Текст книги "Прощание с Литинститутом"

Казалось, блокнот в кармане прожигал грубую ткань армейской рубашки и… как-то странно пульсировал. Мишка непроизвольно ощупывал его и прижимал к телу. Вовремя сообразив, что дальше стоять рядом с трупом совсем уже подозрительно, поскорее отошёл в сторону и вытер рукавом вспотевшее лицо.

– Проблемы с желудком? – засмеялся кто-то из солдат. – Не стесняйся, с каждым бывает. Иди вон за те камни… – и крикнул вдогонку, – осторожней, мало ли что…

За обломком скалы Мишка присел на корточки и, глубоко вздохнув, вытащил блокнот. Первые страницы были заполнены непонятной арабской вязью, потом шли строки на кириллице. Но опять разобрать ничего не удалось, потому что это были стихи Махсуда, написанные на родном языке. Он уже видел подобные строки в Литинституте, когда рифмовал подстрочники. Пролистав несколько страниц, он неожиданно наткнулся на короткие записи на русском языке, помеченные датами. Наверное, это был своеобразный дневник. Таких дневниковых листков было совсем немного, но у Мишки вдруг засосало под ложечкой и в глазах потемнело. Забыть бы сейчас обо всём на свете, бросить автомат и сесть поудобней, чтобы прочесть строки своего бывшего товарища…

– Михаэль, где ты? – донеслось до него. – Заканчивай! Через пять минут будет вертолёт.

Мишка с сожалением спрятал блокнот в карман и бегом вернулся к солдатам.

6.

«…11 января.

Лучше писать по-русски, потому что, если найдут записи, то не сразу разберутся, что к чему. А может, и вовсе не обратят внимания, подумают, что стихи. Так меньше ненужных вопросов и опасений…

Раньше я думал, что ислам, как и любая другая религия, – защита от окружающего мира, когда ты слаб и тебе нужна помощь. Но защита нужна слабому, а ислам делает тебя сильней хотя бы уже тем, что не оставляет времени раздумывать о слабостях. Слабого, как барана, легко вести на заклание. Сопротивляться он не станет, хотя будет страдать и сетовать на горькую судьбину. Я тоже был раньше слабым, но бараном, естественно, себя не считал. А ведь был им, наверняка был. Теперь чувствую себя уверенней, а стал ли сильнее – не уверен.

…Многого мне не надо. Я пишу стихи и стараюсь не лезть в полупонятные и, несомненно, небезопасные для рассудка вещи, копаться в которых так любят русские и прочие европейцы. Христианство – религия индивидуалистов, и потому они не могут без этих копаний. В этом слабость христиан, но это почему-то позволяет им уверенней чувствовать себя в жизни. Я достаточно долго жил среди них и даже привык уважать их за это. И побаиваться, потому что всегда был для них чужаком. Но оставаться одному на перепутье невозможно, оттого и возвратился к исламу. Отверженным быть никто не хочет, а собственных сил для того, чтобы что-то изменить в своей судьбе, увы, не достаточно. Зато есть универсальный рецепт – вера. Лишь в ней, как в старом обжитом родителями доме, начинаешь чувствовать, что ты не одинок и тебя не оставят один на один со своими бесами и враждебным миром. И нет иного пути – такой выбор предстоит сделать каждому, как бы ты ни уклонялся. Вернуться к тому, с чего надо было бы начать, но ты пренебрег этим по наивности и глупой самоуверенности, всё равно придётся.

В скрытые и интимные уголки своей души забираться безумно страшно, но русские это отчаянно делают, и я, наверное, заразился от них этим. Боюсь, безумно боюсь – и всё чаще забираюсь. Не хочу вкушать запретный плод, но он так сладок… И ведь каждый день при этом необходимо напоминать себе: ты – мусульманин, тебе запрещено заходить за границы!

И всё равно захожу – проклятое упрямство…

2 февраля.

Потихоньку становлюсь на ноги. Учу суры Корана, вчитываюсь в комментарии и открываю для себя новый, доселе неизвестный мир, в котором всё ясно и определено, но совсем не так просто, как казалось поначалу. Тут даже солнце иначе светит и человек смотрит на человека другими глазами – всё иначе. Наверное, нет иного способа, чем этот, чтобы прочно встать на ноги и противостоять враждебному окружающему миру. Именно, противостоять, а не идти с ним на компромиссы. А ведь мир изначально враждебен, потому что пытается жить по другим законам. Потому ты и обязан искать причину несправедливости не в себе, а вокруг себя, ведь Аллах создал мир как арену извечного противоборства, а человека – воином, исполняющим Его волю. Именно воином, а не бессловесным рабом. Воин не может быть виноватым и сомневающимся, он создан выполнять приказ и не задумываться о его логичности. Если у него после боя, молитвы или обладания женщиной останется время, то лучше всего вернуться к одному из этих занятий. И не задумываться над несовершенством мира, а принимать его как данность и извечное поле боя.

Логика – не в этом, а в будущем совершенном мироустройстве. Сегодняшний мир несовершенен, а значит, нелогичен. Кому-то не хватает пищи, кому-то – власти, чтобы давать или не давать эту пищу другим. И тот, и другой ищут возможность удовлетворить желание и, безусловно, правы в этом стремлении. Но прав на самом деле лишь тот, кто победит в грядущем единоборстве. Удовлетворённое желание – высшая цель существования. А больше ничего в этом мире и не заслуживает внимания. Познание окружающего – культура, философия, наука, лживый гуманизм – всё это подножие исполненного желания. Как только в нас не останется неисполненных желаний, сразу исчезнет необходимость в этих грубых искусственных построениях разума. Искусственных – потому что они не тянут даже на то, чтобы считаться частью непостижимого и универсального порядка мироздания, имя которому ислам, и творец его – Аллах…

17 апреля.

Я прагматик до мозга костей. Бывший поэт – неудачник, который переродился в прагматика и скептика. Хотя, наверное, и раньше были во мне семена прагматизма. Какая бы высокая идея ни привлекала меня, я, прежде всего, пытался отыскать в ней то, что удобно мне в настоящий момент и пригодится в будущем… Я никогда не голодал, хоть и не жил в роскоши. Откуда же во мне эта ненасытность, эта неукротимая жажда? Каждый день спорил и до сих пор спорю с собой, даже воюю, но ничего не могу поделать. Мои новые наставники, которые, не в пример прошлым, оказались более прозорливыми и понимающими человеческую природу, говорили: подножием мудрому смирению и покорности служит бунт, и лишь он – свидетельство искренности и чистоты помыслов. Но бунт не против идеи, а за неё. Что же такое справедливость? Это победа над собой и окружающим миром. И лишь она – мерило справедливости…

Каждый день я разочаровывался в том, что меня окружает, всё больше и больше и, наконец, бросил всё, что имел (правда, это было совсем не много) и перебрался в Иран, потом окольными путями в Сирию, Палестину, и вот теперь я нахожусь в Ливане. Куда меня дальше зашвырнёт судьба? Если говорить начистоту, только ли бескорыстные побуждения или поиски истины толкнули меня на это? Кем я мог бы стать, оставшись в Дагестане? Ну, выпустил бы книжку-другую стихов – всё равно меня тамошние литературные бонзы на пушечный выстрел не подпустили бы к своему Олимпу. Оставаться в Москве на положении образованного «нацмена», вроде дрессированной обезьянки на плече у «старшего русского брата»? Нет уж, увольте… При любом раскладе мне оставалась дорога лишь на Восток – к настоящим братьям по вере. Ведь человеку рано или поздно становится мало покровительственной отцовской любви – ему нужна братская, равноправная любовь, которую необходимо заслужить, завоевать, а не получить в наследство…

Впервые в жизни я решил, что не стоит ломать себя и искать каких-то банальных материальных выгод, как не нужно и строить воздушных замков, которые самому же придётся потом разрушать. Лучше с кровью и болью выкорчевать из себя всё лишнее и искусственное, и вдруг неожиданно открыть, что этой крови и боли ты ждал с самого рождения, они приятны тебе и необходимы. Потому что лишь в этот момент ты становишься настоящим человеком – мусульманином, ревностно и безоговорочно исполняющим волю Аллаха и пророка его Мухаммеда…

21 июня.

Вчера участвовал в первом своём настоящем бою. Израильтяне – хорошие солдаты, но и мы не хуже. Четыре месяца я учился военному ремеслу: маскироваться на местности, закладывать мины, стрелять, и теперь могу с полной уверенностью сказать, что стал почти профессионалом.

Самое странное, что в этой войне у меня есть товарищи по обе стороны от линии фронта. По ту сторону – те, кто был со мной в прежней жизни, до того, как я осознал свой истинный путь. По эту – те, кто сегодня вместе со мной. Линия фронта – она как бы рассекает и меня на две половины: каким я был раньше и каким стал сегодня…

Поначалу мне было довольно сложно определиться, с кем я на самом деле, ведь совсем не трудно стрелять в абстрактного врага, как в какой-то дурацкой компьютерной стрелялке. Гораздо сложнее, когда враг уже реальный, и есть подозрение, что ты мог когда-то ходить с ним по одной улице, сидеть в одной студенческой аудитории, обмениваться рукопожатием. Я ничего против иноверцев никогда не имел, да и сейчас не имею. Встреться мы в другом месте и в другое время, наверняка нашли бы общий язык, какие-то общие интересы… Но не нам выбирать время и место – мы всегда оказываемся там, где необходимы для служения тем целям, которые нас выбирают, и которые возложил на нас Аллах. Мы всего лишь солдаты, и не нам рассуждать…

Не знаю, как повёл бы себя в действительности, если бы столкнулся сегодня лицом к лицу с кем-то из своих прежних друзей или знакомых на поле боя. Выстрелил бы в него первым? Наверное, да, хоть потом и мучился бы. Но это было бы потом…

Нет, об этом лучше не думать, а то с ума сойду. Выход один – снова учить суры. В них, как утверждают учителя, ответы на все вопросы. На все без исключения…

5 июля.

Сегодня что-то неожиданно нахлынуло на меня, и я всё утро писал стихи. Словно глотнул воздуха родных гор и краем глаза глянул на серебристый Каспий.

Рифмую, а в голове какая-то зудящая и ноющая боль: кто я? почему здесь? правильно ли поступаю, почти забросив поэзию? Ведь я столько времени ничего не сочинял, лишь украдкой записывал в блокнот какие-то обрывочные и бессвязные мысли. А ведь стихи, оказывается, никуда не исчезают, они появляются тогда, когда им, созревшим, как древесный плод, приходит время. Стихи накапливаются внутри и вот в такие, как сегодня, моменты, вырываются наружу…

Это не поддаётся никаким объяснениям. Ничего не могу с собой поделать. Приходится даже прятаться от своих новых товарищей, для которых я – такой же, как и они, воин, грубоватый и несентиментальный, высшая поэзия для которого – сперва Коран, а потом автоматная очередь, подтверждающая правоту и истинную поэзию ислама. Всё остальное – создано нашими недоброжелателями для того, чтобы отвлекать нас от главного, и некогда человеку было задумываться о своём изначальном предназначении.

Не должно быть никаких преград между нами и Аллахом…

Не хочу сказать, что мои нынешние друзья – бездумные роботы, у которых нет ничего за душой, кроме жёсткой программы, заложенной учителями. Несомненно, они, как и все нормальные люди, глубже и противоречивей тех примитивных личин, в которые вынуждены рядиться по необходимости. Но пока ещё не время раскрывать всё, что таится в душе. Сегодня есть более необходимые и приземлённые вещи, не требующие отлагательства.

Пока ещё не время для лирики и стихов. Но – когда?! Когда оно для меня настанет?! А для них?

20 июля.

…Много вокруг разговоров о совершаемых нами терактах. Израильтяне называют нас смертниками и безумцами, но это вовсе не так. Смерть – понятие относительное. Её боится лишь тот, у кого нет ничего за душой. А ведь это всего лишь перемена формы существования. Никому не известно, что будет за гранью смерти, но то, что есть у нас сейчас, не самый лучший вариант бытия… Это ясно как дважды два даже тем, кто нас обвиняет.

А что ещё, скажите, остаётся? Каждому хочется определённости. Если нет какой-то реальной точки опоры, то хоть эта… Правда, я пока не представляю себя обвешанным взрывчаткой за минуту до взрыва где-нибудь во враждебной толпе. Не потому, что не смогу сделать это физически, а потому, что пока не убеждён в том, что именно ценой моей жизни что-то изменится в мире. И вообще, какова эта пресловутая цена жизни? Для меня это нечто гигантское, неизмеримое, для мира же моя жизнь ничтожна, как жизнь мотылька, как жизнь травинки. Как это сопоставить?! Наверное, есть какие-то иные точки отсчёта…

Я уже был в Израиле – в Газе, Рамалле, Хевроне. После серии последних терактов израильтяне жёстко контролируют наши действия и отслеживают таких, как я. По мне сразу видно, что я – не местный, и это, естественно, их настораживает. Да и среди наших я пока не совсем свой, и когда им стану – не известно. Одновременно хочу стать своим и что-то мне мешает…

Сегодня я в Ливане и часто сравниваю увиденное с тем, что видел когда-то в Чечне. Но там я был всё-таки посторонним, а здесь – непосредственный участник, от которого ждут конкретных поступков. Парадокс: там, на Кавказе, где моя Родина, я был в стороне, а здесь… Да разве Ливан, чёрт возьми, моя земля? В голове у меня всё смешалось – свои и чужие, праведники и грешники…

Чтобы победить сомнения и не мучиться – опять сажусь учить суры…»

7.

После операции Мишкино отделение вернули на базу в Израиль. Ирокез ходил довольный, будто террористы были уничтожены именно им и его солдатами. К слову сказать, повод для радости и в самом деле был достойный – за последние три месяца боёв в Ливане никто из солдат не погиб и даже не получил ранения. Это было действительно хорошо.

Недельный отпуск дали многим, в том числе, Мишке. Он сперва поехал к родителям, потом заказал на три ночи номер в одной из гостиниц на Мёртвом море и сразу туда укатил побыть в благословенном одиночестве. Очень уж не хотелось сейчас находиться на людях, вести пустые разговоры, сплетничать о знакомых, болтать по телефону и постоянно отвечать на бессмысленный, едва ли требующий ответа вопрос: «Ну, и как там, в Ливане?». А больше всего ему хотелось спокойно дочитать дневника Махсуда, потому что в сутолоке и спешке последних дней просто не было возможности уединиться.

По первым страницам дневника было видно, что Махсуд уже не тот наивный и простоватый паренёк, по-кавказски разгульный, открытый и бесхитростный, и Мишка почему-то не мог представить его другим. Ну, не вписывался Махсуд в сегодняшний образ сурового и непреклонного «бойца ислама», каким хотел казаться!

А сам Мишка – разве он остался прежним? Каким, интересно, увидел бы его сегодня кто-нибудь из прежних знакомых по Литинституту? Узнал бы? Дело, конечно, не во внешности и не в густом средиземноморском загаре, которым постепенно сменился бледный среднерусский румянец. Поняли бы они друг друга?

В душе он уже давно попрощался с Литинститутом. Как, наверное, и Махсуд. Но распрощался ли в самом деле? Почему то и дело вспоминаются друзья, преподаватели и всё, что происходило тогда с ним? А у Якубова – у него были те же воспоминания, или он сумел вытравить из себя эти годы учёбы? Он ничего об этом не писал в дневнике, но ведь было же на душе что-то…

Честное слово, какое-то непрекращающееся прощание…

Чтение записей Махсуда необходимо было ему прежде всего для того, чтобы разобраться не столько в переменах, произошедших с бывшим приятелем, сколько в себе самом. Лишь сейчас он неожиданно понял, почему, сам того не желая, постоянно уходил от болезненных и ненавистных вопросов о смысле собственной жизни. Уж, кому-кому, а ему, избравшему профессией литературу, то есть пожелавшему стать творцом и судьёй собственным персонажам, без этого никак не обойтись. Ведь он, по сути дела, пока палец о палец не ударил, чтобы приблизиться к тем великим целям, которые ставит перед собой каждый пишущий. Переезд в Израиль, попытки влиться в новую жизнь, учёба на подвернувшихся компьютерных курсах, поиски работы и, как спасение от этих бесполезных метаний, призыв в армию – эти вынужденные шаги, конечно, требовали определённых усилий, но были банальны, скучны и, в общем-то, предопределены. Всё это пройдено до него другими. Чужой опыт и чужие промахи – хороший повод, чтобы не пенять на собственную пассивность и успокоиться на недостигнутом, но ведь совесть-то не обманешь…

Обидно и неприятно понимать, что сделанный тобой выбор вроде уже и не выбор, а просто бездумное следование в общем русле. Мишка гнал от себя эту вредную мысль, хорохорился и огрызался, что иных вариантов не было даже у тех, кто опытней и рассудительней его. Однако настроение от этого не улучшалось. Наоборот, становилось хуже, будто он сам себя обкрадывал, бесцельно теряя время на пустяки и успокаивая себя на том, что всё, что ни делается, делается к лучшему, а умный в гору не пойдёт…

В первый день своего приезда на Мёртвое море, он бросил сумку в номере гостиницы, принял душ, который нисколько не освежил, надел чистую рубашку и отправился на берег дочитывать дневник Махсуда, прихватив, на всякий случай, и собственную тетрадь для записей. Но сразу приниматься за чтение не хотелось, лучше для начала просто посидеть и поглазеть по сторонам. Настроиться на чтение.

Яркого солнца сегодня не было, по небу плыли серые плотные облака. Под кондиционером в гостиничном номере, конечно, более комфортно, но и здесь пока сносно. Мишка всегда любил дышать густым, с йодистыми испарениями, морским воздухом, разглядывать белые от соли, словно заснеженные, берега, в которые лениво вгрызаются зелёные с желтизной тяжёлые волны.

Писалось на берегу Мёртвого моря всегда плохо, мысли, словно напитавшиеся здешней тяжёлой солью, были медлительными и неповоротливыми. Может, это, как казалось Мишке, из-за какой-то гнетущей и изнуряющей энергии, исходящей из недр густой маслянистой воды? Лишь здесь, на берегу, вдруг начинаешь понимать, кто ты на самом деле – маленький, слабый и беззащитный, пытающийся, как улитка, укрыться в хрупкой ракушке собственных иллюзий и заблуждений. Грозная стихия воды наверняка напрямую связанна с нависшим над головой Космосом, и это видно сразу, едва оказываешься здесь. Тишина, не нарушаемая даже плеском волн, мгновенно даёт понять, насколько бесполезны твои слабые потуги и ничтожны убогие писания, а спасение в чём-то совсем другом, о чём ты пока не догадываешься. Путь перед тобой гораздо длиннее и извилистей, чем обычная человеческая жизнь, и впору бы не строить очередные воздушные замки в воображении, а просто задуматься о том, к чему стоило бы по-настоящему стремиться. Каждый раз хочется убежать отсюда, но ты не в силах даже сдвинуться с места.

Именно этого состояния Мишке сегодня и хотелось. Раствориться на какое-то время в тяжёлой, почти ирреальной атмосфере, погрузиться в отрешённое и ленивое созерцание водной глади, выпасть на три коротких дня из каждодневной рутины. Очиститься от наносного сиюминутного…

Мишка знал, что здесь ему скоро надоест, и его неодолимо потянет назад, в привычную суету и спешку, от которой он пытается сейчас скрыться, но это будет позже, через несколько дней, а сейчас необходимо именно это.

Он расположился на гладком камне под старым тентом с лениво хлопающим на ветру оборванным выцветшим брезентом и сперва открыл не дневник товарища, а свою тетрадь с последними записями.

«…Каждый приезд на сессию начинался для Махсуда с беготни по магазинам и кооперативным ларькам. Он закупал массу всевозможных вещей, которые потом переправлял с оказиями в Махачкалу для перепродажи. Это называлось «бизнесом». «Так живёт сегодня половина моих земляков» – смялся Махсуд, когда кто-то из нас брезгливо морщился при виде многочисленных коробок и тюков, постепенно заполняющих его комнату в общежитии. По сути дела, ему было плевать на мнение тех, кто презирал его за столь низменное занятие, несомненно, противоречащее благородному литературному ремеслу в стенах Литературного института. Образ полубогемного, нетрезвого и непризнанного поэта – гения, кичащегося безденежьем и не делающим никаких попыток заработать на кусок хлеба каким-то иным ремеслом, был Махсуду наверняка не только чужд, но и противен. Со щедрой брезгливостью он ссужал таких поэтов деньгами без надежды на отдачу, имел в загашнике днём и ночью бутылку водки для особо нуждающихся, но на губах у него при этом всегда была презрительная и какая-то загадочная ухмылка.

С моим мнением он всё же считался. Всё-таки я рифмовал его подстрочники. Однажды, когда мы оказались одни, он, усмехаясь, процитировал Пушкина: «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» «К чему ты это?» – спросил я. «Ты тоже считаешь, что я не прав, да?» Я пожал плечами и попробовал объяснить, что каждый выкручивается, как может, и нет способов заработка благородных и позорных, есть лишь честные и нечестные. Но мои нудные рассуждения, более похожие на старческое брюзжание, он, кажется, не услышал.

– Ты говоришь одно, – покачал он головой, – а думаешь иначе. Не отнекивайся, знаю… Почему все вы говорите о какой-то морали и высоких материях, но упорно не хотите понять, что без куска хлеба, который никто за красивые глазки не даст, всё это пустой звук? Литературой кормятся лишь гении да окололитературные проходимцы, а мы… нет, не мы, а вы, – он неожиданно указал на меня пальцем, – всего лишь страусы, которые прячут голову в песок!

Обидно, конечно, что Махсуд не отделял меня от своих недоброжелателей, но он, по сути дела, был не так далёк от истины. Такого «бизнеса» я не поощрял тоже, хоть и помалкивал. Вообще-то, я уже прикидывал свою будущую жизнь в Израиле и вовсе не зарекался, что когда-то мне не придётся заниматься подобным неблагодарным ремеслом. А, может, и чем-то похуже. С проблемой заработка сталкиваются рано или поздно все, и… не окажусь ли я в Израиле в таком же положении, в каком Махсуд оказался в столице?..»

Мишка захлопнул тетрадь и посмотрел на недалёкий холмистый иорданский берег, тонущий то ли в вечном тумане, то ли в беспрерывных испарениях, поднимающихся от водной глади. Махсуд, Махсуд… Почему, раздумывая о нём, Мишка всё чаще начинал задумываться и о себе самом, о своей жизни, о своём выборе? Что сегодня могло быть между ними общего?

8.

Когда-нибудь он обязательно напишет повесть или несколько рассказов с героем, который будет его прототипом. Этот герой приедет в Израиль с самыми благими намерениями трудиться и отдавать всего себя без остатка желанной и, наконец, обретённой после стольких сомнений и раздумий родине. Он столкнётся с массой таких неприятных вещей, которых раньше и представить не мог – жизнерадостным идиотизмом заплывших от жары левантийских мозгов, неприкрытым хамством зажравшихся чиновников, от которых зависит твоё благополучие, откровенной неприязнью и завистью тех, кто не сумел приобрести того, чего ты добился ещё до приезда сюда. Всё это вроде бы, на первый взгляд, и не так существенно, ведь рано или поздно каждый непременно занимает отведённое ему место, как бы тому кто-то ни противился. Тем не менее, поначалу это непробиваемая стена, которую надо штурмовать, тратить силы, нервы и каждый раз при этом сдерживать себя, чтобы не уподобиться тем, кто стремится всеми правдами, а чаще всего неправдами… обойти и растоптать более слабого и беззащитного. Странно и противно видеть тех, кто уже добрался до вожделенной кормушки, насытился и жрёт впрок, не забывая о вчерашних лишениях и видя в каждом скрытого конкурента на отвоёванное место под щедрым средиземноморским солнцем. Общение такого человека с тобой – вынужденный жест лакея, гордого владельца сношенных хозяйских сапог, изредка получающего доступ к хозяйскому ночному горшку, но безумно боящегося, что его оттеснят…

Мишка – человек не злопамятный. Но он обязательно напишет о том нескрываемом презрении, с которым людишки, кичащиеся близостью к власть имущим, относятся к интеллигентности и образованности, создавая при этом искусственный миф об исключительности и уникальности собственной культуры и морали. Поначалу, сразу после приезда, Мишка почти открыто пытался бунтовать, убеждая себя в том, что всё неестественное со временем отомрёт, глупость себя изживёт, а невозможность противостоять этой откровенной глупости – только кажущаяся. Необходимо лишь осмотреться, отдышаться с дороги, найти единомышленников, разобраться с реалиями, выучить, в конце концов, язык – и тогда… Что тогда? Сегодня он уже осмотрелся, реалиями насытился до рвоты, иврит выучил до спасительной беглости, лишь… единомышленников отыскал совсем не много. А ведь хотелось всего быстро и сразу, потому что эти гнусные реалии рано или поздно засасывают и, если не превращают тебя в пресловутого вселенского жлоба, запрограммированного на еду, сон и работу, то притупляют остроту восприятия несправедливости, не оставляют времени и желания бунтовать и возмущаться. Ломается человек, что ли, в тот самый критический момент, когда после упорного и долгого противостояния неожиданно обретает то первоначальное, к чему стремился, а потом неожиданно понимает, что ни противостояние, ни борьба на этом не закончились, а новые преграды стали ещё выше, неприступней и, главное, качественно изменились.

Тогда зачем он сюда ехал? От кого убегал? Жгучее желание жить среди соплеменников? Высшее мистическое предназначение? Сионизм, в конце концов? Ерунда… Если бы в пылу юношеского максимализма он не загонял себя в тупики придуманных утопических идей, надеясь уже не на русское, а скорее на русско-еврейское «авось», то, наверное, не ходил бы в родном городе на лекции, где по-настоящему увлечённые религиозные люди из Израиля жёстко обосновывали необходимость строить завещанное Вс-вышним государство. И это было не столько строительство в буквальном смысле слова, сколько необходимое и осознанное соучастие в духовном возрождении бессмертного народа, ибо нет на свете зряшных и бесполезных людей, каждый человек – вселенная, без которой мир не полон. Пока не соберутся воедино на своей земле все библейские шестьсот тысяч еврейских душ – в том числе, и его, Мишкина душа, – государство Торы построено не будет… Тогда этого посыла он не понял, но принял сердцем, считая слова наставников красивыми фигурами речи или пропагандистскими лозунгами. А сейчас – понял ли глубинную суть этого декларируемого духовного возрождения?

Религиозная идея способна двигать человеком лишь тогда, когда он смел и решителен, не боится ошибок и заблуждений, но трезво анализирует их, чтобы не допускать роковых ошибок. Главное – не сбавлять скорости и не останавливаться на полпути… И это вовсе не красивые фразы, которые удобно твердить по любому поводу.

Был ли Мишка таким стойким и целеустремлённым человеком? Раньше он, может, ответил бы на этот вопрос утвердительно. А сегодня всё оказывалось совсем не таким ясным и однозначным…

«…Это вовсе не бесполезное самокопание и высасывание из пальца каких-то очередных откровений. Хотя, если говорить по существу, каждую давно известную истину необходимо открывать заново по нескольку раз и не принимать на веру только потому, что кто-то авторитетный её уже принял. Пускай это и пройдено до меня тысячами других людей, которые были ничем не глупей меня, а может, ещё разумней и искренней. И уж наверняка – честней и решительней. Вероятно, беда моя в том, что я каждый раз подспудно чувствую ответ на главный вопрос, но не тороплюсь радостно соглашаться с ним и всегда выбираю окольный и, как мне кажется, наиболее безопасный путь к нему. Не пробиваю лбом стены и не крушу все препятствия, встающие передо мной. Это не трусость или расчётливость, просто ломиться в закрытые до поры двери я не привык. Оттого и топаю окольными путями. Тем не менее, упорно стою на своём и не перестаю строить одни и те же надоевшие воздушные замки, наивно полагая, что когда-то одному из них удастся выстоять и не рухнуть при очередном порыве ветра перемен… И ещё – я по-прежнему надеюсь, что мне удастся доказать, будто есть и другие пути, кроме проторенных. До сих пор не перестаю в это верить, хотя веры во мне день ото дня всё меньше и меньше…

Читая моё затянувшееся письмо (а может, вовсе и не письмо, а очередной бред неудовлетворённого самолюбия!), ты наверняка удивишься сумбурности и бессвязности моих рассуждений. Не успев закончить одно, перебрасываюсь на другое, потом на третье. Прости, но таково моё нынешнее состояние, когда мысли опережают слова, а те складываются в какие-то несуразные и малопонятные фразы. Никаких литературных целей этими записями не преследую – не до них сейчас. Хаос и сумятица мыслей не способствуют созданию чего-то удобочитаемого. Настоящая литература, о которой я не перестаю размышлять, не сочиняется, – она всегда спускается с небес! – когда мысль до конца оформилась и выкристаллизовалась до того, как начнёт облекаться в буквы и слова, а мне сейчас далеко до этого.

И ко всему ещё – Махсуд Якубов с его дневником, не дающим мне покоя…»

Написав последние слова, Мишка ни с того ни с сего разозлился на самого себя и захлопнул тетрадь. Привычного состояния расслабленности и умиротворённости, которое всегда приходило на берегу Мёртвого моря, не было. Он нервно закурил сигарету, но от горького едкого дыма раскашлялся.

Солнце уже стояло в зените, но не рассеивало голубую полупрозрачную пелену, а лишь пробивалось большим мутноватым кругом и полыхало невидимым жаром.

Тяжело поднявшись с камня, Мишка отправился в гостиницу. Голова гудела, во рту было сухо и гадко, будто он чем-то отравился. Единственное спасение сейчас – забиться в своём номере под холодные струи кондиционера. Душ вряд ли поможет, потому что вода будет тёплой, противной и нисколько не освежающей, даже если стоять под ним весь день.

9.

«…2 октября.

Через два дня наша группа из трёх человек отправится на задание за «зелёную черту». Таких групп, как наша, несколько. Воевать большими подразделениями неудобно, их сразу засекают с вертолётов или дронов, и тут уже израильтяне не упускают возможности…

Странное состояние людей, которые понимают, как велика вероятность не вернуться из подобного рейда, но нет в них ни страха, ни сомнений, но, вместе с тем, жгучее желание выделиться, совершить подвиг, напоследок прославиться. Но нет и малейших попыток уклониться от неизбежного. Говорят, всё в руках Вс-вышнего, и, как Ему будет угодно, так и произойдёт. Говорят – словно оправдывают неизбежное…

Шахид, то есть человек, погибший во славу Вс-вышнего, – высший идеал мусульманина. Мог бы я стать шахидом раньше? Не знаю, наверное, не смог бы. А сегодня? Трудный вопрос…

…Стихи окончательно уходят в небытие. Всё, о чём мечтал когда-то – звонкие рифмы и причудливые образы, восторженные рецензии, красивые женщины и цветы, автографы на книжках, – всё это насквозь пропитано фальшью, ненужной суетой, обманом. Будто самые замечательные годы своей юности я посвятил каким-то пустым ребяческим забавам, тратил время на пустяки, и мне ни разу не стало стыдно за тот образ жизни, что я вёл. Сегодня, наконец, наступил миг прозрения, чтобы стать настоящим мужчиной. Немного жаль потерянного времени, но вернуть уже ничего нельзя. Даже не хочется об этом вспоминать. Все мои заблуждения и ошибки останутся во мне и уйдут в небытие вместе со мной, если такое будет суждено… Перечитываю написанное за последние дни и с горечью убеждаюсь, как это плоско и грубо, мысли закованы в штампованные образы, эпитеты, гиперболы и прочую чушь, украшающие скудное воображение. Всё это для меня сегодня становится чужим, искусственным. Не моим. Не нашим… Редкая мысль, мелькнувшая в голове: может… стоит поискать на замену этому отвергнутому что-то новое, не такое банальное? Зачем? Чтобы опять ограничить свою мысль новыми рамками?

Я абсолютно потерял вкус к прежней своей жизни, наполненной суматохой и поисками каких-то приятных мелочей, к жизни, похожей на ученические стихи, что писал в Литинституте, и думал, что это и в самом деле поэзия. Я наивно мечтал стать поэтом, и не было у меня иной цели. Но разве сочинительство рифм, по большому счёту, может стать целью жизни?!

Цель моя сегодня – гораздо шире и глубже. Я пока не могу сформулировать её обычными словами, потому что она не вписывается в те образы, которые привычны для нас, и которыми мы обмениваемся друг с другом.

Столько времени я слепо шагал по жизни, бесцельно метался из угла в угол в тёмной комнате, пока Аллах не указал мне на крохотную дверь. Я распахнул её, и в глаза брызнул свет – горячий, ослепительный, к которому нелегко привыкнуть, но, когда привыкнешь, начнёшь различать лестницу. По ней предстоит подниматься до каких-то сияющих высот всю свою жизнь. Осознание того, что ты постоянно находишься в начале пути, не огорчает, а радует и приносит долгожданное умиротворение…

Своих родных мест в последнее время почти не вспоминаю. А если вспоминаю, то с какой-то отрешённостью и холодом. Роди на – это не определённый клочок земли, застрявший во времени и в твоей детской памяти, это – частица бесконечного Космоса, где твоей душе удобно и комфортно. А время – его можно двигать даже вспять, если понадобится для достижения цели.

Постепенно начинаю приходить к мысли, что всё окружающее измеряется не только привычными мерками – временем, расстоянием и нашим к нему отношением, а чем-то совсем другим, более важным: отношением этого окружающего к нам. И обратной связью. Нити, связывающие нас с этим и иными мирами, не только тянутся от нас к ним, но и от них к нам. Материальное существование – одна лишь из граней всеобщего существования. Притом не самая главная из граней. Когда это начинаешь понимать, становятся совершенно бессмысленными какие-то банальные вещи и уж, безусловно, собственные убогие творения, которым наивно пытался посвятить жизнь… Даже смерть – и та уже становится какой-то незначительной и несущественной ступенькой в бесконечном восхождении к высшему миропорядку. Её перешагиваешь и уже не опасаешься, потому что она ничего не меняет и никак не влияет на твоё новое бытие…

Но почему я никак не могу расстаться с этими своими старыми воспоминаниями о Литинституте?! Почему он никак не отпускает меня? Что это за затянувшееся прощание?!»

Последние строки дневника Махсуда Мишка дочитал вечером, когда на Мёртвое море и на отель, в котором он жил, опустилась тяжёлая душная ночь. Кондиционер ровно дышал холодным сухим воздухом, но прохлады всё равно не было. Что-то внутри белой ребристой коробки под потолком простужено, с равными промежутками времени похрипывало, а за окном по металлической рамке, в которой был установлен гудящий вентилятор, тонкой струйкой стекала мутная маслянистая влага.