Текст книги "Кутузов"

VII

Мокрая, холодная осень сменилась ранней зимой.

По осени армия Потемкина страдала от слякоти и непролазной грязи, а теперь стала терпеть от лютой стужи. Зима пришла раньше и суровее обычного.

Маркитанты жаловались: такой зимы в этих местах не запомнит никто. Градусник у больших парчовых палаток главнокомандующего показывал двадцать градусов ниже нуля. Степь покрылась снегом. Кое-где блестел ледок. Замерзли реки и лиман перед Очаковом. Солдаты без опаски ходили по прозрачному, в воздушных пупырышках льду. Топлива не хватало – жгли все, что могло гореть: тростник, старый бурьян, конский помет. Каждый день замерзало в настывших землянках и на постах до сорока человек.

А Потемкин все не решался на штурм, хотя даже Екатерина II писала ему: «Для сбережения людей – расчет самый неверный поздняя кампания, а особливо в местах, где продовольствие так затруднительно и есть лишение всех нужных потребностей. Филантропия не всегда бывает кстати».

Потемкин все еще надеялся на какое-то чудо, на то, что упрямому сераскиру Гуссейну-паше вдруг надоест сидеть в осаде и он сдастся. А хитрый Гуссейн-паша посылал в русский лагерь перебежчиков, чтобы они распространяли слухи, будто бы очаковский гарнизон готов сдаться и уже два раза пытался бунтовать, но паша не соглашается. И Потемкин верил в эти вздорные слухи.

Михаил Илларионович смеялся над нехитрой уловкой Гуссейна-паши.

– Князь не знает турок и их упрямства. Осман все вытерпит, а не сдастся, – говорил он Резвому.

Потемкин пребывал в мрачнейшем настроении: он уже ясно видел, что зря прождал лето и осень. Крепость была все та же. Перед ней на две с половиной версты тянулись большие земляные укрепления – с моря ее защищал пятиугольный форт Гассан-паша с толстыми стенами; гарнизон был больше осаждающей русской армии.

Придворные прихлебатели и роскошные петербургские дамы, лето и начало осени жившие при ставке главнокомандующего, с первыми заморозками потянулись в столицу, как журавли к теплу.

Ставка главнокомандующего поскучнела.

Нерешительность Потемкина угнетала всех – солдат и офицеров. Мороз, стужа и ветер, холод и голод прочно держали в своих цепях русскую армию. Походило на то, что в осаде находятся не турки, а русские.

Армия роптала.

Пятого декабря мороз усилился до двадцати двух градусов. Зимний Никола не сулил ничего приятного.

Дежурный генерал Рахманов поутру доложил главнокомандующему, что на завтра не осталось ни полена дров. Вместе с ним явился с такой же невеселой новостью и обер-провиантмейстер генерал Каховский: сегодня армии роздан последний хлеб.

Потемкин побледнел.

– Этот поганый городишко меня убьет! – зарычал он.

Выхода не оставалось – приходилось идти на штурм.

Но Потемкин все еще продолжал упрямо верить во что-то. Он отправил к Гуссейну-паше еще одно предложение сдаться.

Турки только посмеялись над потемкинским парламентером:

– Сдавайтесь вы, пока не вымерзли все в степи, а у нас в домах тепло!

И вправду, над очаковскими домами подымались вверх столбики дыма.

Почерневший от волнения, от того, что последнюю неделю валялся среди подушек небритый и плохо вымытый, Потемкин наконец уступил: он приказал генералам Репнину и Меллеру написать диспозицию к завтрашнему штурму.

Диспозицию написали быстро.

Четыре колонны должны были с запада штурмовать большое нагорное укрепление и толстые стены форта Гассан-паша, две колонны – с востока передовые укрепления, прикрывающие Очаков.

К вечеру диспозицию разослали во все полки.

Солдаты не очень вникали в нее – это дело командиров. Они поняли одно: назад идти нельзя – нет ни хлеба, ни дров. Остается одно – победить!

О смерти никому не хотелось думать.

VIII

Михаил Илларионович шел мимо выстроенных егерей. Рассветало. Штурм был назначен на шесть часов утра. Мороз сегодня – как назло – жал сильнее, чем вчера. Все кругом было в инее. Каменные стены Очакова казались седыми.

Невыспавшиеся, закоченевшие, полуголодные егеря дрожали в своих легких мундирах. Пальцы с трудом держали настывшее на морозе ружье. На таком окаянном холоде странной казалась команда «смирно». Солдатам и офицерам трудно было не шевелиться: мороз пробирал все тело.

Михаил Илларионович, встав чуть свет, велел вытащить из своей землянки бревна, доски и перетертые в труху тростниковые постели, на которых он спал с Резвым, и сложить несколько костров для егерей: пусть хоть погреются у огонька да выкурят трубочку – все же легче перед штурмом.

Он выстроил егерей, чтобы сказать им несколько слов перед атакой:

– Ребята, берегитесь турецких мин. Французские инженеры не пожалели их, заложили эту пакость всюду. Продвигайтесь вперед только по следам отступающего врага. Не отходите в сторону. Особенно будьте осторожны в домах.

Михаил Илларионович говорил, и его голос дрожал: не от волнения, а от стужи зуб не попадал на зуб.

– А теперь – вольно! Погрейтесь, покурите, подвигайтесь!

И он сам, потирая озябшие руки и уши, затопал на месте.

Егеря охотно побежали к веселым огонькам костров. Плясали, шутя били друг друга по спине, по плечам, чтобы согреться. Но отдых продолжался недолго. Вот над русским лагерем взлетела долгожданная ракета. Егеря тотчас же поспешили встать на свои места.

Еще минута – и русские войска с криком «ура!» кинулись на штурм Очакова.

Кутузов привык быть в бою всегда впереди. Он и сегодня побежал вместе с первой шеренгой, но бежать было труднее, чем прежде: поврежденный правый глаз почти ничего не различал. Резвой и егеря уговаривали генерал-майора не торопиться – кутузовскую неустрашимость знали все.

Артиллерия усиленно била по Очакову. Она удачно пристрелялась – уже в нескольких местах города горели дома и взлетел на воздух турецкий пороховой склад. Столб пламени и густого дыма на минуту затмил ясное, морозное солнце, встававшее над степью. Замолчала гассан-пашин-ская батарея, которую атаковала соседняя колонна генерал-майора Палена.

Атака бугских егерей и астраханских гренадеров была так стремительна, что защитники части передовых турецких укреплений были смяты.

Михаил Илларионович вместе со всеми очутился внутри турецкого ретраншемента. Егеря, пробивая штыками дорогу, продвигались все дальше: теперь уже не было холодно.

Михаил Илларионович остановился передохнуть: он бежал все-таки слишком быстро и устал. Мороз и не думал уменьшаться, а со лба у Кутузова тек пот. Он вытер лицо, слезящийся правый глаз и невольно взглянул на – часы. Прошло только двадцать пять минут, а уже все полевые укрепления Очакова, перед которыми русские войска стояли столько месяцев, были взяты. Турки по-всегдашнему защищались храбро и упорно, но ярость русских войск была велика. Холод и голод не ослабляли, а лишь усиливали натиск штурмующих. Всюду валялись убитые, стонали раненые.

Михаил Илларионович ужаснулся их непривычному виду. На сильном морозе кровь запекалась, как сургуч. А на лицах убитых застыла последняя страшная гримаса, в которой соединились накрепко боль, ужас и отчаяние. На лицах убитых не было того умиротворения, которое в конце концов накладывает смерть.

В штурме действовали мужественно все – рядовые и командиры. Артиллерийские офицеры – из рвения, – составили первый ряд бомбардирского дивизиона и по лестницам взошли на каменные стены крепости. Бригадир Горич был убит, три сына генерала Меллера ранены.

Бой уже перекинулся в самый город Очаков, в его тесные, узкие улочки.

Враг был сломлен, но не сдавался. Здесь и там раздавались взрывы мин. Астраханские гренадеры, не предупрежденные об этой коварной опасности, теряли на минах много людей. Но русские с еще большим ожесточением выбивали турок из переулков и домов.

Штурм оказался более стремительным и яростным, чем можно было предполагать: он длился лишь час пятнадцать минут.

Михаил Илларионович очищал с егерями последние дома на большой площади. Он командовал, стоя у мечети. К нему от его других батальонов подбегали с докладами ординарцы. Сюда же вели и турецких пленных. Среди группы турецких командиров оказался небольшой человек с рыжей остроконечной бородкой. На голове у него была зеленая чалма.

Михаил Илларионович догадался, что это сам сераскир. Невзрачный, худощавый Гуссейн-паша походил больше на какого-либо торговца рахат-лукумом, чем на твердого и упорного сераскира.

Кутузов окружил турецких пленных военачальников цепью егерей.

На площадь, заваленную трупами турок и русских, усеянную битым стеклом и выброшенным из домов имуществом, въехал победитель – князь Потемкин.

Михаил Илларионович пошел навстречу главнокомандующему и доложил, что пленили самого сераскира Гуссейна-пашу.

– Где он? – оглянулся Потемкин.

– А вот, ваше сиятельство, в зеленой чалме, – указал Кутузов.

Потемкин подъехал к группе пленных и закричал:

– Твоему упрямству мы обязаны таким кровопролитием! – Он театральным жестом указал на турецкие и русские трупы, разбросанные по площади.

Один из приближенных сераскира тотчас же перевел ему гневные слова Потемкина.

– Останови реку своих упреков, – ответил Гуссейн-паша. – Я исполнил мой долг, как ты свой. Судьба решила в твою пользу. Так угодно аллаху! – и презрительно отвернулся в сторону.

Офицер-толмач, ехавший позади главнокомандующего, перевел ему эти горделивые слова сераскира. Взбешенный Потемкин ударил нагайкой коня и помчался в узкую улочку, из которой доносились крики сражающихся и тянуло гарью и дымом близкого пожара.

Турецкая крепость пала.

Обрадованная Екатерина II даже написала по этому поводу вирши:

 
О пали, пали с звуком, с треском
Пешец и всадник, конь и флот,
И сам, со громким верных плеском,
Очаков, силы их оплот!
 

Глава пятая
«День Измаила роковой…»

I

Кутузов находился на левом крыле, но был моею правой рукою.

Суворов

Суворов и Кутузов, оба небольшие, но Суворов – худощавый и подвижный, а Кутузов – полный и неторопливый, стояли с егерскими батальонными командирами у ярко горевшего костра. Генерал-аншеф Суворов дал бугским егерям получасовой отдых: они хорошо поработали, изображая штурм неприступного «Измайлова», как русские солдаты звали крепость Измаил.

Самая сильная турецкая крепость на Дунае, Измаил, лежала вот тут, верстах в пяти на восток. Ночная темнота скрыла ее высокие, четырехсаженные стены и шестисаженные рвы, сделанные под наблюдением французского инженера де Лафит-Клаве.

По приказу Суворова в придунайской степи, на запад от крепости, был насыпан вал и вырыт ров – такие же, как в Измаиле. Здесь каждую ночь Суворов лично обучал войска, как штурмовать турецкую крепость, учил забрасывать рвы фашинами, быстро выбираться из них наверх, а затем по лестницам всходить на вал.

На валу вместо турок стояли фашины; их надо было колоть штыком.

Некоторые генералы удивлялись: и зачем самому командующему, почтенному человеку, заниматься этим? Любой старый капрал мог показать, как надо влезать на стены!

Генерал-поручик Павел Сергеевич Потемкин, двоюродный брат светлейшего, так и сказал Александру Васильевичу: мол, зачем беспокоиться, стоило вам приказать, и каждый командир полка обучил бы своих солдат.

– «Si duo faciunt idem, non est idem!»[6]6
  Если двое делают то же, это не то же.


[Закрыть] – ответил на это латинской поговоркой Суворов.

Павел Сергеевич, не знавший латыни, не понял, а Михаил Илларионович Кутузов считал, что Суворов прав: вложить в это обучение столько задора мог только он один.

Война с Турцией тянулась уже четвертый год. После падения Очакова турки были разбиты при Фокшанах и Рымнике. У турок не хватало средств, но они все-таки не хотели мириться: султан надеялся на помощь европейских держав. Его сильно разгневали недавние капитуляции соседних с Измаилом небольших крепостей на Дунае: at Килии, Тульчи и Исакчи. Султан дал фирман[7]7
  Фирман – указ.


[Закрыть], по которому велел казнить каждого защитника Измаила, если и эта сильная крепость сдастся русским. На Измаил в Константинополе очень надеялись. Он был весьма удобно расположен – на возвышенности, спускавшейся к Дунаю крутыми обрывами. Французские инженеры указали туркам, как укрепить Измаил. Турки согнали к нему тысячи валахов, которые сделали семь бастионов с каменными башнями, вырыли ров. Часть рва была наполнена водой. На измаильских стенах стояло двести орудий разного калибра. В Измаил сбежались остатки защитников маленьких дунайских крепостей, сдавшихся русским, и у Айдозли Мегмет-паши, командовавшего гарнизоном Измаила, оказалась целая армия в сорок тысяч человек, снабженная достаточным количеством продовольствия.

Покончив с незначительными крепостями на Дунае, русские подошли к Измаилу. Здесь находились войска генералов Павла Потемкина, Гудовича, Кутузова и флотилия де Рибаса. Они обложили Измаил, ожидая, что турки, устрашенные сдачей Килии, Тульчи и Исакчи, капитулируют, но Айдозли только посмеивался над русскими: крепость была неприступна. Кроме того, приближалась зима. Русские войска, жившие под открытым небом, сильно терпели от холода, недостатка провианта и болезней. Войска восемь месяцев не получали жалованья и вообще «начали скучать службой». Генералы решили: осаду крепости надо снять.

Но Екатерина II понимала, что если не покончить с Турцией сейчас, то весной на ее стороне выступят европейские державы, и в первую очередь Пруссия. Императрица настаивала на том, чтобы Измаил был взят во что бы то ни стало.

Тогда главнокомандующий князь Потемкин решил испробовать последнее средство: поручил штурм Измаила Александру Васильевичу Суворову.

Суворов прискакал к Измаилу, и в русском лагере снова все ожило. С приездом Суворова вернулась утраченная бодрость, вернулась вера в победу. Русские солдаты, четыре недели коченевшие в холодной, неуютной степи под Измаилом, повеселели: они знали, что Суворов долго тянуть не станет.

Александр Васильевич так и решил: взять Измаил, пока не нагрянула зима, взять немедленно, но подготовиться к штурму как следует.

Это была первая операция, которую Суворов проводил один: при Козлудже ему мешал Каменский, при Фокшанах и Рымнике приходилось считаться с принцем Кобургским, а здесь он был сам хозяин. Он не жалел себя, не жалел трудов, спешил обучить, подготовить русские войска к небывалому штурму.

Здесь, на ученье, он все изображал сам: показывал, как действовать внизу и как колоть турка наверху. За вечер он несколько раз быстро и ловко влезал в темноте по шаткой лестнице на четырехсаженный вал, кричал наверху «ура!» и остервенело колол Штыком фашины, изображавшие турок.

Михаил Илларионович смотрел и удивлялся: как у Александра Васильевича хватает сил! Суворов в шестьдесят лет был легче и проворнее, чем Кутузов в сорок пять.

Вот и теперь Суворову не стоялось на месте. Минутку посушил у костра пропотевший мундир, а потом сорвался: пошел ходить от одной группы егерей, отдыхавших у костров, к другой.

Разговаривал, шутил, подбадривал.

Короткий роздых быстро кончился.

И опять неугомонный генерал-аншеф стоял перед строем егерей и учил:

– Бросай фашины, спускайся в ров! Ставь лестницы. Лети через стену на вал! Ударь в штыки, коли, гони, бери в полон!

II

Михаил Илларионович заночевал у командующего. Ученье бугских егерей кончилось поздно, а наутро Суворов решил поехать вместе с Кутузовым разведать Измаил с противоположной, восточной стороны, где располагался кутузовский корпус и откуда Кутузову предстояло идти на приступ в общем штурме турецкой крепости.

Суворов жил в крохотной мазанке, которая как-то уцелела одна из всей разоренной дотла деревни Броска. Поместить вторую постель в мазанке было негде, и Михаил Илларионович лег в палатке. У себя в лагере он тоже спал на воздухе: с восточной стороны Измаила деревень не было и в помине. Но кутузовский денщик Ничипор возил для барина пуховичок и теплое шелковое одеяло, а здесь пришлось спать по-суворовски – на охапке дунайского камыша, укрывшись шинелью. И с непривычки было, признаться, жестковато и холодно.

«Как это он спит?» – ворочаясь на шуршащем, неудобном ложе, думал о Суворове Михаил Илларионович.

И когда чуть забрезжил рассвет и из мазанки послышались голоса (Суворов вставал), Михаил Илларионович мгновенно проснулся.

На дворе было холодно, сквозь легкий туман Михаил Илларионович видел, что вся земля покрыта инеем: ночью морозило. Вставать из-под шинели все-таки не хотелось. Михаил Илларионович лежал, облокотясь на руку, и смотрел сквозь отдернутый полог палатки на мазанку командующего.

Из мазанки выскочил нагишом, в одних туфлях, худенький Александр Васильевич. За ним шел с ведром в руке и мохнатым полотенцем на плече угрюмый, всегда чем-то недовольный денщик Прохор. За хмурым денщиком показалось веселое курносое лицо казака Ванюшки – вестовой нес к завалинке одежду и сапоги генерала.

Александр Васильевич легко согнулся, и Прошка не торопясь вылил на него ведро воды. Суворов выпрямился, встряхиваясь и подпрыгивая на одном месте. Денщик неласково сунул барину полотенце.

Александр Васильевич, что-то весело приговаривая, стал энергично растирать полотенцем шею, грудь, поясницу, ноги. Потом бросил полотенце денщику и начал бегать возле мазанки, выкидывая руки вверх и в стороны, и так и эдак, словно отбиваясь от кого-то.

Михаил Илларионович не раз видел эти не всем понятные упражнения. Он не уподоблялся большинству генералов и офицеров, которые за глаза осуждали Суворова, смеялись над его обливаниями и гимнастикой, называя всё это чудачеством. Кутузов помнил, как в бабушкином псковском имении дворовые парни выбегали зимой из жаркой бани и катались по снегу. Народ не видел в этом ничего странного и смешного. И так же судил Кутузов. Он знал, что Александр Васильевич считает баню лучшим средством против всех болезней, завидовал Суворову, что он может закаляться, хотя сам никогда не пробовал подражать ему.

Но теперь, в это промозглое декабрьское утро, когда и без обливания сиро и зябко, было не по себе видеть, как человек окатывается студеной водой.

«Молодец Александр Васильевич!» – подумал Кутузов и стал подыматься с неудобной тростниковой постели.

Не надевая мундира, Михаил Илларионович, поеживаясь, вышел из палатки.

Лагерь еще спал. Над потухшими кострами лишь кое-где вился слабый дымок. Озябшие часовые, засунув руки в рукава шинелей и прижав ружья к груди, стояли нахохлившись.

А вдали, как горная гряда, высились измаильские стены. За стенами небось тепло: там дома, печи…

– Здравия желаю, Александр Васильевич! – приветствовал Суворова Кутузов.

– А-а, Мишенька! Здравствуй, дорогой. Сбрасывай все да обливайся! – предложил Суворов, не прекращая бега.

– Нет, благодарствую, Александр Васильевич, я не умею! – ответил, улыбаясь, Кутузов.

– Наука невелика! – крикнул Суворов, пробегая мимо.

– Наука, верно, не горазд велика, да больше-то дураков так скакать не сыщешь! – сурово ответил вместо Кутузова Прошка.

Он подошел к Кутузову с ведром, кружкой и полотенцем – собирался помочь гостю умываться; Михаил Илларионович подставил Прошке ладони, денщик стал лить на руки Кутузова воду и продолжал бурчать:

– Нет того, чтобы умываться по-человечески, а все, прости господи, полощется, как воробей в луже… Давеча прибыл из Петербурху французский герцог Впросак, – вспоминал Прошка. – Увидал, как он козлом скачет, спрашиват: «Какой это, спрашиват, полоумной у вас?» Ей-бо-гу! – рассказывал, вытаращив глаза, денщик.

– Твой герцог Фронсак столько же смыслит, сколь и ты! – беззлобно сказал Суворов, окончив бег и подходя к завалинке, где его ждал с одеждой казак.

– Это самый лучший способ дышать воздухом. По-моему, ничего нет здоровее! Советую тебе, Мишенька, заняться, а то вон как ты, помилуй бог, раздался! – говорил Александр Васильевич, одеваясь.

– Да, брюхо у меня действительно… – утирая лицо полотенцем, виновато оправдывался Кутузов. – Но так бегать я, Александр Васильевич, отяжелел. А не побегать после обливания – закоченеешь на здешнем-то холоду.

– Ничего. Вот сейчас мы напьемся горяченького чайку, согреемся – и в путь! Пока осман почивает, – сказал Суворов, думая уже о другом.

III

Турки не обращали никакого внимания на всадников, подъехавших к крепостным рвам у восточных Килийских ворот.

Они не боялись русских: если «неверные» не смогли ничего сделать Измаилу за четыре недели, то чего же бояться их теперь, когда запахло зимой. И тем более нестрашными были эти четверо верховых (Суворова сопровождали два казака), которые с высоких крепостных валов казались просто не стоящими никакого внимания.

Суворов и Кутузов медленно ехали вдоль рва.

– Глубок, проклятущий!.. – смотрел Кутузов. – Придется бросать по две фашины.

– Да, не меньше, – согласился Суворов.

– У них вон сколько орудий, а у нас маловато…

– До рвов пройдете с колонной в темноте, тихонько, а чуть спуститесь в ров, ихние пушки станут вам не вредны. Тут, Михайло Ларионович, все дело будет решать штык! – уверенно говорил Суворов. – Значит, колонну выведете сюда, к Килийским воротам, – указал он. – Учтите, Мишенька: все ворота в Измаиле завалены камнями и бревнами – пусть солдаты зря не ломают прикладов! Де Рибас поддержит с Дуная. Запорожские лодки, дубы и паромы доставят с острова Чатал полторы тысячи казаков и три с половиною тысячи пехоты. Рибас займет берег, кавальер[8]8
  Кавальер – отдельная башня позади вала в ограде крепости.


[Закрыть] и куртину[9]9
  Куртина – участок крепостной ограды между двумя бастионами.


[Закрыть]. Осип Михайлович поможет вам. А вы не упускайте из виду соседнюю казачью колонну Платова: у казаков, помилуй бог, одни пики!

– Платову будет трудновато! – вздохнул Кутузов.

– Ваша колонна, Михайло Ларионович, и правофланговая генерала Львова – самые важные в штурме. Надеюсь на вас! – сказал на прощание Суворов, протягивая руку Кутузову.

– Будьте спокойны, Александр Васильевич, не выдадим! – ответил Михаил Илларионович, крепко пожимая руку командующего.

Суворов хлестнул коня нагайкой и помчался к себе в лагерь. Кутузов с минуту задумчиво смотрел вслед Александру Васильевичу. Он понимал мысли Суворова. Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник – славные, достойные дела, но такие же победы бывали и у других полководцев. А вот если Суворов возьмет этот неприступный Измаил, тогда с ним не сможет равняться никто!

Была глубокая ночь, когда Михаил Илларионович, еще раз проверив, все ли у него готово к штурму, подъехал к своей палатке.

В палатке горела свеча.

«Значит, наши сидят не у солдатских костров, а дома», – подумал он.

Вместе с Кутузовым, кроме его старого приятеля, капитана Павла Андреевича Резвого, жили муж Груни Бибиковой, все такой же лощеный, щеголеватый бригадир Иван Степанович Рибопьер, и простецкая, русская душа – полковник первого батальона егерей Иван Иванович Глебов.

Михаил Илларионович слез с коня и, передав поводья вестовому, вошел в палатку.

У опрокинутой бочки, которая заменяла стол, закусывали Рибопьер и Глебов.

– Зря едите перед боем, господа! – заметил Кутузов. – Легче, если ранят в пустой живот, а не в полный.

– Вы правы, Михайло Ларионович, да коли не поесть перед боем, так и ног не потянешь: измаильские стены вон какие! Когда-то бог приведет позавтракать, – ответил Глебов.

– Милости просим закусить с нами! – услужливо предложил, приятно улыбаясь, Рибопьер.

– Благодарю. Я лучше отдохну; день-деньской на ногах, чертовски устал, – сказал начинавший полнеть Кутузов и прилег на жесткую тростниковую постель.

Молчали. Каждый думал о своем, но все мысли неизбежно сводились к одному.

На сегодня Суворов назначил штурм Измаила. По его замыслу главный удар должен быть направлен на придунайскую, наиболее доступную часть Измаила. Здесь Александр Васильевич сосредоточил все лучшие по боевым качествам войска, и в том числе бугских егерей Кутузова. А остальные колонны должны были отвлекать турецкие силы, чтоб гарнизон Измаила защищал все шестиверстные крепостные стены.

Суворов остерегался, как бы турки не узнали о его замысле, и потому хитро составил диспозицию, тщательно замаскировав основную идею штурма: каждая колонна могла полагать, что ей поручена главная роль.

Михаил Илларионович, целый день занятый приготовлениями к бою, не мог найти времени подумать о семье. Было ясно: предстоял кровопролитный, ужасный штурм, который будет посерьезнее очаковского. Удастся ли выйти из него живым, кто знает.

И теперь Михаил Илларионович с нежностью думал о своих – Екатерине Ильинишне и девочках. Они спокойно спят в эту тревожную декабрьскую ночь там, в Петербурге, не чувствуя, какой страшной опасности подвергается он…

Рибопьер и Глебов окончили еду, курили молча, Иван Степанович вообще не отличался словоохотливостью, а Глебов тоже, очевидно, думал о том же, о чем в эти часы думали осаждавшие Измаил русские войска…

Уставший Кутузов задремал.

Он проснулся от громкого окрика Резвого:

– Михаил Илларионович, пора: уже без четверти три!

Кутузов встрепенулся и стал подыматься.

В три часа ракетой будет дан подъем. Суворов приказал до первой ракеты не выводить войска, чтобы, как говорилось в диспозиции, «людей не удручать медлением к приобретению славы».

Он вышел с егерскими командирами из палатки. Все вокруг еще покрывала темная, мрачная ночь. Полукольцо огней русского лагеря ярко светилось в темноте. К этой ночи войска заготовили побольше камыша, чтобы костры не потухали и чтобы турки думали, что в русском лагере спокойно спят.

Но Измаил не спал. Лазутчики дали знать врагу о предполагающемся штурме. В крепости слышался какой-то шум. Тревожно лаяли собаки.

Присмотревшись к темноте, Кутузов снова различил штурмовые лестницы и кучи фашин, приготовленных для забрасывания широких, шестисаженных рвов.

И вот высоко вверх взвилась зеленая ракета. Казалось, она падает под самой крепостью.

Пора выступать и идти к назначенному пункту. Путь в четыре версты, в кромешной тьме.

– Колонновожатые на месте? – спросил у Глебова Михаил Илларионович.

– На месте.

– Не собьются в этакой темени, выведут к Килийским воротам?

– Выведут. Вчера опять делали пробу; пришли точно. А вчера было еще темнее – пасмурнее.

Кутузов сел на коня.

Его шестая колонна уже зашевелилась. Впереди шли сто пятьдесят стрелков, а за ними двигалось что-то большое, темное, лохматое: это обозные солдаты несли восемь четырехсаженных лестниц и шестьсот фашин.

И сзади за всеми выступали три батальона бугских егерей и войска резерва – два батальона херсонских гренадер и казачий полк Денисова в тысячу человек.