Текст книги "Дидро в Петербурге"

– Взгляните, пожалуйста, на этот экземпляр злобной, высокомерной и лживой породы, – с пафосом произнес он, – весьма схожий с нашими сегодняшними учеными, ваше величество, обузданный мной за двадцать четыре часа, выдрессированный и совершенно покорившийся моей воле.

Дидро внутри весь кипел от негодования.

– Ну, Жак, – продолжал Лажечников, – покажи-ка нам свое искусство.

Он вытянул палку.

– Гоп!

Обезьяна грациозно прыгала все выше и выше.

– Браво! Браво! – воскликнула Екатерина Вторая и захлопала в ладоши.

– В самом деле поразительно, – присовокупила она спустя некоторое время.

– А теперь подай их величеству стакан воды, – приказал Лажечников.

Из графина, приготовленного на боковом столике, обезьяна налила в стакан воды и протянула Екатерине Второй. Момент, когда императрица брала его и расстояние между ними сократилось до минимума, показался обезьяне наиболее удобным случаем, чтобы вырваться из лап своего мучителя. Она внезапно бросилась к ногам императрицы и закричала:

– Спасите меня, ваше величество, я Дидро!

Однако из всего испуганного ее крика Екатерина Вторая успела расслышать едва ли несколько звуков, ибо Лажечников предусмотрел подобный поворот событий, и, как только Дидро упал перед Екатериной, его люди оглушительно заиграли янычарскую[22]22
  Янычарская музыка – музыка турецкой пехоты, включающая большое количество ударных инструментов.


[Закрыть] музыку, которая поглотила все его дальнейшие слова. Одновременно другие слуги схватили несчастного философа под микитки и выволокли вон.

Как только с этим было покончено, музыка смолкла.

– Ваше величество, – проговорил Лажечников, извиняющимся тоном обращаясь к императрице, которая заткнула уши руками, – простите великодушно, что мне пришлось прибегнуть к такому сильнодействующему средству, но это единственное, что во время приступов бешенства может утихомирить, устрашить и одолеть это злое животное.

– Но ведь еще давеча животное казалось таким спокойным, таким ручным? – с некоторым недоумением высказался Орлов.

– Именно это и является самым опасным в его натуре: это коварство, это иезуитское лицемерие, хотел бы сказать я. С этой породой обезьян никогда нельзя быть уверенным в том, что она не задушит или, по крайней мере, серьезно тебя не поранит.

– Стало быть, вы не считаете возможным, профессор, – молвила императрица, – что эту обезьяну можно будет когда-нибудь без опасения держать в комнате?

– Исключено, – заверил Лажечников, – я б ни за что не решился.

– Что же тогда прикажете с ней делать? – подумала вслух Екатерина.

– Это, во всяком случае, экземпляр редкий, – ответил Лажечников, – я попросил бы поэтому отдать ее мне для музея.

– Вы хотите убить ее?

– Я хочу изготовить из нее чучело, ваше величество, – сказал Лажечников, – совершенно послушной сделать ее все равно не представляется возможным.

– Итак, вы хотите, чтобы я подписала ей смертный приговор?

– Нет, ваше величество, просто подарите ее музею.

– Ну, хорошо, дорогой Лажечников, – решила императрица, – я отдаю вам обезьяну в подарок.

– Мне, ваше величество? – воскликнул Лажечников, залившись румянцем от удовольствия.

– Да, вам. А что в этом особенного?

– Стало быть, обезьяна принадлежит мне, одному мне?

– Разумеется.

– Граф Орлов, вы свидетель, – проговорил Лажечников нетерпеливо.

– К чему эти церемонии, профессор, – сказала императрица, уже направляясь к выходу.

– Ваше величество, вы дали мне слово, – воскликнул Лажечников, – что обезьяна – моя. Я незамедлительно приступаю к изготовлению чучела.

Лажечников вполне серьезно задумал сделать чучело из своего несчастного соперника. В нем не было и следа сомнения или жалости. Несмотря на весь лоск и шик, усвоенные им, он все же оставался варваром и жил в ту эпоху, когда даже в просвещенных странах каждый божий день можно было увидеть, как людей подвергают самым зверским пыткам и казням, жил в стране, где прозябали холопы, с которыми обращались как со скотиной, и где человеческая жизнь не стоила ни гроша.

Ему мало было просто убить противника.

Как служители правосудия той поры выкручивали конечности и разрывали тело своего обвиняемого, прежде чем передать его палачу, а тот, в свою очередь, волок свою жертву на коровьей шкуре к эшафоту и там часами истязал колесованием, прежде чем нанести ей последний удар, прекращающий страдания. Точно так же и Лажечников подготавливался обстоятельно и с наслаждением растерзать несчастного философа. После того, как он распорядился устроить себе в лаборатории лукуллов[23]23
  Лукулл Луций Лициний (ок. 117–56 гг. до н. э.), римский полководец, считался одним из самых богатых людей своего времени. После отставки жил в Риме и устраивал пышные пиры, которыми прославился больше, чем своими ратными подвигами. Отсюда пошло выражение «лукуллов пир».


[Закрыть] пир, он расположился там со всеми удобствами, быстро облачился в турецкие мягкие туфли и роскошную просторную домашнюю шубу и лишь затем приказал принести обезьяну.

Шестеро слуг принесли Дидро, тщетно пытающегося отбиться от них, в лабораторию и крепко привязали его к анатомическому столу за руки и за ноги.

Лажечников меж тем хладнокровно смаковал паштеты.

Слуги удалились.

– Вы собираетесь истязать меня, господин Лажечников? – начал было Дидро.

– Нет, – возразил тот с дьявольской ухмылкой, – я, сударь, сделаю из вас чучело.

– Чучело?! – заорал Дидро.

– Да, чучело для своего музея, если вы ничего не имеете против.

– Вы, верно, шутите?

– Нисколько, я говорю вполне серьезно.

– Вы с ума сошли?

– Это вы с ума сошли, – возразил Лажечников, небольшими глотками отпивая из бокала вино, – когда давеча нанесли мне оскорбление.

– За это я был вами достаточно унижен.

– Как и следовало, – учтиво произнес его истязатель, – однако это вовсе не означает, что я не должен делать из вас чучела.

– Вы собираетесь совершить убийство?

– Что за вульгарное выражение выбираете вы для научных экспериментов, господин философ, – с издевкой произнес Лажечников, – с каких это пор у вас во Франции называют убийством изготовление чучела из какой-нибудь обезьяны?

– Но я ведь не обезьяна!

– Вы обезьяна, – возразил Лажечников, – для меня вы обезьяна и навсегда ею останетесь.

– Вы не забыли, что я нахожусь под защитой закона?

– В России нет иного закона, нежели воля царицы, – ответил Лажечников.

– Императрица покарает вас.

– Императрица?! – ухмыльнулся Лажечников. – Именно императрица и подарила мне вас.

– Меня?! – закричал Дидро.

– Да, вас.

– Меня, Дидро?

– Вас, обезьяну с Мадагаскара.

Лажечников закончил свой souper, вытер салфеткой рот, запер дверь и достал инструменты.

– Господин Лажечников, возымейте же, наконец, милосердие, – принялась умолять обезьяна, когда увидела, что ее враг не намерен шутить.

– Во мне не может быть милосердия, – улыбнулся Лажечников, – я сделаю из вас чучело точно так же, как вы сделали бы его из меня, если б стали российским императором.

Он перебирал скальпели и раскладывал их по порядку.

– Ради бога, – простонал Дидро.

– Не будьте, однако, смешным, – с издевкой сказал его истязатель, – ведь для нас, философов, бога нет.

– Бог есть! – в смертельном страхе поклялся Дидро.

– Если он и есть, – возразил Лажечников, беря скальпель и приближаясь к своей жертве, – то он передал вас в мои руки для кары за ваши чванство и высокомерие. И уж я-то безо всякого милосердия сделаю из вас чучело, – и, засучив рукава домашней шубы, он с садистской улыбкой приставил скальпель к груди визжащего Дидро.

– Ну, как успехи воспитанника профессора Лажечникова, ваше величество? – спросила Дашкова царицу, когда та вернулась в свои покои.

– Ах! Это такое злобное животное, – ответила Екатерина Вторая, – мы от него отказались. Теперь Лажечников сделает из него чучело.

– Из него… чучело? – запинаясь, выговорила Дашкова.

– А почему бы нет? – воскликнула Екатерина Вторая. – Я отдала обезьяну Лажечникову в подарок, и он, кажется, был просто счастлив.

– И он хочет сделать из нее чучело?

– Да, конечно, сделать чучело, – теряя терпение, ответила императрица, – и даже незамедлительно.

– О господи… обезьяна… – закричала Дашкова, – да это же Дидро!

– Дидро?

– Дидро, конечно Дидро, – крикнула Дашкова, – да ведь он способен убить его!

– Из Дидро… чучело… Можно умереть со смеху, – воскликнула императрица и звонко расхохоталась.

Княгиня, однако, стремительно сбежала по лестнице, бросилась в карету и помчалась в музей, чтобы спасти Дидро. Ей было до смерти страшно.

Пришлось ждать, пока ей отворили. Она взлетела по лестнице и устремилась к двери лаборатории.

– Лажечников! Откройте!

– Что за надобность, – откликнулся тот, – я не могу сейчас открыть.

– Именем императрицы!

– Как раз именем императрицы я делаю сейчас чучело обезьяны.

– Но это же Дидро! – воскликнула княгиня.

– Ну, тогда я сделаю чучело Дидро, – спокойно ответил Лажечников, – я не задаюсь вопросом, из кого мне делать чучело, я лишь выполняю повеление императрицы.

– Императрица приказывает вам отпустить Дидро, иначе вы поплатитесь головой.

Только тогда Лажечников, хотя и с раздражением, отступился от своей затеи и открыл дверь.

– Он еще жив? – спросила Дашкова.

– К сожалению.

– И невредим?

– К сожалению, к сожалению.

Дидро был спасен. Дашкова с триумфом перевезла его в Зимний дворец, но петербургский паркет отныне горел у философа под ногами.

Несколько дней спустя он покинул и двор, и империю Северной Семирамиды.

Как и все французские ученые, он вернулся в Париж нагруженный бриллиантами, но нет сведений, что он вступил в хор своих предшественников, поющих хвалебные гимны Екатерине Второй и России.