваше величество.

Николай. Полагаю, что и Верховному уголовному суду донесение Следственной комиссии оказало помощь неоценимую. Господин Блудов, я вами доволен.

Блудов (поймав взгляды Чернышева и Бенкендорфа). Ваше величество, все мои силы будут употреблены, чтобы еще раз заслужить монаршее благоволение. Однако же было б самонадеянным мне все принять на свой счет. Отеческое одобрение ваше должен я по справедливости отнести и ко всему Тайному комитету, к его высочеству и высоко мною чтимым Александру Ивановичу и Александру Христофоровичу.

Николай. Господа, вы определили одиннадцать разрядов, по коим устанавливаются вины преступников, пятерых же поставили вне разряда.

Чернышев. Ваше величество, по особому свойству и важности их злодеяний, они в состав разрядов войти не могут.

Николай. Однако же у вас и по первому тридцать один человек подлежит казни отсечением головы. Сурово, господа.

Бенкендорф. Государь, Верховный суд искал, по слову вашему, единого: «Справедливости, справедливости нелицеприятной, ничем не поколебимой, на законе и силе доказательств утвержденной».

Чернышев. По мне, так все разряды заслуживают смерти. На кого руку подняли!

Николай. Друг мой, Александр Иванович, руководствуя державой, нельзя поступать лишь сообразно чувствам, исключая разве чувство милосердия. Хватит с них лишения чинов, дворянства и вечной каторги.

Чернышев (умиленно). Государь, ваша власть казнить, ваша власть и миловать…

Николай. Соответственно должно смягчить наказание и остальным. Что же до преступников, поставленных вне разрядов…

Чернышев (с живостью). По особому свойству и важности их злодеяний…

Николай. …их передаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится. Напомните мне их, Александр Христофорович.

Бенкендорф. Павел Пестель, ваше величество.

Николай кивает.

Кондратий Рылеев.

Кивок.

Сергей Муравьев-Апостол.

Вновь кивок.

Михайло Бестужев-Рюмин.

Николай кивает.

Петр Каховский.

Николай. Как ты сказал?

Бенкендорф (негромко, опасливо). Каховский, ваше величество.

Николай (чуть помедлив). Да… так. Каховский. (Кивает.)

Свет гаснет.

Свет вспыхивает вновь. Петропавловская крепость.

Тусклое мерцание ночника. Ночь на тринадцатое июля.

Муравьев. Зачем я оставлен жить? Зачем не удостоен разделить судьбу вашу? Смешной человек – к суду готовился. Какие же суды в моем отечестве? Но неужто века пройдут, покамест человек обретет естественное право мыслить и мысли свои исповедовать? Неужто всегда за естественное это право должен он прибегать к насилию? Стало, Пестель прав? Но ежели насилие родит насилие, то и новое насилие родит таковое же по образу и подобию своему… И будет ли этой цепи конец?

И внезапно перед ним возникает Пестель.

Пестель. А в чем же тогда искупление? В чем? С юных лет я спрашиваю о том людей и бога! В чем мы найдем его? В смирении? В жалости? О, я готов был жалеть и сострадать. Но время для нежных чувств не пришло и придет не скоро.

Муравьев. А узнают ли люди, когда оно придет, если один меч будет в руке их? И узнает ли оно нас?

Пестель. Нет, друг мой, я не из тех, кто страшится взять верх. Пусть все пророки мира твердят мне, что в победе таится поражение, – мне нужна победа.

Муравьев. Я знаю, силы у тебя хватит. Пестель, тебе не хватает слабости.

Пестель. Кто прав, скажет время. Прощай. Пора.

Муравьев. Друг мой! Друг мой!

И Пестеля уж нет. Возникает Рылеев.

Рылеев. Я должен умереть, и умереть смертью позорною. Но кто-то ж должен жертвовать собой, кто-то ж должен пробудить спящих. Брат, я хотел просить свидания с женою, но раздумал. Настеньку благословляю. Прощай! Велят одеваться…

Нет и Рылеева. Появляется Бестужев-Рюмин.

Бестужев-Рюмин. Верьте, время освобождения народов настало! Неужто русские, в войне истинно Отечественной исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма? Все люди, благородно мыслящие, правительству ненавистны. Друзья мои! Освободим Россию, и нас провозгласят героями века. Друзья мои! Мы вместе? Вместе навек? (Исчезает.)

Возникает Муравьев-Апостол.

Муравьев-Апостол.

Je passerais sur cette terre

Toujours reveur et solitaire.

Sans que personne m'ai connu.

Ce n'est qu'au bout de ma carriere.

Que par un grand trait de lumiere

On verra ce qu'on a perdu[13]13
  Один, всегда один
  в раздумье погружен,
  прошел я по земле,
  никто меня не знал.
  Лишь пред концом моим, внезапно поражен,
  узнает мир, кого он потерял (франц.).


[Закрыть].

Рядом с ним появляется Каховский.

Каховский. Я родился любить. Любить весь мир. Сердце мое всем было открыто… Странное дело! Никому оно не понадобилось!

Муравьев. Друзья мои, братья мои, на вас – цепи!

Каховский. Что из того? Я и в цепях буду свободен. В ком сила человечества, тот сам силен.

Муравьев-Апостол. Участь моя решена. Но будем горды. Наконец стало ясно, что судьба нации от ничтожества зависеть не может. А эту истину, раз постигнувши, не забывают.

Они исчезают.

Муравьев. Где истина? Одно безумие кругом. Неужто века пройдут, неужто века? Как же быть? Как же быть?!.. А ведь так ясно все было, так складно…

Неожиданно появляется мужичок.

(Ничуть не удивляется ночному гостю.) Здравствуй, друг мой. Давно мы с тобой не беседовали. Спрашивай, я отвечу.

Мужичок (послушно). Что ж спрашивать-то?

Муравьев. Спроси, что есть свобода?

Мужичок (послушно). Что есть свобода?

Муравьев. Жизнь на воле. Дальше помнишь?

Мужичок. Как не помнить. Все ли свободен я делать?

Муравьев. Ты свободен делать все то, что не вредно другому.

Мужичок. Надобно ли добывать свободу?

Муравьев. Надобно.

Мужичок. Каким образом?

Муравьев. Надлежит утвердить постоянные правила или законы.

Мужичок. Не сам ли бог учредил самодержавие?

Муравьев. Бог во власти своей никогда не утверждал зла.

Мужичок. Отчего же говорят, несть бо власть аще не от бога?

Муравьев. Злая власть не может быть от бога.

Мужичок. Еще, что ли, спрашивать?

Муравьев. Спроси.

Мужичок. Знаешь ты, барин, как меня зовут?

Муравьев. Откуда же знать, коли я тебя выдумал?

Мужичок. То-то и оно, то-то и оно. Ты гляди, как получается. Я все спрашиваю, а ты отвечаешь, я спрашиваю, а ты отвечаешь. Уж если хочешь, чтоб промеж нас и на самом деле был любопытный разговор, спроси меня сам…

Муравьев. О чем же?

Мужичок. Не знаешь?

Муравьев. Знаю. Вот будет бунт. Большой. Как при Пугаче. Что ты сделаешь со мной? С Россией?

Мужичок (не сразу). Боишьси?.. (Исчезает.)

Муравьев. А что отвечать? Кто постигнет тебя? Кто дерзнет сказать, что тебя знает? Знает все бездны твоей души? Кто? Но ведь за тебя же… Ведь за тебя… за тебя… (Охватив голову руками.) Зачем, зачем я оставлен жить?

Свет гаснет.

Негромкая барабанная дробь. Неясные тени.

Голос автора. В ту ночь на тринадцатое июля тысяча восемьсот двадцать шестого года на гласисе крепости установили виселицу. Виселица изготовлялась на Адмиралтейской стороне, за громоздкостью везли ее на нескольких ломовых извозчиках через Троицкий мост. Одна из лошадей с одним из столбов для виселицы где-то впотьмах застряла, почему исполнение казни промедлилось значительно. Пятерых приговоренных провели по фронту войск с надписями на груди: «Злодеи, цареубийцы». Осужденные были в кандалах. Под виселицами с ними простился и благословил протоиерей Мысловский. За спешностью столбы виселиц недостаточно глубоко были врыты, веревки с их петлями оказались коротки и не доходили до шеи. Петли были смазаны салом, дабы плотнее стягивались. Когда отняли скамьи из-под ног, у трех – Рылеева, Муравьева-Апостола, Каховского – веревки оборвались, и они рухнули в яму…

Голос Рылеева. Какое несчастье!..

Голос Муравьева-Апостола. Боже мой! И повесить порядочно в России не умеют.

Голос Голенищева-Кутузова. Скорей! Скорей!

Голос Каховского. Подлец, мерзавец, у тебя и веревки крепкой нет! Отдай свои аксельбанты палачам – вместо веревки!

Голос автора. Запасных веревок не было, их спешили достать в ближних лавках, но было раннее утро, все было заперто, почему исполнение казни еще промедлилось. Однако в конце концов она была повторена и на этот раз удалась.

Свет гаснет, и сразу же – яркий солнечный свет.

Николай заканчивает письмо.

Николай. «Пишу на скорую руку, два слова, милая матушка, все совершилось тихо и в порядке, гнусные и вели себя гнусно, без всякого достоинства. Чернышев, как очевидец, может рассказать вам все подробности. Я провел тяжелые сутки, но «да будет воля твоя», и от глубины души поблагодарим провидение, что оно спасло нашу дорогую родину».

Свет гаснет.

Голос автора. В этот же самый вечер офицеры кавалергардского полка дали праздник на Елагином острову своему новому шефу – царствующей императрице – с великолепным фейерверком.

Веселая музыка. Высвечиваются фигуры танцующих.

Из осужденных на различные сроки каторжных работ большинство умерло в местах своего поселения в Сибири. Оставшимся в живых через тридцать лет, в восемьсот пятьдесят шестом году, было дозволено вернуться. Дмитрий Николаевич Блудов в тысяча восемьсот двадцать шестом году был назначен главноуправляющим делами иностранных исповеданий, в тысяча восемьсот тридцать седьмом – министерства юстиции. В восемьсот сорок втором году возведен в графское достоинство, в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году утвержден президентом Академии наук и в тысяча восемьсот шестьдесят втором – председателем Государственного совета и Комитета министров. Яков Ростовцев в восемьсот тридцать третьем произведен в полковники, в тридцать пятом стал начальником штаба военно-учебных заведений, далее – генерал-лейтенант, член Государственного совета и генерал от инфантерии. После его смерти вдова и дети за заслуги покойного возведены в графское достоинство.

Капитан Аркадий Майборода переведен в лейб-гвардии гренадерский полк. В дальнейшем из подполковника Эриванского пехотного полка переведен в Апшеронский пехотный полк, которого командиром был назначен в восемьсот сорок втором году. В тысяча восемьсот сорок четвертом окончил жизнь самоубийством в Темир-Хан-Шуре.

Все еще доносится веселая музыка праздника на Елагином острову.

Занавес

1967