Текст книги "Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания"

ДИОН. Идем, Месса. (Глядя на Лоллию.) Рим не стоит тебя.

Лоллия отворачивается.

(Он тихо произносит.) Сколько глупцов она еще погубит, и – боже мой! – как я завидую им!

Гости стараются его не замечать. Только Сервилий с веселой улыбкой напутственно машет рукой.

КЛОДИЙ (тихо, так, чтобы слышал один Дион). Выздоравливай, друг.

ДИОН (усмехнувшись). Ты добр, Клодий, ты очень добр. (Смотрит на Бибула, замершего в дверях.) Прощай, Бибул. Сдается мне, не ходить тебе в центурионах.

БИБУЛ. Мне что? Я – солдат… Вот младшего жаль… Того, что учится у кифариста. Говорят, у мальчишки большие способности.

ДИОН. Тогда он не пропадет.

ДОМИЦИАН. Музыки!

Звучит музыка. Бледный юноша, неотступно следивший за Дионом, приближается к нему.

ЮНОША. Я с вами, учитель.

ДИОН. Фу, как ты ко мне обращаешься? Словно мы с тобой трагические герои. Мы персонажи римской комедии, сынок, только и всего.

ЮНОША. Я не шучу, учитель. Я с вами. Пусть трусы отворачиваются, я считаю за честь стоять рядом. Признаюсь, я тоже пишу сатиры, уж очень мне хочется улучшить мир.

ДИОН. Ты славный парнишка, как твое имя?

ЮНОША. Децим Юний Ювенал.

ДИОН (мягко треплет его волосы). В добрый путь, мальчик! Ничего они с нами не сделают.

Звучит музыка. Гости танцуют. Весело глядя вокруг, Дион, сопровождаемый женой и Ювеналом, идет к выходу.

Занавес.

1964

Медная бабушка

Диалоги

Действующие лица

Александр Сергеевич Пушкин.

Петр Андреевич Вяземский.

Василий Андреевич Жуковский.

Сергей Александрович Соболевский.

Дарья Федоровна Фикельмон.

Лев Сергеевич Пушкин.

Николай Павлович – император.

Александр Христофорович Бенкендорф.

Софья Николаевна Карамзина.

Абас-Кули-Ага.

Карл Петрович Рейхман.

Иван Филиппович.

Кавалергард.

Господин с удивленным лицом.

Жизнерадостный Господин.

Никита.

Время действия: май – август 1834 года.

Часть первая

1

10 мая 1834 года

Петербург. Кабинет в доме Оливье на Пантелеймоновской. Большое окно. Некоторое запустение, гардины сняты. В глубине комнаты в кресле дремлет Соболевский. На столе – забавная кукла, изображающая обезьяну. За столом – Пушкин. Перед ним сидит Рейхман. Опрятный полный господин.

РЕЙХМАН (откладывая бумаги). Я внимательно прочел эту подробную опись.

ПУШКИН. Как видите, здесь и счет денег, доставленных из именья, а также взятых взаймы, на уплату долга. В скором времени мне будет известно и то, сколько в остатке непроданного хлеба. (Чуть помедлив, с улыбкой.) Перед вами, любезный Карл Петрович, злосчастная жертва сыновьего долга. С той поры, как по желанию своего отца я вступил в управление имениями, я не знаю и минуты покоя. И Болдино, и Кистенево приняты в чрезвычайно расстроенном состоянии, между тем я должен дать приличествующее содержание родителям, должен обеспечить брата, сестру, мужа сестры, я вхожу в новые долги и, по совести сказать, не вижу, какой тут выход… Карл Петрович, вы человек умный, таких людей мало, вы человек честный, таких еще меньше, вы человек умный и честный вместе – таких нет вовсе. Вся надежда на вас.

РЕЙХМАН (помолчав). Александр Сергеевич, в настоящий момент я не могу дать вам положительного ответа. Как вы понимаете, мое доброе имя – главное мое достояние.

ПУШКИН. Увы, Карл Петрович, к моему несчастью, я почти то же самое могу сказать о себе.

РЕЙХМАН. Я готов отправиться в июне, приблизительно одиннадцатого числа, в ваше имение и обследовать все на месте. В том случае, если задача окажется мне по силам, я приму ваше предложение.

ПУШКИН. Что ж, не скрою, мне было бы покойней, если бы вы приняли его сейчас, но вы правы.

РЕЙХМАН. Я не боюсь работы, Александр Сергеевич. Немцы умеют и любят работать. Wir sind aber sehr fleissige Leute. Очень прилежные люди.

СОБОЛЕВСКИЙ (встает, потянувшись). Делает честь – и вам и вашей стране.

ПУШКИН. Доброе утро, дитя мое. Господин Рейхман, господин Соболевский.

РЕЙХМАН. Весьма рад.

ПУШКИН. Мы всю ночь напролет толковали, причем предмет беседы был так высок и разговор наш принял столь мудреное направление, что девственный мозг моего друга не вынес и потребовал отдыха.

РЕЙХМАН. О, так вы не спали всю ночь…

ПУШКИН. Дурно, дурно, согласен с вами. В деревне я вставал в пять утра, это было славное время.

РЕЙХМАН. У нас есть поговорка – Morgenstunde hat Gold im Munde.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кто рано встает, тому Бог подает.

ПУШКИН. Да, здесь, к несчастью, не то… Кстати, вы завтракали, Карл Петрович?

РЕЙХМАН. О да. Прошу не беспокоиться.

ПУШКИН. Тогда не желаете ли вина? Погребов не держу, но херес найдется.

РЕЙХМАН. Ни в коем случае. Утром не пью. Итак, я должен все посмотреть своими глазами.

СОБОЛЕВСКИЙ. Правило отменное. И впредь поступайте так же.

РЕЙХМАН. Не смею задерживать. Ваше время слишком дорого…

ПУШКИН. В последние дни не могу этого сказать. Прошу простить, что принял вас в неподобающей обстановке. В доме – неряшество, запустение. Жена с детьми уехала в Заводы, что в Калужской губернии. Я хозяйничаю один и живу, как видите, на холостой манер…

РЕЙХМАН. Это не так плохо. Одиночество имеет свои добрые стороны. Так, например, вам ничто не мешает творить.

ПУШКИН. Увы, на сей раз мне одиночество не помощник. Пишу одни деловые бумаги. Нижайше вам кланяюсь. Впрочем, забыл – я хотел просить у вас совета о статуе. (Подводит его к окну.)

РЕЙХМАН. Да, но я агроном.

ПУШКИН. Вы прежде всего человек дела, и я преисполнился к вам безмерного доверия. Не удивляйтесь. Со мной это часто бывает.

РЕЙХМАН. Рад служить.

ПУШКИН. Ваша великая соплеменница – наша славная императрица.

РЕЙХМАН. Весьма значительный монумент.

ПУШКИН. Видите, история такова: при моем вступлении в брак дедушка жены моей – Афанасий Николаевич – думал дать ей в приданое деревню. Однако же на деревне лежал столь большой долг, что желание его, по счастью, осталось неисполненным. Тогда почел он за благо подарить ей эту отличную статую. При этом присоветовал нам ее расплавить, объяснив, что медь нынче дорога.

РЕЙХМАН. Ach, so…

ПУШКИН. Прекрасно. Однако вот беда. Покойная императрица была благодетельницей Гончаровых, через нее они получили дворянство, и потому дедушка полагал кощунственным расплавить статую без соизволения царствующей фамилии. Нечего делать – пришлось мне писать графу Бенкендорфу письмо, взывая к милости августейшего внука, и в конце концов согласие было дано.

РЕЙХМАН. Так. Это хорошо.

ПУШКИН. Чего лучше! Но тут как на грех оказалось, что медь сильно подешевела и расплавлять нет никакого резона. Махнул я рукой, уехал в Петербург, но глядь – вскоре прибывает сюда и статуя. Дедушка прислал.

РЕЙХМАН. И вы не пробовали продать?

ПУШКИН. Как не пробовать! Покупателя не нашлось. Я уж писал двору, уповая на родственные чувства. Тем более в Царском Селе доныне нет памятника императрице.

РЕЙХМАН. Такое ваше обращение не должно остаться без ответа.

ПУШКИН. Вот и я так полагал. И поначалу дело вроде бы шло не худо. По высочайшему повелению статую смотрел академик Мартос, от его заключения много зависело, и вот, извольте видеть, решил он, что, хотя статуя и изрядной работы, искусство ушло далеко вперед и она уже не отвечает новым его законам.

РЕЙХМАН. Это обидно.

ПУШКИН. Рад за искусство, но не пойму, чем она все же стала плоха? И просил я не бог весть сколько – двадцать пять тысяч. Едва ли четвертую часть, чего она стоит.

РЕЙХМАН. Этого я не могу сказать.

ПУШКИН. Карл Петрович, нынче появились люди богатые, иным может быть лестно обладать таким монументом. Как ваше мнение?

РЕЙХМАН. Очень возможно, но эти люди не слишком охотно расстаются с деньгами.

ПУШКИН. Не знаете ли вы кого? Не озарит ли вас какая светлая мысль?

РЕЙХМАН. Я подумаю, Александр Сергеевич, но обещать ничего не стану. Доброе имя мое…

ПУШКИН. Единственное наше достояние. Все так. Однако я оставляю за собой привилегию надеяться.

РЕЙХМАН (глядя на куклу). Nettes Püppchen.

ПУШКИН. Вам она нравится? Я держу эту обезьяну по причине большого сходства. Не правда ли, она напоминает хозяина?

РЕЙХМАН (смущен). Aber… Шутки поэтов требуют особого слуха.

СОБОЛЕВСКИЙ. О да!

ПУШКИН. Я люблю этого зверька. Он оберегает меня – сознаюсь, безуспешно – от гордыни.

РЕЙХМАН. Прощайте, Александр Сергеевич. В июне я напишу подробно обо всем, что увидел и решил. (Соболевскому.) Очень счастлив свести знакомство.

СОБОЛЕВСКИЙ. Ваш слуга.

ПУШКИН. Прощайте, любезнейший Карл Петрович!

РЕЙХМАН (в дверях). Aufwiedersehen.

ПУШКИН. Удивительный человек. И Шиллер – его брат по крови. И Занд с кинжалом. Fleissige Leute…

СОБОЛЕВСКИЙ. Ну, херес твой! Теперь хоть озолоти – капли более не выпью. Еще ты немцу его предлагал. Бог тебе судья, Александр.

ПУШКИН (задумчиво). А надежда на него махонькая… Впрочем, кто знает.

СОБОЛЕВСКИЙ. Откажется – нечего и гадать. В твоих делах, любезный друг, черт ногу сломит, не то что немец. Да и когда ж тебе было заниматься своими делами? Тебя всего служба потребовала.

ПУШКИН. Опять за свое! Можно подумать, я в службу пошел ради чинов.

СОБОЛЕВСКИЙ. Это хоть можно было б понять. Брал бы чины или уж взятки, в этом был бы какой-то смысл. Так нет же, понадобилось стать историографом. И добро бы хоть им. Ты ведь чрез историю вздумал образовать державный ум.

ПУШКИН. Помилуй, не так уж я прост.

СОБОЛЕВСКИЙ. Оставь. Это уж младенцу известно: великие умники – и есть первые простяки. А все Державин – подал вам злосчастную мысль – истину царям говорить. С улыбкой.

ПУШКИН (смеясь). Святые-то мощи не тронь.

СОБОЛЕВСКИЙ. Бог с тобой, Александр! Одряхлеешь – поймешь. Дар поэтический – выше истории, со всем ее непотребством вместе. Ты с нами обедаешь?

ПУШКИН. Должно быть.

СОБОЛЕВСКИЙ. По крайности, твой херес запью.

Появляется Никита с письмом в руках.

Эвон, Меркурий уж спешит. (Уходит.)

ПУШКИН. Вот ведь пакость, два раза голову вымыл, а все ноет.

НИКИТА. Хозяин приходил. Говорит – нельзя ворочаться так поздно.

ПУШКИН. Вот от хозяина, видно, и ноет.

НИКИТА. Так легли-то когда? Ни с чем не сообразно.

ПУШКИН. Помолчи, братец. Так лучше будет.

НИКИТА (передает конверт). От Жуковского Василия Андреевича.

ПУШКИН. Положи. К обеду меня не жди, я нынче дома не обедаю. (Подписывает конверт.)

НИКИТА. Уж будто бы у француза лучше, нелегкая его возьми.

ПУШКИН. Никита Тимофеевич, хоть ты-то мне голову не морочь.

Никита идет к двери.

Постой. (Передает ему конверт.) Это велишь отправить барыне, а это снести в дом австрийского посла. Знаешь куда?

НИКИТА. Известно куда. К Дарье Федоровне.

ПУШКИН. Гляди, не спутай.

Никита уходит.

(Разворачивает конверт, читает.) Непостижимо! (Хватает листок, пишет.) Непостижимо! Где ж ты?

Никита возвращается.

Как нужен, так тебя нет. (Дает ему записку.) Снеси немедля князю Петру Андреичу Вяземскому. Пусть сей же час едет к Жуковскому. Я буду там. Сей же час! Ты понял?

НИКИТА. Да уж понял. Вернетесь-то засветло?

ПУШКИН. Дьявол! Тебе-то не все равно?

НИКИТА. Мне-то что? Хозяин бранится. Двери велит запирать.

ПУШКИН. К черту, к черту, вместе с хозяином! Оставьте меня наконец в покое!

2

10 мая 1834 года

У Жуковского в Шепелевском дворце. Жуковский и Вяземский.

ВЯЗЕМСКИЙ. Я получил записку от Пушкина. Просит срочно пожаловать к тебе, божится, что дело чрезвычайное. Гадал я весь путь, вроде бы нынче не суббота и твой Олимп от нашей шатьи избавлен… Где ж он сам?

ЖУКОВСКИЙ. Не знаю, я писал ему, чтобы тотчас был у меня.

ВЯЗЕМСКИЙ. Это на него похоже, всех переполошил, а самого нет.

ЖУКОВСКИЙ. Ты не понял. Я ему писал. Дело и впрямь чрезвычайно серьезно. Пушкина письмо попало к царю.

ВЯЗЕМСКИЙ. На какой предмет он ему писал?

ЖУКОВСКИЙ. Экой ты непонятливый. Не писал он ему вовсе. Письмо-то жене.

ВЯЗЕМСКИЙ (с усмешкой). Как же письмо к Наталье Николаевне попало к Его Величеству?

ЖУКОВСКИЙ. Да уж попало. Не о том речь, как попало, а о том, чтоб Пушкину не попало. Государь прочел и в сильном расстройстве.

ВЯЗЕМСКИЙ. Ему бы не читать чужих писем – глядишь, и здоровье сберег.

ЖУКОВСКИЙ. Экой, братец, у тебя язык. Можешь ты взять в толк, что Пушкина прежде всего надобно успокоить. Бедный – он должен быть потрясен.

ВЯЗЕМСКИЙ. Да уж, могу себе представить. Хотя причин для потрясений не вижу. Друг наш при всем его уме иной раз истинный младенец. На двух свадьбах в один час не пляшут.

ЖУКОВСКИЙ. Матушка, ты к нему несправедлив. Что дурного, коли человек хочет жить с правительством в ладу?

ВЯЗЕМСКИЙ. Ну так и живи, да не дергайся, да в письмах не озоруй, да не страдай, что ходишь в камер-юнкерах, – здесь выбора нет. Коли ты ощущаешь себя первым поэтом, так уж попусту не тщеславься. Первому поэту любой чин не велик. Меж тем Александра камергерский ключ сильно бы успокоил, поверь мне. Тоже и власти наши умны. Зачем было колоть его самолюбие?

ЖУКОВСКИЙ. Да не может же титулярный быть камергером.

ВЯЗЕМСКИЙ. Так ускорьте его производство в чин. Казнить так казнить, а миловать так миловать…

ЖУКОВСКИЙ. Признаюсь, я твоей усмешки не понимаю. Ты и сам камергер.

ВЯЗЕМСКИЙ. Камергер, да не Пушкин.

ЖУКОВСКИЙ. Все суета, мой друг. И в конце концов, не все ли равно, что дает человеку покой и гармоническое состояние? Важно их обрести. Что теперь-то делать?

Быстро входит Пушкин.

ПУШКИН. Смилуйся, отче. Как на грех встретил кучу болванов. Одного за другим, и каждый лез с разговором. Знал, что их много, да чтобы столько и чтобы каждый на дороге попался – для этого нужно мое везенье. (Обнимает Вяземского.) Ты уж здесь? Спасибо. (Жуковскому.) Так это верно?

ЖУКОВСКИЙ. Сядь, обсудим спокойно.

ПУШКИН. Спокойно? Покорнейше благодарю. Я покуда еще не мертвец, спокойным быть не способен. Коли вокруг подлецы, которые не брезгают подсматривать за супружеским ложем, коли почты обеих столиц отданы на откуп двум братьям-разбойникам, пускающим слюни от семейных тайн, коли эти почтенные евнухи сотрудничают столь успешно с полицией, а первое лицо в стране, первый ее дворянин, унижается до того, чтобы рыться в моей постели, тут и на твоем олимпическом чердаке спокойствие невозможно.

ЖУКОВСКИЙ. Александр, потише, прошу тебя. У государства свои обычаи, не будем их сейчас обсуждать. Ты хоть помнишь, что писал Наталье Николаевне двадцать второго апреля?

ПУШКИН. Худо помню. Много всего.

ЖУКОВСКИЙ. Да мне всего и не нужно. Я ни петербургский Булгаков, ни, тем паче, московский. Что там было о царствующей фамилии?

ПУШКИН. Писал, что видал на своем веку трех царей. Первый велел снять с меня картуз, второй упек в опалу, третий – в камер-пажи. Писал, что четвертого меж тем не хочу, и этих за глаза довольно. Еще о Сашке своем повздыхал, не дай ему Бог подражать папеньке – писать стихи да вздорить с царями. Чувства истинно отцовские, как видишь.

ЖУКОВСКИЙ (прикрыв глаза, качает головой). Экое шальное перо…

ВЯЗЕМСКИЙ. Уж добро бы одного царя обделал, а то сразу трех.

ПУШКИН. Зачем мелочиться? (Ходит, заложив руки в карманы.) Фу, пропасть, так тошно, с души воротит.

ЖУКОВСКИЙ. Когда ты снимешь эту бекешь? Вот и пуговица висит.

ПУШКИН. Пусть висит, коли ей нравится. (Пауза.) Нет, не могу, не могу… невозможно.

ВЯЗЕМСКИЙ. Что невозможно? Что не-воз-мож-но? Что за чудо такое стряслось? Нет, все мы умные не умом, а шкурой. Пока не прижгут, и не шелохнемся. Может быть, в этом все наше счастье, согласен, но поражаться глупо. Скажу больше, ты должен был этого ждать. Да еще в двадцать первом годе мое письмо распечатали, а мне запретили вернуться на службу.

ПУШКИН. В двадцать первом… С тех пор много воды утекло. В стране тишь да гладь.

ВЯЗЕМСКИЙ. Ну и что из того? Просто жандармам меньше работы. Тогда в каждом поручике видели возмутителя, а теперь мы все – наперечет. Ты сам же сказал, волею бога писатели – единственная наша оппозиция. Чему ж ты дивишься? Впредь будь хитрей.

ПУШКИН. Нет, этак и помешаться недолго. Если уж друзья понять не могут, так лучше сразу в желтый дом, на цепь. Да об чем я толкую? О свободе политической или семейственной? Уж я весь извертелся, на все балы езжу, улыбаюсь на всякое головомытье, взамен прошу лишь об одном: не лезь ко мне в спальню. Так и этого много. Ведь каторга не в пример лучше.

ЖУКОВСКИЙ. Не о том, не о том ты сейчас говоришь…

ВЯЗЕМСКИЙ. Милый мой, семейственная неприкосновенность – это уже и есть свобода, если подумать. Нынче письма твои не читай, завтра печатай тебя без дозволенья.

ЖУКОВСКИЙ. Ах, да не тем вы заняты, говорю я вам. Вот уж нашли время для софистики. Умные люди, а не возьмете в толк, что не в ней дело. Необходимо понять, почему почта твоя привлекла внимание. Может статься, речь Лелевеля причиной?

ПУШКИН. Помилуй, да какая у меня связь с польской эмиграцией? Виноват я в том, что он приписывает мне чужие взгляды и чужие стихи? К тому же ему уж ответила «Франкфуртская газета».

ЖУКОВСКИЙ. Все так, но, возможно, стоило ответить тебе самому. Иногда молчание может быть дурно истолковано.

ПУШКИН. Да ведь не ко мне же он обращался. Ей-ей, на каждый чих не наздравствуешься. Как и на каждый непрошеный поцелуй. Я могу отвечать лишь за то, что говорю и пишу, но не за то, что про меня говорят и пишут.

ВЯЗЕМСКИЙ (с усмешкой). В самом деле, уж это ни на что не похоже: прославить взятие Варшавы, чтобы после страдать за Лелевеля.

ПУШКИН (не сразу). Ты прав. Довольно и того, что один мой друг ославил меня за то шинельным поэтом.

ВЯЗЕМСКИЙ (тихо). Речь шла не о тебе, ты знаешь.

ПУШКИН. Не обо мне, да про меня.

ЖУКОВСКИЙ. Опомнитесь. Этого еще не хватало – вдруг повздорить в такую минуту. Да и к чему тут старые споры. Время их давно разрешило. «Клеветникам России» – вещь высокая, прекрасная и делает честь имени твоему и твоей душе. Ах, Александр, если бы ты больше ей следовал. Публика, публика всему виной.

ПУШКИН (устало). При чем тут публика?

ЖУКОВСКИЙ. Она всегда при чем, всегда, постоянно. Она навязывает тебе свою досаду, корыстную озлобленность, мелочные обиды. Ты зависим от нее, а не стыдно ли быть тебе от нее зависимым – тебе, с твоим даром, с твоей душой?

ПУШКИН (кладет голову ему на грудь). Отче, как быть?

ЖУКОВСКИЙ. Да что же делать? Поеду к государю, постараюсь объяснить…

ПУШКИН. Скучно. Как скучно… Так, что и слов нет.

ЖУКОВСКИЙ (гладит его голову). Ну полно, полно… Сам ведь писал: служенье муз не терпит суеты. Меня не слушаешь – себя послушай.

ПУШКИН. Когда я писал… Я и забыл, когда… Стихи во мне точно умерли. Пуста душа, отче. Софи Карамзина за границу едет и все слезы льет. А по мне, хоть в Тмутаракань да подале от вашего чухонского болота. Бог ты мой бог, куда деваться?

ЖУКОВСКИЙ. Ребячество, Александр, ребячество. Стыдись. Ты уж отец семейства. Думай, как воспитать детей.

ВЯЗЕМСКИЙ. Уж в этом-то он не оплошает. Я забыл тебе рассказать, что не так давно было. Ворочаемся мы с женою домой. «А вас Пушкин дожидается». Прекрасно. Входим в комнаты. Теперь представь картину. Сидят они с Павлушей моим на полу и друг в друга плюются.

ПУШКИН. Прости, я точно виноват.

ВЯЗЕМСКИЙ. С тебя спрос невелик, но мальчику в тринадцать лет – это уж непростительно. В такие годы пора отвечать за поступки.

Пушкин хохочет.

ЖУКОВСКИЙ (разведя руками). Вот и повеселел. Дитя.

ПУШКИН. Не сердись, Петр. Человек так устроен. Сколько его ни учи, он все верит в то, что ему по душе. Разумеется, всякое свинство естественно, да ведь есть же край…

ВЯЗЕМСКИЙ. Ты десять лет назад мне писал: уж давно девиз всякого русского – чем хуже, тем лучше. Нет, что ни говори, ты смолоду был умнее.

ПУШКИН (смеясь). Что делать? От зрелости мы лишь робче, а робость уму не союзник – известно. Хоть уж ты меня не брани.

ВЯЗЕМСКИЙ (растроганно). Ах, Саша, живем-то в век мирмидонов. Кто сунется выше казенной мерки, тому укорот. Ну да не кисни – Жуковский выручит.

ЖУКОВСКИЙ. Только прошу тебя, о письме – ни слова.

ПУШКИН. Ни слова? (Оборачивается. От веселости – ни следа.) Нет, каждый будет знать. Каждый! (Убегает.)

3

26 мая 1834 года

Кронштадт. На причале Пушкин и Софья Карамзина. Пробегают матросы, проходят пассажиры.

ПУШКИН. Я уж простился с вашей сестрой и кротким Мещерским. Еще лишь несколько минут, и нам также предстоит этот грустный обряд. Будьте ж веселы эти несколько минут.

СОФЬЯ. Не требуйте от меня невозможного, Пушкин, или я опять разревусь.

ПУШКИН. Умоляю вас не делать этого, Софи, вы поставите меня в совершенно нелепое положение. Смотреть на слезы женщины и знать, что они назначены не тебе, – согласитесь, достаточно унизительно. Но добро бы они были о другом! Презрев оскорбленное самолюбие, я бы ринулся вас утешать! Так нет же! Вы слишком высоки, чтоб плакать о брошенном мужчине, вы можете рыдать лишь о покинутом отечестве. При виде столь возвышенных слез тянет не утирать их, но стать во фрунт.

СОФЬЯ. Будет вам болтать. Я реву об маменьке и братьях.

ПУШКИН. Пусть так. Карамзины и есть Россия. Ваш батюшка открыл ее, почти как мореплаватель. Довольно, Софи, извольте успокоиться. Взгляните хотя бы на вашу сестру – как она деятельна и весела.

СОФЬЯ. Еще бы. Она едет побеждать Европу, а мне доверено нести ее шлейф. Своим одиночеством я должна оттенять семейное счастье.

ПУШКИН. На что вам муж? Он тяготил бы вас своим несовершенством.

СОФЬЯ. Вы правы, все мужья на один лад. Взгляните хоть на себя, в каком вы виде. Где пуговка?

ПУШКИН. Кто ее знает. Должно быть, далеко. Если я обронил ее на пироскафе, то она уплывет с вами в Любек. Вместо меня.

СОФЬЯ. Могли хоть сегодня принарядиться. Чей день рождения? Мой или ваш?

ПУШКИН. Бога ради, не вспоминайте о нем. Насилу отвертелся от того, чтобы праздновать. От сестры из Варшавы прибыл некий сын Магомета в полковничьем чине – он служит у Паскевича, малый добрый и обходительный. Отец надумал устроить обед.

СОФЬЯ. Вот почему вы меня провожаете. Я было умилилась. Хитрец.

ПУШКИН. Что праздновать? Что тридцать пятый стукнул? Велика радость все видеть и понимать. Жизнь, кума, красна заблужденьями, а их-то почти не осталось.

СОФЬЯ. Да вы с тридцати в старики записались – стыд, Пушкин, стыд. Кого поэзия к небу возносит, а кого, видно, гнет к земле. Какой вы старик? Взгляните в зеркало.

ПУШКИН. Увольте. Пробовал, да перестал – не бог весть на сколько верст от орангутанга уехал.

СОФЬЯ. Молчите, слушать вас не хочу.

ПУШКИН. Молчу. Боле не произнесу ни слова. Я готов дать вам радость говорить о себе.

СОФЬЯ. Об вас толковать – одно расстройство. К тому же вам полезней молчать. Не должно смертному искушать долготерпение всемогущих. (Небрежно.) Когда он от них во всем зависим.

Пушкин закусывает губу.

Лучше посплетничаем на прощанье. Что слышно про красивых Безобразовых?

ПУШКИН. Все то же, кума. Он послан на Кавказ, а она выкинула, да и собирается к брату.

СОФЬЯ. Однако сколько уроков заключено в этой сказочке! Прежде всего, как я уж говорила, жениться глупо, муж теряет все. Вспомните Безобразова. Красив, весел, флигель-адъютант, любим обществом, дамами, все его ревнуют – к возлюбленным, к женам, – коли мне память не изменяет, и вы, мой друг, хмурились, когда он подходил к Натали. И вот он вступает в брак. Пышно, блестяще, государь – посаженый отец, государыня – посаженая мать, и что же?.. С первого ж дня нет Безобразова. Нет общего любимца, нет победителя. Есть жалкое существо, которое исступленно преследует бедную жену, есть предмет пересудов, есть герой вульгарной драмы.

ПУШКИН. Не мне бранить его, я сам ревнив. Кабы вы знали, что это за мука. Помнится, совсем еще юнцом на балу, влюбился в одну петую дуру, да еще с кривыми зубами, и тут же вызвал на дуэль собственного дядю за то, что он стал с ней танцевать.

СОФЬЯ (смеясь). Нет, вы Безобразову не судья.

ПУШКИН. Тем паче, мое положение было много легче. Дядю вызвать еще можно, а посаженого отца…

СОФЬЯ (оглянувшись). Прикусите язык. Вы невозможны.

ПУШКИН. Согласен. На этой фразе так же легко поскользнуться, как на паркете в Аничковом. Каков же второй урок, преподанный Безобразовым? Первый я, надеюсь, усвоил.

СОФЬЯ. Пошло быть влюбленным без взаимности в собственную жену.

ПУШКИН (помолчав). Согласен с вами. Это, в самом деле, – пошло. Впрочем, есть и третий урок. Жениться на дурнушках. Не льстит тщеславию, да спать спокойно.

СОФЬЯ. Вы нынче не в духе, Пушкин.

ПУШКИН. Прощайте, пора идти. Я б вам писал, да теперь боюсь. Все новости не вам первой достанутся. Этого требует государственная безопасность.

СОФЬЯ. Будет вам злобствовать. Хоть бы и так. Это значит, правительство любопытно. Ведь и оно состоит из людей.

ПУШКИН. Все так, я искал величия там, где его не было и в помине. Искренне рад за наших сплетников – вот у кого настоящий царь.

СОФЬЯ. Что за человек! Иногда мне кажется, вы нарочно стремитесь восстановить против себя всех.

ПУШКИН (неожиданно горячо). Да нет же! Это заблужденье, клянусь вам. Оно преследует каждый мой шаг. Поверьте, я не ищу ссоры ни с правительством, ни с людьми. Более того, я хотел бы жить с ними в дружбе. Если б вы знали, с каким волнением я думаю о восхитительной судьбе вашего отца. Я хотел бы постичь, как удалось ему сохранить любовь и уважение вместе и общества, и властей? В чем тут отгадка? В чем счастливая суть этого характера? В его доброте? В смирении перед Промыслом? В чем? Признаюсь, я часто ему завидовал. Я спрашивал себя: почему мне не дано быть таким же? И чего не дано? Мои ли черные предки сыграли со мной черную шутку? Или таков мой странный ум? Не знаю, но тут есть злая ошибка. Я рожден для мира – не для войны.

СОФЬЯ. Учитесь властвовать собой – кажется, так писал поэт.

ПУШКИН. Вот еще! Мало ль чего мы пишем! Нас послушать – мы все превзошли, а приглядишься, так сущие дети. Ну, с богом, кума. Чудо, как здесь хорошо. Простор, ветер морской, My native land, adieu!

СОФЬЯ. Как грустно, Пушкин.

ПУШКИН. Это пройдет. День, другой, вы ступите на землю Европы, Италия распахнется пред вами. Бог ты мой бог, какое счастье. Ехать далеко, куда хочется, в неведомые краи. Можно умереть от счастья. (Он склоняется к ее руке.)

СОФЬЯ. Помните ж то, что я вам сказала.

ПУШКИН. А вы не оборачивайтесь да не глядите вслед. Примета верная. Прощайте и простите. Пора. Хозяин моего дома повадился рано запирать двери. Верно, боится, что лестницу украдут. (Разведя руками.) Все хозяева на один манер. Чуть что – на запор ворота! (Крики матросов. Далекая музыка.)

4

22 июня 1834 года

Ресторация Дюмэ. За столом – Сергей Соболевский, полковник Абас-кули-ага и похожий на брата Лев Пушкин.

СОБОЛЕВСКИЙ. Пушкин Лев Сергеич, истый патриот, тянет ерофеич в африканский рот.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Да, коли на Понсарденшу денег нет.

СОБОЛЕВСКИЙ. Молчу, ты меня обезоружил.

АБАС-АГА. Покуда человек безмолвствует, неведомы его дарованья, но скрыты и пороки.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кто сказал?

АБАС-АГА. Саади.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж не тебе чета, Абас-ага, à la votre.

АБАС-АГА. Merci, monsieur. Vous êtes très aimable.

Входит Пушкин.

СОБОЛЕВСКИЙ. Смирись, Кавказ! Идет Ермолов.

ПУШКИН. Эка незадача! Всегда нарочно загодя прихожу, чтоб не видеть ваших рож, а нынче, как на грех, дела задержали. Виноват, Абас-ага, к вам сие не относится.

АБАС-АГА. Ваше место во главе стола, никто не смел его занять.

ПУШКИН. Вот новости! За что такая честь?

АБАС-АГА. На Востоке нет человека более чтимого, чем поэт.

ПУШКИН. Ну что нам на вас оглядываться? Мы вперед далеко ушли.

СОБОЛЕВСКИЙ (зовет). Подать Александру Сергеевичу все, чего душа его просит. (Почти умиленно.) Боже, как идет человеку холостая жизнь. Он возрождается, у него иная осанка, его тусклые черты обретают осмысленность. Он делает разумные поступки. Давно пора, моя радость.

ПУШКИН. Полно врать, милорд. Я здесь всякий день. Только слежу себе, чтоб с вашей шайкой не съехаться. Людям семейным вы не с руки.

СОБОЛЕВСКИЙ. Пиши про то жене, а нас уволь. Ты порочен насквозь, милый, тебе без нас белый свет в копеечку.

Пушкину приносят обед.

Ешь и догоняй. Твое здоровье.

ПУШКИН. Оно бы не худо. (Медленно пьет.)

СОБОЛЕВСКИЙ. Что, легче стало? Послушай, из меня только что выпорхнула строка. Возьми ее и употреби во благо отечеству.

ПУШКИН. Что ж за строка?

СОБОЛЕВСКИЙ. Чудо как мила. Жаль отдавать. (Махнув рукой.) Ну так и быть. «В ресторации Дюмэ».

ПУШКИН. И все?

СОБОЛЕВСКИЙ. Решительно все.

ПУШКИН. Не много же отдал.

АБАС-АГА. В краткости поэта – щедрость его.

СОБОЛЕВСКИЙ. Браво, ваше высокоблагородие. (Нараспев.) «В ресторации Дюмэ». Перл! Перл со дна морского. Ты что – не ощущаешь ее дьявольской силы? Тут не просто строка, тут еще итог. Чувствую, что она должна венчать какую-то глубокую мысль. Вот только еще не понял – какую.

ПУШКИН (пожав плечами). Уж в своем ли ты уме в ресторации Дюмэ?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недурно.

СОБОЛЕВСКИЙ. Низко, мой ангел. Я бросил тебе жемчуг, а ты вернул мне отравленную стрелу. Филантропам всегда достается.

ПУШКИН. Не жалуйся, такова жизнь.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да и рифма не бог весть что за сокровище.

ПУШКИН. Не взыщи, для тебя сойдет.

СОБОЛЕВСКИЙ. И это ты говоришь человеку, который на «камер-юнкер» нашел рифму «клюнкер»?

ПУШКИН (мрачнея). Ну, такие подвиги раз бывают.

СОБОЛЕВСКИЙ (следя за ним). Мне хмуриться – не тебе. Находочки жаль.

ПУШКИН. Не радуйся нашед, не плачь потеряв.

СОБОЛЕВСКИЙ. И то.

Чокнулись.

Ешь, пиитушко, ешь бойчей. Мне вчуже глядеть приятно. От Степановой ботвиньи можно и взвыть.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Христом Богом прошу, при мне ее не поминай! До смерти того дня не забуду.

ПУШКИН. Да что ж тебе за печаль?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж ты молчи. Я пришел обедать к тебе, доверчивый, как отрок. И чем ты встретил меня? Ты поил меня водой. Брат, знай: ночью я плакал. Я не плакал под дулами, под ядрами, я не плакал, проигравшись до нитки, не плакал, получая отказы единственных и неповторимых женщин, которых единственно и неповторимо любил, а тут, брат, я рыдал.

СОБОЛЕВСКИЙ. А ведь точно страдает.

ПУШКИН. Пожалуй. Только счета за его страданья мне шлют.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Тягостен твой попрек, брат, тягостен. Ведь я должен поддерживать честь имени. Твоего имени, Саша. Я обрекал себя смерти, держал безумные пари, платил по двести за номера – но я не мог тебя уронить.

ПУШКИН. Ты предпочел разорить, я тронут.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Это – совсем другое дело. На разорении есть печать благородства. Все наши лучшие фамилии разорены.

ПУШКИН (отечески). Все же он тоже очень умен.

СОБОЛЕВСКИЙ. И монолог его был прекрасен. Чувство, страсть.

ПУШКИН. Чувства у всех в избытке, а тут, право же, была какая-то мысль. Будь здоров, капитан.

АБАС-АГА. С чем сравнить старшего брата, если не с посохом, что тебя подпирает?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Истинно так.

СОБОЛЕВСКИЙ (Абас-аге). Воображаю, как тают варшавские дамы от ваших сравнений.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Как мороженое в кармане.

ПУШКИН. Каково настроение в Варшаве, Абас-ага?

АБАС-АГА. Настроение? Дорогой друг, я полагаю, что усмиренный народ не имеет на него права.

СОБОЛЕВСКИЙ. Этот мусульманин умен, как бес.